(Н.В.Гоголь. «Ночь перед Рождеством»)
— Тому черти задаром не сдались, кто шаса встретил, — снизошел Пацюк, опростав посудину. — Они всё продадут, коли золота достанет; души христианские у них не в цене. Надобно только дедовскую присказку не забывать: с шасом сторгуешься — пальцы на руках при свете пересчитай. Хитры, чертяки, таково, что ни одному жиду во сне не привидится. Тут увидел ошарашенный кузнец незнакомого человека, как раз проходившего мимо него в хату. Обличьем гость был бы вылитый турок, когда б не щегольский тулупчик, крытый узорчатой темно-синей парчой, и малахай из чернобурой лисы вместо турецкой фески, в которой по нынешнему морозу уши к утру отвалятся, стоит ненароком задеть их рукавицей. — Обидные речи ваши, пан Пацюк, — заговорил он, стянувши малахай. — Я ли вам всяческого добра не доставлял прямиком из Москвы себе в убыток? На одной лишь охране едва до нитки не разорялся, чтобы вам с вашей корпуленцией трудиться не приходилось, самому ехать! Моим товаром на сорочинской ярмарке не торгуют. А вы в благодарность мое честное имя перед покупателем срамите. — Полно вам, пан Хамзи, — отвечал Пацюк, — никакого сраму нет в предостережении. Кузнец, он хоть и блаженный малость, а земляк, и негоже смотреть, как вы его обирать будете, ровно несмышленыша. А ты, — оборотился он к Вакуле и грозно поглядел, — не стой столбом, а говори, какую надобность имеешь. — Мне бы, добрый человек, черевики, — собрался с духом кузнец. — Но за такие, в каких даже и в Полтаве гуляют панночки, я в самой малой пропорции не отдам. Мне черевики надобны, какие сама царица носит. — Только и всего-то? Пока шел торг, богобоязненный кузнец едва не дал деру при виде вареников, прыгавших сами собою во рты Пацюку и заезжему купцу. Каждый раз, открывая рот, он мелко крестился, чтоб не влетело и ему чертово скоромное, но стоял на своем твердо и желал доподлинно знать, что Хамзи-турок доставит из Питербурха царицыны черевики без обману. И слышать не хотел ни про какого швеца, будто бы лично снимавшего мерку с ноги Ее величества. Тогда купец рассердился и сказал, каких деньжищ будут стоить черевики, если привезут их прямо из царского дворца. Тут уж и Пузатый Пацюк всплеснул руками так, что заколыхалось все его широченное туловище. — Много я повидал, и то скажу, что разве сам гетьман отвалил бы столько за одни черевики. Куда ты лезешь, дурной кузнец? Или хочешь, чтобы жинка твоя в царской обновке топталась по пустой хате, по углам крошки высматривала? «И ведь правда», — тоскливо подумал кузнец. А Хамзи, который только что не обнюхивал его мешок здоровенным горбатым носом, вдруг пошел на попятный и заговорил, что сбавит половину цены, если к ней будет присовокуплен мешок со всем содержимым. Торг разгорелся с новой силой, так что под конец Пацюк, убрав вторую миску вареников, принялся зевать во весь рот и после рукобития выпроводил кузнеца из хаты с явственным облегчением. Не успела дверь закрыться, как Хамзи ухватился за мешок и вытряхнул на глинобитный пол небольшого роста существо, покрытое серо-бурою шерсткой, с хвостом, раздвоенными копытцами, глумливыми маленькими глазками и носом наподобие свиного пятачка. Тут же купец потянул к нему руку и растопырил пальцы, словно собирался загрести пригоршней побольше каши из котелка. Юркое существо не растерялось, скакнуло в сторону, лягнуло Хамзи в колено и опрометью выбежало вон. — Ай! — воскликнул не то турок, не то другой какой басурманин. — Больно лягается проклятущий инкуб! Погодите, вот дознаюсь я, кто мне вызов испортил и подсунул такого негодного духа! Что же вы, пан Пацюк, не помогли, дверь не запечатали, чтобы ирод не выбрался? Не поймать нам его теперь самим, нава придется звать на подмогу. К чему нам этакая оказия? — Почем мне знать было, для чего вы мешок у кузнеца выманивали? — возразил Пацюк, очнувшийся от сытой дремоты. — Нава я не боюсь, на мне крамолы нету, а если вы какой прибыток от подати укрыть хотели, меня в это дело не путайте. И товар мой покажите, или мне до утра его дожидаться? С тяжкими вздохами купец развязал котомку и стал выкладывать из нее невиданные малые кувшины, в какие сроду никто в Диканьке водку не наливал, потому как было бы там на один глоток доброму козаку. За кувшинами явились скляницы с зельями и другие диковинные вещицы, при виде которых не только мирянин, но и сам сорочинский заседатель осенил бы себя крестным знамением и заспешил прочь от греха. А Пузатый Пацюк лишь молчком сгреб всё в большой кованый сундук и вынул кошель. Взвесивши его на руке, купец повеселел лицом, но скоро опять перекосился, будто пьяница, с похмелья перепутавший кринки с уксусом и брагой. Убрал кошель, тихонько пошептал, пошевелил пальцами и начал объяснять что-то на басурманском наречии призрачной черной фигуре. «Тьфу, нечистая, — подумал Пацюк, отводя взгляд, — ведь его тут нет, а всё одно мороз по коже, будто два дни в хате не топлено. Зачем я, дурень, шаса на двор не выгнал толковать?» *** Оставим же и мы Пацюка с его гостем, а заодно и кузнеца, с замиранием сердца ждущего черевики для капризной своей Оксаны. Потому что инкуб, или черт — а как еще назовет добрый христианин тварь с копытами, хвостом и рогами? — нипочем не вернется в дом, где вероломная Солоха превратила писаного красавца в этакое уродище и вдобавок, заточила в мешок. Обиду, значит, выместила за невнимание к ее прелестям. А что он мог поделать, коль вызвали его для ублажения мужа? Тут хоть первая красавица на селе нагишом встань — нигде не шелохнется. Неужто так и предстоит ему лишиться плоти, не сделав дела, к которому приспособлены все инкубы? Ох, и посмеются тогда над ним собратья, в особенности старший, который до сих пор хвалится тем, что его давным-давно вызывал молодой Сантьяга. Тут до ушей, похожих, как и нос, на поросячьи, донеслось нестройное хмельное гиканье и звуки разухабистой песни. Приободрившийся инкуб, резво перебирая копытцами, припустил в ту сторону. «Должно быть, парубки, какие все еще не угомонились, успели вдосталь упиться, — думал он с надеждой. — Глядишь, кто-нибудь и отыщется, кому спьяну моя непривлекательная наружность без разницы будет». На улице к исходу ночи и впрямь оставались самые отчаянные и хмельные из парубков. Колядовать они уж не ходили, только ухали и гоготали, мешая мирянам спать; то и дело кто-нибудь заводил песню или побасенку, в которых словно бы раз от разу убывало пристойности и Божьего страху. — Мать и говорит: «Я ж тебе на что кринку со сметаной дала»? А сын ей: «Та, мамо, в кринку не лезет»! — Ох-ха-ха! Славно, Тарас, друже! — Го-го-го! В кринку не лезет! А вот слухайте мене, паны-браты! Приходит один раз черт ко вдове… — Вот он, нечистый! — перебил кто-то. — Свят-свят-свят! Парубки загомонили на разные голоса, заозирались по сторонам, однако ж, разглядеть смогли только невесть откуда прибившегося к их обществу немца. Долговязого, длинней любого в Диканьке, в высоких немецких сапогах с отвернутыми голенищами, в полушубке, крытом черным добротным сукном, в немецкой же треугольной шапке, из-под которой торчала, на манер всего столичного панства, косица из конского волоса. Самые трезвые из парубков от греха подальше сняли шапки и поклонились. Лишь Тарасу да дружку его, Петрусю, было все нипочем; случись в этот миг перед ними явиться самому отцу Кондрату, они и его не постыдились бы послать по матушке. — Откудова занесло к нам этакого ясновельможного пана? Что он делать тут будет, когда добрые люди поутру в церковь пойдут Христа славить? — Не намять ли ему бока, хлопцы? — Не выйдет, — предостерег немец, недобро сверкнув черными глазами. Изъяснялся он по-ученому, как в столицах, однако ж, не грозился сгноить и высечь, и шапки ломать перед собою не требовал. — Я вашему веселью не помешаю, — сказал он, — но прежде ответьте, не подкатывался ли к кому из вас некто, похожий на черта, как его обыкновенно в бабьих сказках описывают? В самом деле, неизвестный пришлец в Неметчине уже лет сто, как не бывал. И не хотелось ему искать никакого черта, а хотелось узнать, насколько хороша собою та поселянка, ради которой пришлось по настоятельной просьбе шаса захватить с собой черевики с золотом, в точности такие, как были сшиты для императрицы. Но прежде требовалось не допустить, чтобы беглый инкуб шатался по селу и пугал простодушных жителей своими пристрастиями. Парубки опять загомонили наперебой. — Я, я нечистого видел вот этими глазами! — надсадно выкрикивал Панас. И снова не мог перекричать Тараса с Петрусем. — Ты кого, немец, вздумал бабами называть? — Все знают, что нынче последняя ночь черту по миру гулять и ко греху склонять христианские души! — У немцев все не как у добрых людей: и церкви, и святые праздники. Слыхивал я, ихнему немецкому черту на шабаше все одно, кого портить — девку или парубка. Немец ответить не успел: бедняга Панас завопил так громко, что наконец-то привлек всеобщее внимание. — Нечистый! Под кожух пролез и скрозь шаровары гладит, а лапа-то с когтями! Спаси и помилуй! Чую, как серой смердит! Тут уж и все парубки потянули носами, но, кроме перегара от ближайшего соседа, не почуяли ничегошеньки. — Так вон что! — обрадовался Петрусь, кричавший о повадках чертей в Неметчине. — Мало нам своей нечисти — иноземная набежала, и ця бисова дытына следом подалась! Видать, добре отодрал нечистый — снова захотелось! — Правда то? — столпились вокруг немца парубки. — Неправда, панове. Я сам кого хочешь испорчу. — Брешешь! — Собаки брешут. А я как есть говорю. — Не можно доброму человеку нечистого охомутать! — Кто ж вам чушь такую сказал — будто я добрый? Об заклад побиться хотите? Парубки шустро обернулись и притащили мешки со всем наколядованным. — Черта отдерешь — все твое будет! Дело за малым осталось — поймать. Смотри же, немец, вот-вот петухи запоют. — Чего там ловить? — взмолился Панас со слезами в голосе. — Он вон, уже за очкур дергает! Не допустите до греха, век в долгу буду! — Кожух-то распахни, — сказал немец, и Диканьку окутала непроглядная темень. А когда вновь месяц пролил лучи свои на заснеженную улицу, парубки увидели черта, который извивался, скулил и дрыгал копытцами, но ничего не мог поделать: хвост его был крепко зажат в руке немца. Все торопливо отступили на несколько шагов, осеняя себя крестным знамением. — Свят-свят-свят… — Исусе Христе, и матерь Божия, спаси и помилуй! Взаправдашний бес! А мерзостен до чего, хлопцы! — Чуть Панаса не спортил, душегубец! Панасе, беги к попу скорее, пусть до заутрени молитву над тобою прочтет. — А я поглядеть желаю, — упрямился Тарас, — что теперь немец с этой пакостью делать станет. Уж больно хорохорился. Так вот он, черт — с хвостом, рогами, копытами! А немец, как ни в чем не бывало, примостил черта на четвереньки и задрал ему хвост, чтоб не мешал. — Мешки-то не хватайте, панове, вы их на кон поставили. А сами, если вам глядеть неловко, можете и по хатам разойтись, я в обиде не буду. Перед самым рассветом тяжко нагруженный Бога покидал Диканьку, вдыхая упоительный запах съестного и сожалея, что так и не успел взглянуть на девушку, для которой предназначались черевики. Рядом вприпрыжку шагал писаный красавец, обернувшийся из черта сразу же, как только Бога приступил к делу. Он довольно вспоминал, как плевались и крестились самые смелые из парубков, по-прежнему видящие черта. Но никуда не уходили, а кое-кто и вовсе под конец принялся томно вздыхать и щупать свои шаровары. Инкуб предвкушал, как будет беситься старший собрат, слыша о соблазнении нава, не пропускающего ни одной красавицы. А о том, что ничего не случилось бы, не побейся Бога об заклад, остальным знать не обязательно. *** — Скажите, Бога, чем вы занимались на вызове в Диканьку? — Сантьяга брезгливо подтолкнул в сторону помощника размалеванную доску. — Откуда у челов мог появиться этот образчик лубочной порнографии? — Я уже принял меры, комиссар, — отрапортовал Бога. — Эта история будет записана и, может быть, даже издана в совершенно другом виде. — Надеюсь, жители Тайного Города в ней упоминаться не будут? — Разве что Пацюк, но он чел, ему можно. И еще мне подумалось, комиссар, что этому лубочному инкубу в истории тоже можно найти применение. Это однако ж, не всё: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: «Он бачь, яка кака намалевана!» – и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери.(Н.В.Гоголь. «Ночь перед Рождеством»)