Дорогие друзья

Черные-черные птицы взмывают в небеса, когда хотят петь о боли, насаживая свои тучные туши на прутья. Чонин замечает их каждый раз под своим окном на толстых железных балках сетчатого забора, когда собирается принимать ванну. Она каждый раз тяжело вздыхает, когда видит их. Горячая вода плюс аспирин. Это единственная мысль, которая крутится непроизвольно в голове последние месяца два. Надо сначала смыть с себя глянец, думает она. Толстые пересохшие слои временной кожи, хорошей пудры, которые делали её значимой. Для себя? Наверное, быть может. Чонин не уверена. Она нервно крутит краны: от горячей к холодной. В кармане халата - таблетки. Руки трясутся. Может так и остаться? Грязной, то есть. С липкими засаленными колтунами вместо каштановых прядей, слипшимися ресницами и черными подтеками густой туши под глазами. Может остаться? Чонин неуверенно закрывает дверь ванной и смотрит, как черные-черные птицы взмывают в небеса. В ванной капает кран. Чонин двадцать четыре. Тому, что внутри неё, - 24 недели. Она ходит назад-вперед, пряча свой выступающий живот, нервно кусает до прорванных капилляров губы. Во рту вкус её крови. Липкой. Грязной. В ее квартире холодно и пусто. Пятки стали черными от пыли: Чонин не может помыть полы. К ней никто не приходит, кроме Бэкхен по выходным. В жизни Чонин день сменился ночью: раньше были шумные вечеринки с бутылкой виски и стопкой водки, портаки на руках с глупыми надписями (что-то вроде «forever young – forever drunk»), ветреность, связи без обязательств с надеждой продать себя подороже, а потом еще виски. Это уже так, чтобы забыть. Бэкхен приходит к пяти, рассказывает про то, какая у нее классная жизнь, успокаивает Чонин. Каждый их разговор о ней начинается с одного вопроса: - Ты собираешься рожать? - словно звук щелчка предохранителя пистолета для Чонин. Она поглаживает свой выступающий под шифоновой блузкой живот, потому что болит, и немного всхлипывает, но плакать не собирается: только не при Бэкхен. Чонин лишь как-то робко опускает свой взгляд на грязные полы. Бэкхен только поправляет свои воздушные локоны, следит, чтобы тушь не растеклась, потому что хуже проблем нет в ее голове. Она дует свои обмулеванные под нюд губы и делает заинтересованное лицо. - Так что? - Я не знаю, - и внутри каждый раз что-то у Чонин умирает. Бэкхен, свесив свои костлявые короткие ножки на подоконнике, много курит даже для нее. Чонин жадно вдыхает в себя спертый смог: две недели в завязке — тяжело. - Ты знаешь, а у Сехун СПИД. У Чонин кривится лицо по-глупому, от страха, по-детски, словно она никогда не знала, что Сехун - настоящая блядь. Словно она не знала, что они все бляди.  Чонин опускает голову то ли от грусти, то ли от замешательства. В неуверенности. Сехун, Чонин и Бэкхен — подружки еще с колледжа. И еще в шестнадцать, прогуливая какое-то там право или политологию, они поняли, что проще продать свою задницу подороже — по-другому никак. У Бэкхен получилось, а у Сехун и Чонин — нет. Чонин просит сигарету и делает сильную затяжку. Кашляет, но так всегда становится почему-то чуть-чуть легче. Через неделю Бэкхен и Чонин приходят к Сехун в больницу. Сехун кажется уставшей. Худые запястья, словно держатся на шарнирах, а не на коже, суставах и костях. У нее синяки под глазами и выбеленные поредевшие волосы по плечи с темными корнями. Кажется, если прикоснешься, они выпадут. Руки обвивают трубки капельниц. А взгляд тусклый, мрачный, но в тоже время какой-то особенный. Сехун никогда так не смотрела. Она тяжело кашляет, едва поднимает голову. Чонин помнит, как Сехун могла перепить любого, отдаться любому и не жалеть об этом, просто потому что «хей, детка, одним днем живем, смекаешь?». И смеялась она всегда очень громко, так, что легкие можно выплюнуть. Сехун достает рукой до живота Чонин и робко гладит его, ничего при этом не говоря. Кажется, хочет улыбнуться. Бэкхен дует нюдовые губы, пытаясь подобрать нужные слова, но нечего, кроме того, что она насосала у муженька Jaguar XJ, не выходит. Она рассказывает, как ей легко живется и что она счастлива. - Знаешь, - говорит она, - у меня все есть. Бэкхен улыбается глупо, хвастливо. У Сехун язвительное выражение лица. Кажется, что она в чем-то превосходит Бэкхен. Чонин не понимает. - Уходите, - Сехун коротко отрезает. Бэкхен лишь хлопает своими слипшимися ресницами от густой дорогой туши лимитированной коллекции. - Уходите, - Сехун смотрит устало, но совсем без злости, а ее голос уже переходит на крик, на его беззвучную попытку. Чонин понимает, что она пытается: на шее Сехун видны вздутые вены, а дыхание становится похожим на асфиксивный хрип. Чонин берет за руку ничего не понимающую Бэкхен и утаскивает из палаты. Она едва слышит, что Сехун тихо-тихо, как маленький ребенок от обиды, плачет. Сехун никогда так по-особенному не смотрела. Та бойкая и бескомпромиссная Сехун. Плакать для Чонин, когда она смотрит в окно и видит, как черные-черные птицы протыкают глотки друг друга за кусок хлеба, вошло в привычку. Вообще она не особо сдерживается в слезах и обвинениях. Сама виновата, что очередное плохое похмелье она спутала с токсикозом, что время для аборта истекло, а горячая вода плюс аспирин — это единственный выход. А еще, что у нее нет представлений, кто смог сделать ее беременной. Честно, Чонин об этом хочет меньше всего знать. Это бьет по самолюбию. Она лишь изредка покуривает, когда нехватка никотина для нее становится бременем. Живот болит, и Чонин чувствует, как что-то мечется в ней. Она боится до сих пор дать «этому» название. В квартире Чонин пусто. И даже Бэкхен перестала к ней ходить, а с родителями она не разговаривала уже года три, сразу же после того, как бабушка оставила ей в наследство жилплощадь. Она решает помыть полы, жалобно плача от жгучей боли в животе. Сехун — ломаная линия, симметрия углов, настолько ее кости выпирают чуть выше груди, кажется, что кожу порвут ключицы. Когда Чонин заходит к ней в палату, то Сехун сидит, а в руках у нее книга. Она улыбается. Кажется, это Терри Пратчетт. Чонин садится рядом на кровать, но слова в книге плывут перед глазами. Сехун — первый человек перед кем Чонин начинает плакать. Она где-то внутри понимает, что Сехун — тот человек перед кем можно плакать, ведь ее взгляд кажется таким понимающим. - Тебе ведь некуда идти, да? - Сехун спрашивает своим убитым пневмонией и сигаретами голосом. Чонин лишь шмыгает носом, упираясь лбом в твердое плечо подруги по андеграунд пати. Прикосновения Сехун нежные. Она стирает слезы со смуглого лица Чонин. - Тогда останься со мной. Сехун читает вслух страницы «Цвета волшебства», говорит, что ей посоветовал её врач, Лухань, для поднятия жизнелюбия, а Чонин рыдает так сильно, словно внутренности пропустили через мясорубку. Никогда так тошно ей не было. Временами Чонин засыпает на стуле напротив больничной кровати Сехун. Вся опухшая от слез и побитая от горечи в собственной душе. Сехун — первый человек, которой Чонин признается о том, что временами она хочет вызвать выкидыш горячей водой и аспирином, признается, что ей страшно, признается, что если откажется от ребенка, то чувство отчаяния от того, что часть ее будет жить, сломает ее окончательно. Та грязная часть ее. Сехун смотрит на нее по-особенному, словно знает ответы на любой вопрос Чонин, но отвечать на них не собирается. А еще Сехун никогда не жалуется и не плачет при ней. Чонин всегда ее встречает с новой книгой. Обязательно радостной; с надеждой. В худшие дни — Сехун лежит, лишь гладит руку Чонин, когда та плачет. Она понимает. Чонин знает, что Сехун — сирота, что друзей у нее практически нет, что жизнь для нее обрывается в геометрической прогрессии — быстро; Чонин не понимает жизнелюбие Сехун, которая отмеряла жизнь в один день. Той, что ассоциируется с разбитыми тонкими коленками и густым запахом дыма. Временами Сехун грустит. Она вырывает трубку капельницы, подходит к окну и долго смотрит, старается не плакать. Чонин знает. В такие моменты хочется Сехун обнять, но Чонин боится, что сможет сломать хрупкую подругу. Но эту тишину нарушает Чанель. - Я тебя лично сейчас убью. Ты какого хрена капельницу выдернула? - в комнату ошеломительным пинком врывается очень высокая девушка с рыжими, как медь, длинными непослушными кудрями, - Марш лежать. Медсестра под нос матерится и тащит Сехун в кровать, ставя обратно капельницу. - А ты, - уже поворачиваясь к Чонин, - ахуительная подруга или сестра, или хуй-знает-кто-там позволила больному человеку вытворять такие глупости. Я только с отпуска вышла, а уже такой бардак. - Не надо, Чанель, Чонин хорошая, правда, - совсем по-детски говорит Сехун. Рыжая девушка оборачивается и хмуро оглядывает беременную Чонин. У Чанель меняется лицо от злобному к испуганному, от испуганного к грустному — в долях секунды. И на мгновение кажется очень-очень усталой, словно держит фьорды на своих плечах. - Это ж моя первая любовь еще в средней школе, как тесен мир, блять. Рыжая-рыжая с веснушками; прямая и открытая. Добрая душа. Средняя школа, последний класс. Чонин вспоминает, как через трехэтажный мат очень высокая одноклассница, которую красивая Чонин считала чудаковатой и рубахой-парнем, признается ей в любви. Помнит, что Чонин лишь посмеялась, посчитав себя слишком классной для всего этого. И помнит, что впервые жизни пуленепробиваемая Чанель заплакала, а Чонин лишь цинично ушла прочь. Чанель подходит к Чонин и разглядывает живот. - Повезло твоему мужу, ничего не скажу, - и в тот же момент вся раскрасневшаяся медсестра уходит, сильно захлопнув дверь. Жаль, что Чанель так и не знает горькой правды реальностей. - Лухань, опять тебе дал книженцию, - Чанель вертит в руках Фэнни Флэгг и кидает ее на кровать Сехун, - лучше бы он тебе выписывал лекарства правильные для поддержки жизнелюбия. Чонин поняла за время, проведенное в палате Сехун, несколько вещей. Во-первых, что Чанель главная в инфекционном отделении и никакие врачи не смогут оспорить ее авторитет. Во-вторых, Чанель понимает лучше, чем врачи в плане фармакологии (за что она не раз называет Луханя херовым доктором, что, по словам Сехун, совсем не так). В-третьих, Чанель вселяет надежду, потому что она никого не жалеет и в глубине души верит, что для кого-то в ее отделении этот день не последний. - И как книжка-то? - Чанель меняет Сехун капельницу в то время, когда Чонин смотрит в окно за каплями только начавшегося дождя. - Очень наивно, как по мне, - улыбается Сехун, - но в своем роде очаровательно. Когда медсестра убеждается, что с Сехун всё в порядке, то всегда говорит на прощание Чонин: - Мужу от меня привет. Чонин еле сдерживается, чтобы не улыбнутся с сарказмом или с оскалом. Семь месяцев (Чонин отмечает дома в календаре). В дружбе Чонин и Сехун наступают такие моменты, когда их никто не беспокоит. Обычно это днем после обеда. Чонин тяжело взбираться на кровать. Ей в последнее время и двигаться тяжело, но она не подает виду. Они лежат подолгу на кровати в обнимку, потому что так теплее. Чонин плачет от боли и пустоты внутри неё. А временами и Сехун плачет вместе с ней. С шеи Чонин стекают чужие слезы. И как-то совсем шепотом слышатся хриплым голосом расцветающие охрой теплые признания в любви Луханю. Сехун плачет от собственного бессилия. Говорить, что все образуется, - глупо, поэтому Чонин обнимает, как можно крепче Сехун. Так, чтобы не сделать больно. (Так, чтобы не добить разбитое.) Чонин никогда не видела Луханя, но Сехун говорит, что в нем есть вся та чистота, что не было в ней. Её тянет к такому Солнцу. И Чонин впервые за долгие годы плачет не из-за себя. Из-за особенной Сехун, но уже за дверьми больницы. Ей кажется, что продолжать плакать из-за себя как-то подло. У Чанель рыжие волосы, совсем как искры апельсиновой россыпи, а еще ей идет курить. Белым халатом она прикрывает углы своего тела, когда упирается своими костлявыми лопатками в стену больницы. - Мужу привет, - кажется, Чанель стопроцентно улыбается, ведь она говорит свою коронную фразу. Вся зареванная Чонин оборачивается. Ни тени улыбки у Чанель нет. И за стенами больницы она кажется совсем грустной. - Угости сигаретой, - говорит Чонин. Чанель давится дымом. - Ты ебнулась, да? Ты ж беременная. Скажу твоему мужу, и он тебе по ушам даст. Вот увиди... А у Чонин сдали нервы. - Нет у меня никакого мужа. Не знаю, кто отец ребенка. И рожать никого желания нет. А теперь, очень прошу, угости сигаретой. Чанель смотрит на зареванную и дрожащую Чонин. Наверное, у нее тоже сдали нервы. - Только одну при условии, что это последняя сигарета во время беременности. - Ладно, и еще одна просьба. - Какая? - Можно я поплачу на твоем плече? И выглядит все это абсурдно: беременная Чонин с сигаретой упирается лбом в острое плечо Чанель, когда медсестра ее совсем легонько приобнимает. И так они стоят, пока Чонин не докуривает. И странное спасибо от Чонин на прощание. В которое она вкладывает много себя настоящей. Луханя Чонин встречает только через полтора месяца посещения. И то, что Сехун говорила о Лухане, - правда. Он похож на солнце; Кудри каштановые с отблеском латуни. Улыбается он тепло. С надеждой. Сехун рассказывает ему о мелочах в книгах, что он ей дал. Лухань смеется мягко и соглашается с тем, что те моменты, которые подчеркивает Сехун, ему очень нравятся. Она, как наивная девочка, радуется этому. И как-то совсем неловко благодарит его за то, что он дарит ей жизнелюбие. Когда Чонин, сидящая рядом, это слышит, то в ее горле застревает ком. Никогда такой Сехун она не видела. Она чувствует от нее лишь трепет, подобный цветам колокольчиков. Раньше это была полынь. От Луханя — чистое тепло и блики солнца. Когда Лухань уходит, то у Сехун все внутри сжимается. Так больно. Чонин, как оказывается, - плакса, поэтому как всегда рыдает за двоих. Сехун нежно обнимает Чонин и говорит, что та дуреха. Чанель появляется привычка провожать после смены, если график удачный, Чонин до дома. Она объясняет это тем, что лучше Чонин не быть одной в таком положении. Они пьют чай у Чонин. И снова в квартире Чонин становится не пусто. Черные-черные птицы ее уже не так раздражают. Чанель говорит, что будет заходить к Чонин, если та не против. Чонин не против. Она знает. Что. Чанель. Любит. Её. За что-то. Восемь месяцев (отмечает в календаре уже Чанель). Сехун говорит впервые с Чонин о смерти. И Ким знала, что это рано или поздно произошло бы. Для нее связь с Сехун кажется сложной, сплетенной не пустой болтовней и обязательствами, а нечто большим. - Ты знаешь, не хочу умирать некрасивой, - Сехун говорит спокойно, но смотрит неуверенно в стену, а не в глаза Чонин, - если случилось, что придется умереть в 24, обидно умереть не прекрасной. Сехун заламывает себе руки от волнения. - Глупо правда? - она улыбается, а ей страшно, как ребенку в темноте. Чонин знает, что Сехун хочет, чтобы Лухань думал о ней. - Нет, совсем нет. - Тогда помоги мне, Чонин, выбрать свадебное платье на похороны. И не нужно догадываться на чьи же. Чонин теперь не имеет права плакать перед Сехун, поэтому она собирает все свои силы в кулак, когда рассматривает каталоги со свадебными нарядами. Чонин нравится платье с кружевными рукавами поверх ткани. Цвет отливает слоновой костью и розовым шампанским. И юбка пышная, словно из сахарной ваты. Алмазные жемчужины — блестки по всему наряду. Она говорит, что ей нравится это платье. - Ты будешь самой прекрасной, - у Чонин дрожит голос, и она берет руку Сехун в свои. Сехун теплая-теплая. Впервые в жизни к Чонин приходит осознание того, что ей очень сильно хочется не остаться одной. Впервые в жизни она так близко соприкоснулась со смертью. Впервые в жизни она ценит кого-то, как себя. И может поставить кого-то выше себя. Чонин осознает. И бежит в сестринскую, чтобы заплакать. Чонин не сдерживает себя в объятиях Чанель, плача, и тихо-тихо сквозь все её грязные «но» признается: - Ты знаешь, кажется, я хочу родить. - Я тебе помогу, - в ответ. Теплое-теплое чувство. Чонин осознает. Платье приходит через две недели. Сехун похудела, поэтому Чонин подшивает его в области талии. Как звездная пыль. Сехун не была настолько красива. У нее светлая кожа. И особенный взгляд. Волосы цвета имбирного печенья. Чонин роняет слезы, только когда подшивает со спины. Когда все готово, Сехун хочет побыть одна, поэтому Чонин думает идти в сестринскую и пить чай с Чанель, но когда она видит Луханя, то Чонин понимает, что поступит предательски и она себя не простит никогда, если Лухань не увидит Сехун сейчас в этом платье. Это приходит ей в голову мгновенно, поэтому она врет о плохом сочувствии своей подруги. Чонин закрывает глаза и уши руками от волнения, словно ей шестнадцать и это ее первая любовь. Она старается не шуметь у палаты, потому что любопытство берет свое. В палате — тишина. И тогда Чонин думает, что Лухань ушел и обиделся на шутку Сехун, поэтому она решает приоткрыть дверь палаты и войти, посмотреть, как ее подруга там. В щели приоткрытой двери Чонин видит. Они танцуют вальс. Медленно, плавно. Лухань аккуратно держит за талию Сехун, а та робко прижимается к нему. Она улыбается, немного краснеет и позволяет себе иногда положить ему голову на плечо. В палате — тишина. А внутри них играет музыка. - Знаешь, - говорит Лухань, - это платье не для похорон. Я бы взял бы тебя в нем замуж, честно. У Сехун краснеют мочки ушей, и она прячет лицо на плече у Луханя. Сехун редко плачет, кажется, сейчас самое время. - Обещай мне в тот день не надевать это платье. Она лишь кивает. - Ты знаешь, я знаю, что я рожу девочку, - признается Чонин и впервые гладит свой живот, потому что очень хочется тепла. - Будем верить, что у нее глаза твои, - говорит за чаем Чанель, - мне нравится их бездонность. Чанель затаскивает в палату Сехун Луханя и сажает его на кровать. Чонин просто старается не засмеяться вслух, потому что знает, что их ждет. Оба хотят лишь малейшего объяснения, но Чанель достает здоровый справочник фармакологии и говорит: - Библии на все отделение нет, свою мне бабуся из шестой палаты зажала, священника нет, но видит Бог, этот брак зачтется на небесах. Аминь, - торжественно говорит Чанель, - жених и невеста так вы согласны? На Сехун — футболка с большой мордочкой кошки и махровые штаны. Лухань — в больничном халате и темно-синих джинсах. - Если согласны, то дайте клятву Гиппократа, так как мы клянемся в любви на справочнике фармакологии, - продолжает торжественно говорить Чанель. - Я ее пыталась отговорить от этой затеи, - тихо говорит Чонин и виновато смотрит на них обоих. Лухань не теряет самообладания и просит, чтобы Сехун надела свадебное платье. И Сехун соглашается. Девять месяцев (Чонин и Чанель отмечают вместе). Сехун уже тяжело самой вставать, потому большую часть времени она лежит. Она очередной раз признается, что ей страшно. Уже не из-за себя, а потому что другим будет больно. И это делает Сехун значимой, понимает Чонин. Никак тебя не сделает такой глянец хорошей пудры. Никак Jaguar XJ. - Чонин, знаешь, может, это довольно поздно. Я не хотела, чтобы ты отдалилась от меня и взбунтовалась из-за моего мнения о твоей беременности. Я так боялась остаться одна, но будет честным сказать, что это у тебя все есть, а у не Бэкхен. Не лишай себя переполняющей внутри любви. Чонин берет руку Сехун в свои и целует ее — где-то у кольца, подаренного Луханем. - Я решила, что я буду рожать, - Чонин ложится на кровать рядом с Сехун и целует ее в бледные щеки, - я уверена, что это будет девочка, точно-точно. Я назову ее в честь первой настоящей подруги в моей жизни. В честь Сехун — самого дорогого друга. - Ты не умрешь в моей памяти. Я дам все лучшее ей, что есть в тебе. Подруга улыбается. У Сехун все есть. В родильной палате Чонин чувствует страх и облегчение. Она теперь знает, что правильно, а что нет. И эта та тонкая грань кажется для нее понятной. Это то, что делало взгляд Сехун таким особенным. Для нее дочка — это спасение от собственной черноты, ее грааль. Она уже представляет, что будет мамой. И вложит в неё самое лучшее тех, кого она любит. Дорогих друзей. Может, это эгоистично, но воспитание детей без толики собственного эгоизма — всё равно, что наплевательство. Ведь это часть Чонин. Лучшая часть её. У дочки будут глаза Чонин и Сехун. Особенные. Чанель почти каждый день заходит к ней и, как всего боящейся отец, достает все родильное отделение тучей замечаний и вопросов. Она приносит Чонин букет белых атласных лилий и готовит специально что-нибудь сладкое. Получается не очень, но Чанель старается. - Завтра или сегодня я рожу, - спокойно говорит Чонин, - жаль, что не совпадает по датам с днем рождения Сехун. Как она? Чанель констатирует кому, и Чонин спокойно это воспринимает. Она знает, что ей нельзя волноваться. Только не сейчас. Рыжая-рыжая, словно корона солнца, Чанель. Ее кудри спадают на лицо Чонин. Пак наклоняется и шепчет прямо в губы о том, как она ее любит. Волосы щекочут лицо, а привкус во рту — морская соль. У Чонин разбивается броня. Нет в ней железа, той слепоты под градусом и бесконечного гонения за собственным идеалом. Осталась беспомощная и трепетная Чонин, чьи слои безликости вырывались, как листы в календаре. Месяц за месяцем. Она обнимает Чанель. - Ты нужна мне и всегда будешь, - тихо между строк говорит Чонин. Чанель рассказывает, как на следующий день после родов Чонин Сехун перестала дышать и ее отправили в реанимацию. К сожалению, уже ничего нельзя было сделать. О том, что Сехун не стало, Чанель узнала, когда зашла в палату. Лухань танцевал вальс с платьем Сехун и плакал. Внутри него по-прежнему играла музыка. Он ее любил. Маленькая головка Сехун помещается в хрупкую ладонь Чонин. Она чувствует каждой фиброй тепло, исходящее от дочки. А Чанель слишком уж балует их маленькую девочку, покупая много новых игрушек. У дочки глаза особенные, как у Сехун, самого дорогого друга Чонин. И благодарности к Сехун у Чонин нет предела. Как и у Сехун к ней. Чонин помогла счастливо умереть Сехун, как только это возможно, а Сехун помогла счастливо жить Чонин. Их дружба была больше, чем обязательства. И остается ею. Черные-черные птицы одиночества улетели. Теперь Чонин значима. У нее все есть.