***
Целует в шею, прикусывает и оттягивает кожу, ощущая губами восхитительное пульсирование венки. Проводит языком по укусу, зализывая его. Зверь. Голова кружится, будто меня накачали наркотой. (Радуга и яркий добрый мир не появились, правда.) Хочется блевать и вырываться из его рук. Тело болит так, будто меня распяли на кресте, каждый день швыряли камни и проталкивали кончики копий между рёбер. — Отпусти, — выплетают губы, но зверь лишь насмешливо рычит. Я стою на коленях, как молящийся грешник. Брагинский — позади, вжавшийся в меня бёдрами. Его рука начинает путь от низа впалого живота, по груди, ключицам к тонкой шее. Пальцы сжимаются, заставляя меня выдохнуть. Сердце колотится в горле, потому что мне, блять, страшно. Чертовски-невыносимо-абсолютно-охренительно-космически-страшно. — Ты мой, Гилберт, — шепчет на ухо так, как мог бы шептать своей лучшей шлюхе. Его шёпот — как поощрительная кость, брошенная псине. — Никогда. Его ледяные пальцы поглаживают шею, подбородок, изредка касаются ушей и волос. Прикосновение губ к затылку похоже на выстрел в упор. — Мой-мой-мой, — рокочуще смеётся, убирает руку с шеи — облегчённый вздох — и начинает расстёгивать чёрную, пропитанную кровью рубаху, задирая её и оголяя мой живот. Хочется кричать и клеймить русских солдат, но тело сковано инеем ужаса и отвратительной немощи, так что просто приходится смотреть пульсирующими зрачками перед собой. Целует-кусает в плечо, поверх другого, более старого укуса, а затем резко толкает вперёд, на бетонный пол. Еле успеваю выставить руки перед собой, чтобы не сломать себе нос. Брагинский наваливается сверху, плотно прижимая меня к полу. (Так тесно, что хочется взвыть.) — Не дёргайся, — его голос теряет насмешливость и приторную безумность, но приобретает сталь жестокости и голодное рычание. Не дёргайся, я хочу укусить тебя. Не дёргайся, я хочу вцепиться в твоё бедро. Не дёргайся, я хочу сожрать твои лёгкие и сердце. Не дёргайся, я хочу тебя. Без проблем удерживает за запястья (я парализован им, ритмом его сердца, своим гниением) и в следующую секунду привычно стягивает их прочной кожей толстого ремня. Паника накрывает удушливым облаком, горячей волной, и я резко встряхиваюсь, начинаю брыкаться, но Брагинский лишь больно кусает меня у основания шеи и, приподнявшись, давит локтем мне на позвоночник, и это охуенно больно. — Неужели сложно быть послушным мальчиком? Бери пример с Латвии, — раздражённо шипит мне на ухо. От таких слов в горле встаёт кислый и приторный привкус рвоты. Отвратительно. Не хочу быть мальчиком-я-позволю-себя-трахать-только-не-убивайте. Не хочу, но локоть, мне кажется, давит настолько сильно и болезненно, что скоро раздробит позвонки. Приходится шипеть все известные ругательства и выслушивать рокочущие смешки. Пропади он пропадом, чёртов зверь. Поганая тварь. Тупое животное. Сгори сам или убей меня, но не трахай. К сожалению, меня не слушают. Холодной сильной рукой водят по животу, сжимают соски, слегка выкручивая их. Хочется исступлённо забиться в истерике, но пока что ощущения стегают тело дрожью, как плетью. Пожалуйста, не надо. Прошу, пощадите. Я же невиновен. Вы же не варвары, в самом деле. Я ничего не сделал, так за что вы со мной так? (Вторая Мировая не считается, геноцид не считается, употребление наркоты не считается.) Брагинский торопливо расстёгивает мои штаны, дёргает их вниз вместе с трусами и сжимает член, несколько раз плавно и сильно двигая рукою вверх-вниз. Убирает локоть со спины, и я облегчённо выдыхаю, но тут же чуть не задыхаюсь: Брагинский тянет за волосы вверх, грубо пропихивая в раскрытый в беззвучном хрипе рот два пальца. За рефлекторный укус меня грубо дёргают за волосы, заставляя мой позвоночник гнуться так, что он готов переломиться. Чтобы с меня не содрали скальп, приходится проводить языком по холодным фалангам. Послушно, с болезненным стоном, захлёбываясь. Пропади ты пропадом, ублюдок. Зубы ещё раз сжимаются, и я надеюсь, что у Брагинского надолго останутся дьявольски-белые следы. За это получаю наказание: пальцы пропихивают глубже, толкают резко и сильно, откровенно трахая меня в рот. Я почти задыхаюсь, перед глазами вспыхивают цветные огни, и я не могу ничего вообще. Приходится подчиняться — веду языком по пальцам, прикусываю уже без агрессии, обвожу каждую фалангу неторопливо и тщательно (боли совсем не хочется). Брагинский с тихим смешком вынимает пальцы из моего рта, и я лишь торопливо хватаю воздух, потому что знаю: скоро я задохнусь. Скользит влажными, согретыми в жаркой тесноте рта пальцами по позвоночнику, касается анала, и меня прошибает грёбаная паническая дрожь. Немощность будто ослабевает на мгновение, и моё тело действует рефлекторно: изгибается, дёргается, уворачивается… Не помогает. — Спокойно, дорогой, — знакомая тональность смеха, отвратительная, заставляющая мою кожу холодеть и покрываться мурашками. Беспомощность камнями болтается в желудке, почти сдохнуть хочется, когда вводит первый палец, раздвигая тугие стенки. Воздух перехватывает, всё вокруг такое смазанное, кроме ощущений. Они чёткие, пронзающие каждую кость, мышцу, орган, клетку. Второй палец легче не воспринимается. — Молодец, — чувствую улыбку в его голосе и кусаю своё запястье. — Пошёл нахуй, — полурычание-полустон, рефлекторно сжимаю мышцы вокруг пальцев… Быстрое движение пальцев начинается одновременно с влажным, горячим прикосновением языка к позвоночнику. Выцеловывает каждую выступающую кость, прикусывает кожу, делает это так нестерпимо-медленно, что у меня сводит пальцы. Чёрт возьми. Это, блять, нечестно. Другой рукой всё ещё цепляет мои волосы. Боль в голове пульсирует маленькими очагами, но она — ничто, по сравнению с этим грёбаным стыдом, ртутными шариками катящимся по сосудам. Сухой всхлип, лихорадочная дрожь, ещё несколько толчков, пугающе-громкий скрежещущий звук расстёгивающейся ширинки, шорох одежды, пульсирование чужой крепкой плоти рядом, вплотную, блять. Давление Толчок Вскрик — С-с-сука… — отчаянный стон острыми осколками взлетает под потолок и, падая вниз, вонзается в мою спину, исчерченную шрамами и поцелуями. Ногти оставляют на ладонях красноватые полукружья. Брагинский оставляет на мне метки. Ты мой, маленький, глупый тевтонский орден. Ты мой, Пруссия. Ты мой, Калининград. Ты мой сегодня — и навсегда. Натягивает волосы, и мой позвоночник держится, кажется, лишь на моих чёрствых, пустых молитвах. Начинает двигаться, выбивая из меня воздух, выбивая из меня вообще всё, что наполняло меня. Слёзы сами собой выступают на глазах, как кровь — на внутренней стороне бёдер; поворачиваю голову назад. На лице Брагинского — отстранённая улыбка, будто он не здесь вообще, будто не его член рвёт мою задницу, будто не он не слышит моего крика. Это действительно больно — когда тебя рвут на части. Ты как будто взрываешь сам себя изнутри, и чувствуешь, как каждую твою часть сжимает чужая рука. Ты будто сам отрезаешь от себя по кусочку. Осознание того, что нужно перестать вскрикивать любой ценой, вспыхивает, как болезненно-голубой свет длинных больничных ламп. Зубы впиваются в губу до крови, которая скапливается в крупные тёмные капли и течёт по подбородку. Брагинский резко подаётся вниз, останавливаясь и наваливаясь на меня. Его губы скользят по краю уха, которое обжигает нереально охриплый шёпот: — Не в криках дело, дорогой. Жгучий кислотный стыд охватывает меня, обвивает шею, путается в волосах (прямо как тонкие пальцы Брагинского). Поднимается, проводит ногтями по спине, заставляя меня вздрогнуть со сдавленным стоном (как же это… чёрт), и ускоряет темп, делая его крышесносным, телоразрушающим. Это похоже на безумие, на падение в пропасть, на удары в солнечное сплетение, на пронзающие лучи солнца. — Сдохни, просто сдохни, — сиплю я. Тело болезненно передёргивает от каждого толчка, и это неебически больно, просто пиздец как. Ещё один толчок, и мнение меняется: — Брагинский, чтоб тебя, руки, хотя бы руки развяжи… Снова наваливается сверху, зажимает горло рукой, и паника, бурлящая в горле, как грязная болотная вода, не даёт мне дышать. Воздух, воздух!.. Твою мать, я не могу дышать! Блять, не хочу умирать! Сквозь боль как-то прорывается ощущение того, что Брагинский входит до чёртового упора — дальше просто н е к у д а. Бессильный хрип, лихорадочные метания, всё вокруг смазанное, поблёкшее, только пятна перед глазами — кроваво-красные. Широко раскрытые глаза не видят ничего, лишь до боли в висках пульсируют расширенные чернеющие зрачки, похожие на след от пули. Беспорядочные горячие укусы у основания шеи разжигают новые очаги боли, грёбаных мурашек и криков. Как никогда сильно чувствую Брагинского, биение сердца и крови в нём, биение желания, животной, уничтожающей страсти, чувствую, что он, блять, сейчас сорвётся. И он срывается. Делает заключительный толчок, разрушающий до основания, кончает, сжимая мой бок и бедро до неровных синюшно-чёрных гематом. У меня что-то взрывается внутри (сердце, должно быть), на секунду пропадает вообще всё: комната, жёсткий бетон пола, Брагинский со своими холодными руками и чертовски горячим членом, боль, иглами застрявшая под кожей, свет, зрение, слух, ощущения… А потом всё резко накатывает настоящим цунами, накрывает безвоздушным куполом, душит изо всех сил. В каждом кусочке тела что-то рушится и взрывается, сжигается в прах, и это, блять, охуенно. Как сквозь вату слышу отголосок собственного крика; под животом растекается что-то омерзительно тёплое и липкое. Боже… Надрывный кашель сотрясает истерзанное тело, и Брагинский тяжело дышит над моим ухом. Это всё кажется таким нереальным, неебически хуёвым и охуенным одновременно, что хочется сдохнуть на всю 1000%.***
Всё тело ломит, но это стоит того. Грёбаная боль и грёбаное удовольствие, такое нереальное, космически-огромное. Это пугает меня, и я пытаюсь сбежать, спастись, уничтожить сам себя, лишь бы не потерять окончательно, ведь чем теснее Брагинский прижимается ко мне, чем жарче дышит, чем яростнее толкается вглубь, тем больше я переплетаюсь с ним, тем больше я хочу этого безумия. Это безумие. Именно поэтому, когда Брагинский выходит из меня, прижимает к себе, как любимую игрушку, я шепчу онемевшими окровавленными губами: — Вышиби зубы, расцарапай лицо, разрежь кожу на запястьях. Выстрели по ногам, подсыпь мышьяк в скудную, почти тюремную пищу, задуши верёвкой или цепью наручников. Раздери грудную клетку, выжги глаза кислотой, бей в живот ботинками, чьи носки обиты железом. Истязай как хочешь, но не трахай.