Коты - дикие, домашние, всякие

И была весна, и был март. Кошки, кошки, дурные кошки! Дурные животные, дурные голоса; от зари до зари - вой и мяв вокруг особняка принца. Прикорми одного бездомного - скоро будешь содержать целую свору; принц это знал, его семья это знала, но слуги - нет. Принц молча неодобрял, как неодобрял всю Верону. Парис сказал, что скоро плюнет на честь и будет убивать мерзких бродяг собственной шпагой. Меркуцио... - Кыц-кыц-кыц, животные, - мурлычет он, садясь на холодный камень крыльца. - Как насчет пожрать вкусного свежего мяса? Наверху звенит стекло в захлопнувшемся окне - у Париса сдали нервы. Меркуцио кошек любит. Всегда любил. Так много человеческого можно найти в животных, так много звериного - в людях! Разве не похож этот изнеженный домашний белый котик, случайно прибившийся к стае, на растерянного очередным отказом Париса? А этот гордо держащийся бандит с изодранными ушами и десятком шрамов - не дядя ли? А те трое - Меркуцио смеется в ладонь - точь-в-точь Короли! Бродяги не подходят близко, ждут, пока он кинет им мясо - и он не разочаровывает бедных животных. И тогда он замечает его в первый раз - не изодранного бродягу, не домашнего любимца, но нечто среднее. Он видит короткую светлую - почти седую - шерсть, естественно-горделивую стать, желтые глаза; кот не подходит близко, не ест вместе с сородичами - он наблюдает. *** И был апрель, и был май, и был июнь. Верона тонула, сколько Меркуцио помнит себя. Верона захлебывалась ненавистью, истекала ею, как готовый лопнуть перезрелый фрукт; сколько было драк, сколько пролилось крови - только ее камням и ведомо. Меркуцио не хочет выходить из особняка. У него трещина в ребре, вывыхнута рука и россыпь синяков разного размера и формы на спине - неудачно сцепился, но вышел победителем. Это должно греть - но не греет. Закат над городом такой же болезненно-неправильный, как и все, что происходит в Вероне. Меркуцио сидит на ступенях, обхватив себя руками; со стороны может показаться, что он любуется видом, но это не так. И кошек нет. Будто сбежали от надвигающейся угрозы, почуяв первыми - а глупые люди остаются и приближают свою гибель, не зная этого. "Кошки, - думает Меркуцио, - умнее людей". Они были его единственной отрадой на этой войне; как отвлечься теперь, когда их нет? И что делать с куском сырой говядины, утащенном с кухни на свой страх и риск? Не самому же есть. А выкинуть - жалко. Хорошее ведь мясо, пропадет... Меркуцио смотрит на закат, стараясь моргать как можно реже. И выходящий из кустов кот - светлая чистая шерсть, желтые глаза, стоящие торчком уши - кажется сном. Тот самый, что впервые пришел в марте и иногда появлялся потом, наблюдал издали и уходил, не съев ни кусочка. Меркуцио не говорит ни слова, только смотрит. Зверь подходит так близко, что можно коснуться шерсти - но Меркуцио не делает и этого. Он смотрит вдаль, изредка морщась от тупой, ноющей боли, а рядом почти беззвучно вгрызается в говядину неожиданный гость. *** И были июль и август. Тибальт Капулетти приказал: не трогать племянника принца. Тибальт сказал: кто нанесет ему хоть одну рану, получит ее сам. Тибальт сказал: "Это мой враг". И был услышан и понят, и ему подчинились; но уши есть не только у приспешников Капулетти. Похоже, многие не знают, что и думать. Он, не связанный родством ни с одной из семей, присоединившийся к войне исключительно за компанию, объявлен личным врагом яростного племянника синьоры Капулетти... Это кое-что да значит. И разумеется, Меркуцио всегда под подозрением. Всегда. Ведь он же не Монтекки, и в его крови не течет семейная ненависть к Капулетти - а значит, он может предать. То, что оба семейства одинаково ненавидят предателей и перебежчиков, сплетников не смущает. *** И был сентябрь. Быть врагом Тибальта оказалось... странно. Окончились кулачные драки, почти ставшие привычными: племянник Капулетти сражается словами, лишь в крайних случаях вынимая шпагу. Он жесток и остер на язык, и точно выбирает места для удара - но схватки с ним интересны. Не ради победы, но ради самого процесса; и Капулетти не старается одержать победу над тем, кого назвал врагом. На вторую неделю месяца Капулетти мог убить его: Меркуцио слишком заигрался, упустил момент, потерял на несколько секунд равновесие - и уже чувствовал холод приставленного к горлу кончика шпаги. Но Тибальт отступил. *** И были октябрь и ноябрь. - Ты проводишь с этими тварями слишком много времени, - говорит Парис, вставший у него за спиной. - Может, тебе следовало родиться одним из них? Мгновение паники, искреннего, незамутненного ужаса сменяется облегчением, когда Меркуцио осознает, что кузен говорит о кошках. Просто кошках, конечно. Он ведь не знает?.. Да нет, откуда. Правда же? - А скупой сластолюбец, по твоей логике, должен стать золотой статуей обнаженной девы, - откликается Меркуцио, не убирая руки с головы ласковой светло-рыжей кошки. - Не ты ли говорил, что подобное никогда не притягивается к подобному? Он смеется, маскируя за ядом слов топкое отчаяние, говорит, почти не слыша себя - и Парис сбегает, фыркнув, как кот с оттоптанным хвостом. Верона тонет, и Меркуцио тонет тоже. *** И был декабрь. Зимы Вероны не холодны, но промозглы. Вечные дожди, втекающие словно прямиком в кости, минуя плоть; можно отогреться у камина, но этого не хватит надолго. Меркуцио зимы ненавидит. Он дремлет, и липкая прохлада ненавязчиво сковывает его суставы, его сознание, его самого; драться на дуэлях невозможно, даже толком подколоть не выходит - но он и не хочет. Он вообще ничего не хочет, только лечь и уснуть, а открыть глаза уже весной. "Но кто тогда станет кормить стаю?" - напоминает Меркуцио себе и, превозмогая желание остаться в тепле, выходит наружу. Он гладит подвернувшегося под руку кота по мокрой от дождя шерсти и вспоминает, какое у Тибальта было лицо, когда враг, глупый мальчишка, не приспособленный ко взрослой жизни, отказался драться. - Зимняя меланхолия, - тихо повторяет Меркуцио свои слова, - хуже яда. Сидящий неподалеку Герцог дергает ухом, подходит ближе и легко забирается по штанине на плечо. Чуть заметно шевелится грязный хвост, пачкая рукава плаща, но сейчас Меркуцио не до того. - Что тебе мои слова? - говорит он, чувствуя встающий в горле ком. - Что тебе, что ему... Право, иногда я не понимаю, с кем, зачем и о чем говорю. Сейчас ведь не окажется, что ты - заколдованный принц, ждущий волшебного поцелуя любви? - Меркуцио коротко смеется. - Вот бы кто и в нем кто-то разбудил таким поцелуем человека... Тишина. Только кусты чуть шуршат под дождем да стая перемяукивается. Меркуцио чувствует, что промок насквозь, и волосы придется отжимать над ведром; кажется, что скоро дождевая вода наполнит его, хлынет грязным потоком из горла. Нужно, наверное, вернуться, а то и заболеть можно - но стоит, гладит впервые давшегося в руки Герцога и молчит. Что ему дождь? Все равно он уже давно и бесповоротно затонул. *** Предсказуемо ехиден, предсказуемо небрежен, предсказуемо умен. Всю жизнь Меркуцио называли безумцем, чьи поступки предугадать невозможно; ему всерьез ставили препоны, которые он без труда предолевал через одному ему заметные лазейки. И в конце концов ему перестали запрещать что-либо, прекрасно понимая, что это бессмысленно, и он выпутается каким-нибудь совершенно неочевидным способом. А тут Тибальт с легкостью гадалки видит его действия на шаг вперед. Это... удивляет. Мягко говоря. Нет, не так. Это изумляет, поражает, шокирует, вводит в ступор, еще с десяток синонимов - но ни одно слово не передаст того, что чувствует Меркуцио, когда Тибальт легко отражает еще не нанесенные удары. В непрекращающемся движении Тибальт словно сбрасывает мешающий ходить ворох одежд и становится легче воздуха: дразнящийся, непреднамеренно жестокий летний ветер среди слякотной зимы. И если в такие моменты он похож на Меркуцио хоть немного - что ж, тогда понятно, почему женщины так любят племянника принца... И Меркуцио смотрит. И смотрит, и смотрит, и смотрит; кусок лета ухмыляется презрительно-ехидно, заметив взгляд - что он увидел в нем, знать бы? - и переходит к атаке так стремительно и изящно, что захватывает дух и остается только обороняться, уворачиваясь от выпадов - молча и удерживая на лице улыбку. Но долго так продолжаться не может. Неудачное, непродуманное движение - и ноги скользят по грязи. Меркуцио взмахивает руками - "Идиотски", успевает подумать он, - и падает, в последний момент все-таки успев выпрямиться и не рухнуть в холодную лужу боком, а просто осесть на колени. В щиколотке что-то щелкает, и ногу простреливает болью; Меркуцио кривится, не сумев удержать контроль над лицом. Тибальт совсем близко, здоровый и при шпаге; подкрадывается кошачьим шагом, смотрит задумчиво-оценивающе, словно азарта схватки и не было никогда. А из Меркуцио все словно вымыло - быстро и качественно, не оставив ничего, лишь это дурацкое, неправильное, сонное равнодушие. Тибальт жесток, это известно всему городу; что он сотворит с оказавшимся в его полной власти врагом? Лучше бы это была готовность к худшему, как у храбрецов и героев. Но Меркуцио прекрасно понимает: он не тот и не другой. Лучше бы его захлестывал страх от острого осознания своей скорой смерти - но он не боится. Вообще. Безразличие - оно безразличие и есть. - Делай, что хочешь, - говорит он. Мокрые волосы закрывают обзор, но он даже не пытается стряхнуть их. Тибальт чуть вздрагивает и гортанно рычит: - Идиот. - Какой есть, синьор! - Меркуцио неловко разводит руками и только сейчас замечает, что вцепился в шпагу мертвой хваткой. Тибальт легко уворачивается от свистнувшей стали и фыркает: - Неужели ты правда думал, что можно безнаказанно прикончить или хотя бы ранить племянника принца? - Представь себе, - он должен вспыхнуть, но вместо этого только криво улыбается, - у некоторых получалось. Тибальт только качает головой, вкладывая шпагу в ножны. А затем одним сильным рывком вздергивает Меркуцио на ноги, вырывая глухое шипение неожиданности и боли. - Бесчестно драться с тем, кто слабее, - говорит Тибальт со своей извечной ухмылкой. - До особняка принца недалеко, дохромаешь. Вот тут-то и вспыхивает все естество Меркуцио - ярко, с обжигающими искрами. - Ну нет уж, Кошачий царь, дерись со мной! - кричит он, срывая горло и неловко выставляя шпагу вперед, словно на первом уроке фехтования. Дикая, безумная смесь ярости и страха бьет в голову не хуже алкоголя, и Меркуцио не думает, о чем говорит. - Что, струсил? Побоялся проиграть мальчишке? Я даже со сломанной ногой легко одержал бы верх, не то что с этим недоразумением! Он слабее, он недостоин, от него отказываются - вот единственное, что он слышит. Тибальт даже не думает обнажать оружие. - Я никогда не беру свои слова назад, - говорит он. - Вылечишь ногу - пришлешь вызов на дуэль, и я приму его. А теперь уходи, пока не стало хуже. Эти слова - как ведро холодной воды на голову, хотя, казалось бы, куда еще-то? Меркуцио засовывает шпагу в ножны, не отрывая взгляд от Тибальта - получается с третьей попытки, - и, развернувшись, медленно хромает по направлению к особняку. В крови шипит страх, как капнувший на угли жир. *** И был январь. Погода испортилась окончательно. Герцог почти перестал приходить: может, его не выпускает из дома прелестная хозяйка - или красивый хозяин, - а может, он сам не идиот выходить на улицу. Нет ни других котов, ни Кошачьего царя: пропал, пропал, словно и не было никогда. Меркуцио вызвал его на дуэль, едва поправился, и вскоре получил ответ. Тибальт просил его отложить дело до весны: дескать, слишком опасно драться сейчас, по колено в грязи. В его снах Тибальт то с презрением отворачивается, ни говоря ни слова, то хватает за волосы в дикой, безудержной ярости. Меркуцио прогибается под чужими руками, хохочет в лицо наваждению; в других грезах, тягучих и жарких, он пошло всхлипывает и обнимает бедра Тибальта ногами. *** - Так предсказуем в своем безумии, - Тибальт кривит узкие губы, смотрит так, словно у него вместо глаз - замороженная настойка белладонны, что жрет его изнутри. - Разумный человек делает одно, а ты всегда - прямо противоположное; пытаешься выделиться? Ты смешон, Меркуцио. Ты бездарный паяц, дерзкий мальчишка, распоясанный вседозволенностью. Пропусти наконец, шут! Меркуцио уступает ему дорогу с насмешливым поклоном и спрашивает в спину демонстративно-услужливо: - Куда же так торопитесь, синьор? Быть может, проводить? Тибальт оборачивается стремительно, прожигает презрительным взглядом - но Меркуцио не страшно: весь страх изошел на кошмары, все тягучие размышления привели к одному результату, все желания сошлись на одном. Кому нужна его рефлексия? Кому нужен тихий Меркуцио, грустный Меркуцио, влюбленный Меркуцио? Никому. Никому-никому-никому. Влюбленный Меркуцио - смех, ложь, фарс, ошибка природы! О, как бы это ни звалось - какая разница? Он принял это, сделал полноправной частью себя; "я хочу" означает "я хочу" и только это, без подоплек и акцентов. "Влюблен" - пусть так, "болен" - пожалуйста, как вам будет угодно! - Пошел прочь, - рычит Тибальт, и Меркуцио со смешком подается в сторону - как перо от порыва ветра. - О, Тибальт, - певуче тянет он и смеется, видя, как у врага застывает лицо, - с чего ты взял, что можешь меня напугать? С чего ты взял, что я боюсь тебя? Иди, я не держу! - он хихикает снова, отвешивает еще один поклон и, пятясь, скрывается в переулке. Тибальт уходит вглубь своей территории, и Меркуцио не собирается его преследовать. *** - Ты вообще никому не доверяешь? - спрашивает Бенволио. Спрашивает без осуждения, без нездорового любопытства - спокойно, и именно поэтому Меркуцио отвечает. - Разумеется! - говорит он и улыбается - снова. - Как можно доверять людям здесь? Я не верю дядюшке, когда он говорит о власти; Ромео, рассказывающему о любви; замужним женщинам - ведь они изменяют своим мужьям; женатым мужчинам - ведь они точно так же ходят к шлюхам; я не верю, когда люди говорят о том, в чем разбираются, и о том, в чем не смыслят ровным счетом ничего. Я не верю, когда люди говорят о своих чувствах - ведь они могут лгать и сами себе, потому что слишком доверяют своему телу и своему разуму. Я не верю подаркам и клятвам, признаньям и поцелуям: прекрасная девушка может сколько угодно утверждать, что ей противен добивающийся ее юноша, а потом кто-то застает их в самый неподходящий момент! Бенволио хмыкает, видимо, вспоминая ту свою красавицу и неожиданно ворвавшегося в комнату кузена. - Да, Бенволио, - продолжает Меркуцио, - я не верю никому. Лишь себе, да и то - постоянно сомневаясь: этого ли я хочу, почему я об этом думаю? - он замолкает и залпом осушает стакан. Вода приятно холодит горло. - И ты мне не верь. - И сейчас? - иронично вздергивает брови Бенволио. - И сейчас. - Мда, - Бенволио постукивает пальцами по колену, глядя в окно, за которым снова - как обычно! - идет дождь. - Ты растеряешь всех. В голосе снова ни осуждения, ни гнева, ни презрения - лишь спокойствие. - Пусть так, - Меркуцио пожимает плечами. В этом проклятом городе, хочет сказать он, нет ни одного, кому можно доверять; и Бенволио знает его слова еще до того, как они будут произнесены. Они действительно давно дружат. *** У Капулетти - прием в честь дня рождения сеньоры. Меркуцио пошел бы туда, даже если б его обделили приглашением; пробрался бы в маске, скрутив волосы в узел - в общем-то, не впервой. Но он проходит официально. Он да еще Парис. Приходят одновременно, чуть ли не в прямом смысле столкнувшись в дверях; Меркуцио с приторно-вежливой улыбкой пропускает кузена вперед, борясь с желанием отвесить заносчивому мальчишке пинка. И, войдя, ищет глазами Тибальта. Тибальт зло прищуривается, когда их взгляды наконец сталкиваются; под глазами Капулетти - мешки, а взгляд Меркуцио прекрасно знаком: так на него смотрит отражение после нескольких бессонных ночей подряд. Ядовитая ухмылка сама наползает на губы. Вряд ли, ой вряд ли Тибальт страдает бессонницей - разве что рукотворной. Интересно, сколько женщин побывало в его постели за последние дни? О, впрочем, нет. Уже совсем-совсем неинтересно. А то еще приснится... Меркуцио облизывает внезапно пересохшие губы, и в тот же миг Тибальт отворачивается, заводя разговор с одним из гостей. В голове сонной, медленной, раскормленной рыбкой лениво проплывает мысль о ревности, но тут же исчезает без следа. Меркуцио не собственник, пусть уже успел вдоволь наглядеться на чужую ревность и сможет сыграть ее без запинки; он представляет, как, прикидываясь обезумевшим от ревнивой жадности, тянет за волосы, больно впивается в шею, царапает плечи; уже почти чувствует поцелуи с привкусом крови - и его вырывает из мечтаний слабый порыв ветра от пронесшегося совсем рядом раздраженного Тибальта. Меркуцио несколько секунд размышляет, следовать ли за ним, и решает, что не стоит. *** - Как забавно, - мурлычет Меркуцио. - Ты, Тибальт, не кровь от крови Капулетти, не плоть от плоти: лишь племянник жены сеньора, а она - о, я проверил! - происходит из семьи Марино. - И что с того? - Тибальт хмурится, натягивая капюшон поглубже. Угрожающе сверкает глазами, но - Меркуцио чувствует - не всерьез, а лишь для острастки; и явно мерзнет - от стен узкого переулка тянет холодом. - Пусти, я тороплюсь. Меркуцио насмешливо фыркает, стряхивая со лба мокрые непослушные волосы. - Зачем тебе эта война, Тибальт? - спрашивает он. - Разве тебе не кажется забавным все это: мы, не связанные кровью с враждой семейств, сражаемся так яростно, что сам принц снисходит до предупреждений и тонких угроз? Мы оба знаем, о чем говорят люди и как они зовут нас. - Псих, - почти неслышно, явно лишь для себя - случайно сорвавшаяся с губ мысль. - Неистовый, - улыбается Меркуцио в ответ - открыто и широко, ни щепотки яда; сбивая с толку, сбивая с мысли - он видит это по глазам Тибальта. - Так зачем тебе эта война? - Может, по крови я и не Капулетти, - Тибальт кривится, плотнее кутаясь в плащ, - но помыслами и суждениями я именно таков. Ты, видно, плохо проверял, раз не знаешь общеизвестного: семья Марино всегда поддерживает Капулетти, как младшие братья. А теперь пропусти! Он решительно шагает вперед, взмахом руки оттесняя Меркуцио к стене, и направляется к выходу из переулка. Меркуцио смотрит ему в спину, на дешевый плащ с аккуратным заплатами, на скрытый капюшоном затылок; и говорит негромко, не стремясь быть услышанным: - Тебя попросту таким воспитали. Бедный, бедный кот... Тибальт на мгновение сбивается с шага, но тут же выправляется; и это неловкое движение срывает с губ Меркуцио беззвучный смешок. "Волшебный поцелуй любви, - он улыбается одними уголками губ, вспоминая, хотя улыбаться совсем не хочется, - дарует ему человечность. Но кто же та, что подарила его?" Он зло фыркает и осторожно направляется следом за врагом: как можно тише, как можно аккуратней, лишь бы не заметили; мотает головой, отгоняя неожиданно кровожадные мысли. *** И был февраль. Тихо в доме Монтекки, тихо и спокойно. Закроешь глаза, уткнешься носом в колени - не тронет никто попусту, разве что шепотом окликнет, если что-то важное. Это уважение к личности или лишь к родственным связям? Какая, впрочем, разница. - Эй, - тихо зовет Ромео, - ты сам на себя не похож. Меркуцио поднимает голову и окидывает друга внимательным взглядом. - Ну да, пожалуй, - он пожимает плечами. - Еще выводы будут или мне все-таки дадут поспать? - Прости, - извиняется Ромео и снова замолкает. Кресло большое и мягкое, и в нем можно удобно устроиться. Меркуцио сворачивается в клубок, снова закрывает глаза; рубашка пахнет дождем и женскими духами. Около трех часов назад он подрался с Тибальтом. Всю жизнь считал, что не ревнив, что все равно, с кем еще проводят ночи любовницы или редкие любовники - а тут накрыла, повлекла за собой черная, обжигающая волна, и в сердце впилась тысяча тупых клыков. Стыдно признаться: накрутил себя, как женщина, и затеял ссору, и первым полез в драку - обычную, на кулаках. А потом ухитрился удачно провести подсечку и свалить Тибальта в грязь; но тут же потерял равновесие от резкого рывка за штанину и рухнул на врага сверху, придавив к грязной мостовой, уткнувшись лицом в чужую грудь. Передышка - две секунды. Война поставлена на паузу. От Тибальта пахло мокрой шерстью и яблоками. В доме Монтекки тепло, и сухо, и уютно; говорит с кем-то за стеной Бенволио, шуршит страницами Ромео. Меркуцио дремлет, уткнувшись лбом в сгиб руки; ему снится, что он - полуптица, получеловек, кружащий в сером дождливом небе. - Ты влюбился? - спрашивает Ромео, и этот вопрос разбивает дрему, как камень разбивает стекло. Меркуцио зло скалится, зная, что его лицо надежно скрыто тканью, и кидает в друга маленькой вышитой подушкой. - Влюбился? - фыркает он. - Что за чушь? - Да, Ромео, - Бенволио входит в комнату и тихо закрывает за собой дверь, - будь реалистом. Меркуцио, неужели нашлась та, что способна устоять перед твоим шармом? - Уймитесь оба, - просит Меркуцио, подпуская в голос больше тоскливой усталости. - Ну, кто она? - Бенволио приседает у кресла на корточки, хлопает по коленке Меркуцио; тот вздрагивает. - Колись! Быть может, я дам совет... - Раньше ты точно не ломал этот лед, - отзывается Меркуцио. - Никто не ломал. Мне дадут в этой жизни поспать, или я вырублюсь, уходя от вас, и меня найдут на улице приспешники Капулетти? Ведь вы не желаете мне такой участи, верно? Бенволио смеется - короткий, отрывистый смешок, - и, легко подскочив с пола, уходит к Ромео. Они переговариваются совсем негромко, и Меркуцио снова засыпает. Ему снятся улицы города и летящий над ними пронзительный птичий крик. *** Он считал это игрой, удачной шуткой тела над разумом: возжелать врага - разве не смешно? Сам отказался давать этому название, искать похожие симптомы; впрочем, до сих пор не понимает, зачем вообще делать что-то подобное. Все свои чувства к Тибальту он легко может расписать - это совсем несложно: любопытство, уважение, желание тела (более известное среди наивных мальчиков вроде Ромео как "похоть") и редкие мгновения всепоглощающей нежности. Узнай кто другой - долго бы смеялся: как, нежность? Серьезно? Но - да, серьезно. И тем серьезней, что раньше Меркуцио чувствовал ее лишь к Валентину: тихое, спокойное братское чувство. Тибальт взъерошивает волосы, не зная, что за ним следят, и эта дикая смесь снова поднимается в груди. Тибальт не знает о слежке, и только потому присаживается в подворотне на корточки, легко подхватывая на руки легкое тело; и треплет бродячего кота по ушам ласково, а тот, гляди-ка, не пытается отмахнуться когтистой лапой, не шипит: подставляет голову под чужие пальцы. И другие звери легко выскальзывают из тени: грязные, худые, изможденные; и ступают у самых ног Тибальта, трутся о сапоги. И Тибальт негромко смеется, запуская руку в самодельную холщовую сумку, и достает оттуда крупный кусок мяса - такой же, какие утаскивал с кухни Меркуцио. Коты знают Тибальта: он здесь далеко не впервые. "Всю стаю переманил! - восхищенно смеется Меркуцио про себя. - Ну дает - нелюдимый, жестокий, а как с кошками обращается... Тибальт, Тибальт, кто первым назвал тебя Кошачьим Царем? Видел ли он это? Видел ли хоть кто-нибудь это?" Меркуцио прижимается к стене, осторожно выглядывает из-за угла. Он умеет следить за людьми. Ему хочется уйти. Ему хочется остаться. Он слишком привык потакать своим желаниям и не знает, что делать теперь. *** Им по дороге: Меркуцио возвращается домой, Бенволио направляется к границе территорий за очередной дракой. Желание спустить пар пылает даже в тех, кто ратует за мир. - Эй, - Бенволио намечает удар локтем в бок, но Меркуцио легко отскакивает, - смотри. На лестнице, ведущей к входу в особняк ("третья ступенька сверху", - подмечает Меркуцио отстраненно), сидит грязно-белый кот и смотрит на дверь, не отрываясь. И не шевелится: обвил хвост вокруг лап, сидит неподвижно, словно статуэтка. И Меркуцио узнает его. - Бенв, - говорит он, - мне пора. Удачи там тебе с противниками. Бенволио усмехается, хлопает его по плечу на прощание; Меркуцио торопливо проскальзывает через полуоткрытые ворота, чуть не оставляя на них клоки плаща, и взлетает по лестнице. - Герцог? - кажется, его голос дрожит, - Где ж тебя носило, зверюга? И кот дергает ушами, узнавая голос; медленно, немного скованно встает на все четыре лапы и встряхивает головой; и торопливо, будто боясь передумать, взлетает по плащу на плечо, тыкается носом в ухо; и урчит, содрогаясь всем телом, отзываясь на прикосновения пальцев. - Я скучал, скотина, - говорит Меркуцио; губы изгибаются в шальной, счастливой улыбке. *** Тибальт провожает до дома ту, кого весь город зовет его невестой. Красивая рыжеватая блондинка, Бьянка Марино; что-то внутри Меркуцио подбивает его в следующий раз спросить Тибальта, не будет ли это кровосмешением. Они совершенно не похожи чертами лица, но в их осанке, поведении, выражении глаз проскальзывает временами одинаковость, и в такие минуты Бьянка похожа на Тибальта сильнее, чем его родная кузина. Меркуцио близко, очень близко, и удивлен, как его до сих пор не заметили; он видит их лица и слышит их голоса. Тибальт склоняется, целуя ей руку на прощание, и Меркуцио прикусывает губу; но даже не думает отводить взгляд, прикованный к чужой ладони. На губы рвется привычная ухмылка, которую ни в коем случае нельзя допустить: слишком приметна, узнают. Лицо Тибальта кривится буквально на секунду, будто от боли: словно получил под ребра носком сапога. Дождавшись скрипа затворяемой двери, Тибальт разворачивается - торопливо, на каблуках, заставив темно-каштановые волосы вметнуться, - и быстрым, широким шагом уверенно направляется к узкой улочке, чуть заметно прихрамывая, хотя до этого шел ровно. И Меркуцио следует за ним с привычной осторожностью, запахнув плащ из дешевой ткани поплотнее: торопился, не успел переодеться целиком и теперь за это расплачивается. Когда Тибальт спотыкается на ровном месте и еле успевает выровняться, но тут же почти падает на стену, запрокидывает голову и с присвистом выдыхает сквозь зубы, становится понятно: с ним что-то не так. Он вздрагивает и тяжело дышит, сжимая кулаки; медленно, словно поднимаясь с глубины, во всей его фигуре проступает боль. Лишь на три удара сердца - но Меркуцио уже готов плюнуть на слежку и выйти из-за угла; Тибальт пересиливает себя, отталкивается от стены лопатками и замирает на несколько секунд. - Убью к чертовой матери, - рычит он сквозь зубы. - Убью, убью, убью! Меркуцио мгновенно прячется, вжимаясь в каменную кладку, но это не про него: Тибальт бредет в прежнем направлении, и от него веет настоящей, подлинной яростью, и от этого становится очень, очень страшно. Меркуцио не боится смерти, а боль его обычно лишь раззадоривает; страх - нечастый гость в его сердце. Но сейчас от мысли, что Тибальт может обернуться, становится жутко: хочется сначала увидеть того, кто сумел так разозлить племянника Капулетти, а умереть можно и потом. Все можно потом. Можно отложить и споры, и ссоры, и их дурацкую ругань: она не стоит ничего, ни-че-го. Немного странно признаваться в этом, пусть даже и только самому себе, но он беспокоится за Тибальта. Идут они недолго, но Меркуцио кажется, будто прошла вечность. Скука царапает его одновременно с любопытством, и он то начинает считать шаги, то прекращает; впереди Тибальт звенит подкованными сапогами о камень непонятно откуда взявшейся мостовой. Принц что, в молодости бегал на свидания именно по этой улочке? Откуда такие почести? Улочка длинная, извилистая и безлюдная, и все никак не заканчивается, и Меркуцио уже начинает думать о возможной засаде - но ветер доносит обрывки чужого злого смеха, и Тибальт ускоряет шаг. А значит, это - не засада. По крайней мере, не на него. - У вас, Монтекки, никакого понятия о чести, - роняет притворно-спокойно Тибальт, завернув за угол. - Нападать втроем на слабого - это низко. - Слабого? - хмыкает смутно знакомый голос. - С чего ты взял, что это "он"? По мне, так с первого взгляда не поймешь... Интересно, это они о... Меркуцио прижимается в стене, прикусывает нижнюю губу, стараясь не выдать себя. - С чего я взял? - Тибальт притворно задумывается. - Может, с того, что он мой? - О. Как открыто и честно! Не боишься, что слухи пойдут? Тибальт смеется - ядовито и издевательски. - Чего мне бояться? Они уже ходят, и довольно давно. И прозвища мои мне прекрасно известны, спасибо. "Симпатичная двусмыслица, - Меркуцио тихо цокает языком, усмехаясь, - одобряю. Но о чем же они говорят на самом деле?" Тибальт притворяется - пусть умело, но скоро ярость возьмет над ним верх, и тогда.... О, этим троим будет очень и очень больно. Все же они Монтекки, их стоит защитить... Или не стоит? Что там вообще творится? - Отошли от него! - в голосе Тибальта слышен с трудом сдерживаемый рык, и Меркуцио решается: скидывает плащ, перебрасывает его через плечо и выскальзывает из-за угла. - Так-так-так, - мурлычет он негромко, окидывая улочку внимательным взглядом, - что тут у нас происходит? Едва заметив его, сгибается в поклонах одетая в светло-голубое троица, и у Меркуцио не получается сдержать смешок: он узнает их. Младший сын главы семейства Гатти и два его кузена, как интересно! Гатти - приспешники Монтекки, верные друзья, готовые в любой момент подставить плечо; почти как Марино для Капулетти. Яркая, яркая жизненная ирония. - Разогнитесь! - он нетерпеливо взмахивает рукой, бросая на Тибальта короткий взгляд. Тот спокоен - по крайней мере, кажется таким. - Ну, Косимо, ты будешь отвечать? Молодой сын Гатти - высокий, широкоплечий красавец-обалдуй; он младше Меркуцио на три года, но выглядит на его фоне весьма и весьма внушительно. - Я... - он озадаченно и, кажется, даже немного испуганно моргает, - мы развлекались, а тут пришел этот поганый Капулетти и стал нарываться на драку. Косноязычно, как и всегда при разговоре с Меркуцио. Страх сболтнуть что-то не то, смешивающийся с желанием понравиться родственнику принца - уже привычно и обыденно; а с Тибальтом-то Косимо упражнялся в красноречии, поглядите-ка! Меркуцио разворачивается к Тибальту; "А что скажешь ты?", вертится у него на языке, но тут же растворяется без следа, потому что Капулетти осторожно держит на руках кота - явно домашнего, когда-то ухоженного, но сейчас сохранившего лишь след былой красоты. Темная шерсть, выдранная клоками, следы крови на ней, подсыхающая корка грязи; болезненно поджатая - неужели сломанная? - лапа. - Я здесь, - говорит Меркуцио хрипло и зло, - не как приспешник Монтекки, но как племянник принца. Запомни это, Косимо. И ты, Бертрандо. И ты, Сесто. Пошли прочь! С вами я поговорю позже. И они испаряются без следа; не видели раньше по-настоящему разъяренного Меркуцио, испугались или просто приняли к сведенью - ему плевать. - Помощь нужна? - спрашивает он Тибальта; и сразу же, без перехода, - Ты собирался ввязаться в драку ради кота? - Не нужна. Собирался, и это только мое дело, пока в Вероне не запретят драки вообще, - отвечает на удивление мирно, только глаза сверкают настороженно. Меркуцио усмехается. - Одобряю. - Одобряешь? - Тибальт недоуменно хмурится; кот в его руках выпускает и втягивает когти. - Не замечал за тобой кровожадности. - Это не кровожадность, - интересно, он не понимает или прикидывается? - Это коты. Понимаешь? Я бы ради кота не только в драку ввязался, да вот как-то не довелось. Не тот порядок слов, подмечает он мысленно; он не только в драку бы ввязался, если бы только появилась возможность. А она появилась: Меркуцио видит это в удивленных чужих глазах; сейчас можно сделать все, что заблагорассудится, и это примут за шутку, за обычное его поведение. - Я надеюсь, твой кот поправится, - говорит Меркуцио и подходит ближе. И протягивает руку, и треплет по каштановой шевелюре - просто потому что захотелось. Тибальт пораженно смотрит из-под руки распахнутыми глазами; в них - тридцать три оттенка недоумения. С губ срывается короткий смешок - звонкий, режущий слух своей уместностью. - До встречи, - говорит он и исчезает за поворотом. *** - Мне вчера на тебя Косимо жаловался, - говорит Бенволио. - Прямо жаловался? - Меркуцио ехидно смеется, склоняет голову набок - и тут же фыркает, убирая за ухо упавшие на лицо волосы. Ему хочется поехать в загородную резиденцию - в полном, оглушающем одиночестве, - и жечь там костры, и закидывать на жаркие угли охапки мокрой листвы, и вдыхать потом едкий, густой дым полной грудью. Тогда, может, ему стало бы немного лучше. - Не прямыми словами... - Бенволио раздумывает, постукивая пальцами правой руки по колену, - но да, жаловался. Мол, ты явился и испортил все веселье. - О да, трое на одного - это очень весело! - он почти чувствует яд, сочащийся из несуществующих клыков, стекающий по подбородку. - Веселее только втроем издеваться над животным! Ни слова больше о Косимо, друг мой, хорошо? А то я сейчас не сдержусь и что-нибудь сломаю. - Твой дом, - Бенволио философски пожимает плечами, - твоим слугам и чинить. Кстати, за окном на дереве сидит кот - ты как, собираешься его впускать? Герцог спрыгивает с подоконника и тут же - мокрый и с грязными лапами - забирается на кровать. Меркуцио не удерживает его. - А Ромео ты как-то раз за такое неплохо так подушкой приложил. - Ну сравнил. Одно дело - сопляк восьмилетний, и другое - животное. - Хоть бы ему лапы вытер, что ли. - Можно подумать, с него много натечет. - Твоя кровать, тебе на ней спать. Действительно, что это я беспокоюсь. Меркуцио падает на кровать рядом с котом, осторожно почесывает за ушами; зверь подается головой в ладонь и растекается по одеялу с сонным мурлыканьем. - Так о чем, друг мой, мы говорили до упоминания Гатти? *** У Тибальта тяжелые руки, жестокие руки; он вжимает Меркуцио в постель одной ладонью, опущенной на грудь. Это нельзя назвать актом удушения или попыткой убийства: дышать сложно, но пока получается. Вжимает, давит - а второй рукой упирается в подушку где-то возле виска, дышит тяжело, хрипло; и тело плавится под обжигающим, жадным взглядом. "Хочется" - это мягко сказано, очень, очень мягко: не передает и половину сути. Меркуцио выгибается, прижимаясь к чужому телу; Тибальт хмыкает - и в тот же момент целует его. Эти губы так же жестоки, как руки, как все в Тибальте - но Меркуцио плевать, на все плевать: ему слишком хорошо. А потом Тибальт соскальзывает чуть ниже и впивается в шею, вылизывает и прикусывает кожу - и Меркуцио всхлипывает, судорожно вцепляясь в чужие волосы. Чужой язык, о Господи, шершавый, как кошачий, и это до невозможного прекрасно, и смех срывается с губ вперемешку со стонами. - Ну же... - выдыхает Меркуцио. Давай, Тибальт, хватит дразниться, хочет сказать он - но воздух в груди заканчивается, потому что совсем невыносимым становится давление. Вдохнуть не получается, ничего не получается; а Тибальт продолжает, и это невыносимо страшно и восхитительно одновременно, и Меркуцио захлебывается стоном, захлебывается криком, и тело предает его, разгоряченное и жаждущее действия. Меркуцио просыпается с криком, застрявшим в горле, и недоуменно замершим на груди Герцогом. - Доброе утро, - с трудом выдыхает он, медленно высвобождая кошачий загривок из хватки собственных пальцев; кот благодарно взмуркивает и спрыгивает на пол. - Ага, еще увидимся. До скорого, ми-и-илый, это была незабываемая ночь! - он растягивает губы в самой приторной улыбочке, на которую способен. Уже забравшийся на подоконник Герцог одаривает его задумчивым взглядом и, взмахнув напоследок хвостом, выпрыгивает из окна на ветку, по которой накануне пришел. Меркуцио откидывается на спину и со вздохом закрывает глаза. *** И был март. Снова прием у Капулетти, снова неприятное соседство с Парисом; Меркуцио походя отмахивается от кузена и уводит в танец красавицу, похожую, как он замечает не сразу, на Бьянку Марино. В один танец, в другой; красавица насмешливо щурит светло-карие глаза, но не отказывает. Кармина, вспоминает он неожиданно, зацепившись взглядом за бокал вина в чьей-то руке; Кармина Марино, одна из трех старших единокровных сестер Бьянки. Волосы цвета красного дерева, уложенные в изящную прическу, перевиты алой лентой; она не юна и уже скоро выйдет из возраста невесты, а потому изо всех сил старается привлечь мужское внимание. - Вас что-то гнетет? - спрашивает она негромко, склонившись к уху Меркуцио. - Меня? - так же шепотом, с любопытством в голосе. - С чего вы взяли? - Если хотите убедить в этом хотя бы себя, отведите взгляд от рук синьора Тибальта. Это выдает вас с головой. Так это Тибальт! Вот почему так знакома хватка пальцев, сжимающих ножку бокала - словно в попытке задушить ни в чем не повинное стекло. - Всенепременно, прекрасная синьорина, - Меркуцио негромко смеется, одаривая девушку своей коронной улыбкой. - Отныне и до конца танца мои глаза будут направлены только на вас. Кармина тихонько хихикает. - Ах, льстец! - и улыбается довольно, как дорвавшаяся до сливок кошка. Еще через танец Меркуцио передает ничуть не уставшую Кармину наконец решившему присоединиться к всеобщему веселью кузену; отходит к столу, лениво садится на забытый Парисом стул. У стены напротив Тибальт чуть ли не жестами общается с Бьянкой. Слов не слышно, а лица бесстрастны; непонятно, о чем они говорят - но вот девушка чуть поводит подбородком, взмахивает рукой (взгляд Меркуцио при этом непроизвольно сползает в довольно откровенное декольте) и исчезает среди гостей. Поссорились? Или что-то другое? Взгляд у Тибальта неожиданно усталый, и он бережет правую ногу - Меркуцио замечает это, когда ведет за ним взглядом, не найдя в зале больше никого, за кем хотелось бы понаблюдать. Сам же Тибальт отстраненно любуется другой сестрой своей невесты, Лучианой; она уже замужем за одним из племянников синьора Капулетти, но все так же оказывает знаки внимания юношам. Меркуцио чуть кривится: молодой Тэкито полностью оправдывает свое имя и не пытается призвать супругу к порядку. Нет, девушка не виновата в том, что не смогла нагуляться всласть из-за поисков мужа, в этом Меркуцио ее понимает; но так откровенно заигрывать с другими на глазах законного супруга, прекрасно зная, что его любовь сильна до безумия... Рисковая женщина. Послушный мужчина. Когда Тибальт берет ее руку в свою, Меркуцио медленно встает и осторожно, стараясь остаться незамеченным, пробирается к выходу. Он найдет, как объяснить свой побег дяде. - Что тут у нас? - мурлычет Меркуцио, окидывая любопытным взглядом переулок. Молодой блондин в светло-голубой рубашке отшатывается от прижатой к стене девушки, словно его кольнули кинжалом чуть пониже спины; но тут же досадливо дергает головой и отмахивается: - А тебе какое дело? Шел по своим делам - и иди! Меркуцио видит между голубым и серым проблеск красного, видит лицо девушки - испуганное, ненавидящее, знакомое; видит растрепавшиеся светлые волосы. - Так-то я бы с радостью, Гатти, - он усмехается, скрещивая руки на груди, - но это территория Капулетти. И девушка, которую ты так рьяно тискал, поддерживает их, но не очень рада тебе. - О, я уже "Гатти"? - почти шипит, сверкает злобно глазами. - Не Косимо? Ты продался Капулетти, Меркуцио. Предатель. Меркуцио устало вздыхает, цокает языком. Господи, как же надоели эти недоумки, неспособные запомнить одну простую истину, сколько им ее ни тверди. - Я не Монтекки, - говорит он безразлично; шпага с тихим шелестом выскальзывает из ножен, - и никогда им не был. Я племянник Эскала, принца Веронского. Сколько лет тебе потребуется, чтобы запомнить это, Косимо? Могу сказать: если ты сейчас же не исчезнешь отсюда, нисколько. Брысь! Краснеет Косимо стремительно и некрасиво. Пятится, бормочет что-то неразборчиво, не сводя глаз с устремленного ему в грудь кончика шпаги; а потом бросается бежать, будто думает, что Меркуцио кинется за ним с оружием наперевес. Шпага возвращается в ножны. Меркуцио досадливо качает головой, цедит сквозь зубы: - Ублюдок. И поворачивается к девушке. Бьянку трясет. Она не торопится отрываться от стены, сжимает в ладони рукоять кинжала; узкие, тонкие плечи вздрагивают под тканью от с трудом сдерживаемых рыданий. Хочется успокоить ее, но Меркуцио остается на месте, понимая, что сделает только хуже. - Помочь? - спрашивает он, поспешно проглатывая вертящееся на языке "прекрасная синьорина". Она тихо всхлипывает, но тут же зло трет глаза свободной рукой. - Благодарю, но вы уже помогли достаточно. - пытается держаться с достоинством, и ей это даже удается - голос почти не срывается. - Ну, я не настаиваю, - Меркуцио пожимает плечами и облокачивается на стену, - но до особняка Марино еще минут десять идти такими подворотнями. - Благородный Монтекки, - Бьянка кривит полные губы, - как беспристрастный судья. - Редко, но встречается, - подхватывает Меркуцио. - Мне еще раз повторить, что я не Монтекки? - Но враг моего жениха, - уже не так агрессивно или испуганно, лишь настороженно. - Его же, не ваш. Не имею привычки переносить отношение к человеку на его близких. Срабатывают слова ли, тон ли, или просто обращение - Бьянка глубоко вздыхает, успокаиваясь, и подходит ближе. Кинжал, правда, не убирает. - Но поведу я. - Разумеется, - Меркуцио склоняет голову. - Но прошу, прежде ответьте мне на один вопрос. - Задавайте, - в глазах тень недоумения. - Как вы оказались тут раньше меня? Я не видел, как вы выходите. - Выскользнула через черный ход, - она пожимает плечами и чуть улыбается. - Как и вы делали раньше. - Но это был мой дом, - Меркуцио тоже улыбается, вспоминая, как убегал раньше с приемов и балов, считая их пустым и скучным развлечением. - Могу сказать почти то же самое. По крайней мере, знаю я его так же хорошо. - А почему вы вообще ушли? - интересуется Меркуцио и тут же спохватывается, - Я не настаиваю, если не хотите - не отвечайте. - Почему бы не ответить? - легкое покачивание головы. - Это не запретная тема. Я решила не мешать своему жениху развлекаться. Это точно было последним, чего ожидал Меркуцио; от неожиданности он чуть не спотыкается. - Странное решение для невесты, - замечает он осторожно. - Для нормальной невесты, может, и странное. - А вы, значит, ненормальная? - Вполне, - она поворачивает голову и тихо фыркает, увидев выражение лица лица Меркуцио. - Боже, неужели до вас не дошла народная молва? - До Бога она точно дошла, не беспокойтесь, - рефлекторно отзывается он. Бьянка фыркает еще раз, но с мысли не сбивается. - Я же, - демонстративно блядское покачивание бедрами, презрительно-ядовитый тон, - порченый товар. Сбыть некому. О, как семья расстроилась, что не выйдет заключить еще один выгодный союз! Чуть не выгнали, когда я прибежала к матушке с рассказом. Хорошо хоть, Тибальт по старой дружбе согласился на фиктивный брак, а то действительно вышвырнули бы на улицу. - Вы так спокойно об этом говорите... - А что мне, плакать? Что было - то было. Прошлого не вернешь, все дела... Сами ведь прекрасно знаете эти фразочки. - Я знаю их все, - Меркуцио кивает. - Обычно с их помощью мои девушки пытаются разорвать отношения. - Девушки? - Бьянка кажется удивленной. - Мне везет на женщин, старающихся охомутать мои связи и заводящих при этом любовников на стороне. Последняя, кажется, ушла к вашему брату. - К Эмилио? Так и знала, что эта Беатрис - редкая шлюха. - Признаюсь по секрету, мне всегда казалось, что она подрабатывает в публичном доме. Бьянка фыркает. - А брат мой на седьмом небе от счастья. Наверное, оттого, что больше не надо тратить деньги. Они замолкают и дальше идут в тишине. Веронская ночь провожает их взглядами звездной россыпи; "если повезет, - думает Меркуцио, - завтра будет солнечно". Ночь накрыла город вдовьей вуалью, скинула траурный наряд и танцует на улицах, обнаженная и прекрасная. Она хватает детей Вероны за запястья, целует их в губы; "живи, - шепчет. - Жизнь прекрасна, видишь?", и ей верят. Ночь тянет к Меркуцио руки, зовет на танец - уверенно, знает, что не откажет. "Прости, - мысленно извиняется он, - я сейчас с другой. Провожу ее до дома и буду твоим - до последней косточки". Ночь смеется, сверкает глазами; она прекрасно знает, что это не так. "Больше никогда не будешь полностью моим, - говорит она с улыбкой, - но мне хватит и половины". - Вас зовет королева Маб? - спрашивает Бьянка негромко; наваждение окутывает ее, принимая в свои обьятья. Меркуцио и ночь делят одну улыбку на двоих. - Нет. Пока еще нет, - задорный смех теряется в бездне горла. - Тибальт иногда зовет вас поэтом, - чуть приподняты уголки губ, глаза задумчивы, затуманены. - Теперь я понимаю, почему. - Обычно он прибавляет к этому "бездарный", - Меркуцио все-таки смеется, чувствуя, как надрывен этот звук; не для этой ночи, нет, нет. - Обычно он прибавляет "безумный", - Бьянка качает головой и вдруг замирает, что-то заметив в тенях; чудом удерживает маску спокойствия на лице. - Здравствуй, Томмазо. Тут и Меркуцио замечает вышедшего им навстречу кота: крупного, пушистого, с шерстью цвета шоколада и белым пятном на груди. - Это ваш? - спрашивает он, наблюдая, как кот принюхивается сначала к подолу платья, а потом - к носкам сапогов Меркуцио. - Тибальта, - рассеянно отвечает она. - Благодарю за прогулку, синьор. Доброй ночи. Она взбегает по ступенькам, скрывается за дверью, пропустив чуть хромающего зверя вперед; оборачивается на мгновение, и Меркуцио видит ее глаза - грустные, благодарные. "Дожили, - думает он. - Не узнал особняк Марино". Он не задумывается о "странном", "непонятном", "нелогичном"; да, подобное с ним случается не каждый день, ну и что с того? "Надо задать Косимо трепку, - решает он. - Впрочем, Бьянка наверняка сообщит Тибальту о случившемся... Что ж, много - не мало. Может, отучится девушек по подворотням тискать." Но - потом, все потом. Ночь обнимает его, нежно касается век, и Меркуцио теряется в успешно позабытых за зиму ощущениях; не чувствует времени, растворившись в городе, и это лучше алкоголя, лучше всего, что с ним когда-либо случалось. Ночная Верона опасна, но когда это он боялся? Шпага при нем, и кинжал тоже; пусть только попробуют напасть! Он приходит к особняку под утро. Забирается в распахнутое окно по дереву, кое-как расшнуровывает сапоги и стряхивает их, падая на постель; вцепляется в подушку, поджимает ее к груди. Откуда-то снизу вырывается что-то мягкое и теплое, с удивленным "уррр?" тычется прохладным носом в висок и снова сворачивается в пушистый клубок, но на сей раз - около шеи. - Герцог, ты чудо, - успевает прошептать Меркуцио и тут же засыпает, словно сам Морфей коснулся своим дыханием его губ. *** Он сбегает из дома и на другую ночь, и на другую, и на следующую; приходит ближе к рассвету, сонно приветствует отчего-то полюбившего спать с ним Герцога и заваливается в постель. Его сон некрепок и недолог; его сны напоены именем, что нельзя произносить вслух. Слова застревают в глотке, жгут язык не хуже пряностей. Он не боится, но понимает: нельзя. Запрещено. Желания бесятся в нем, как полудикие звери; самоконтроль - некрепкая, слишком маленькая для них клетка из сена и гнилой древесины. Утро раз за разом встречает его чем-то, напоминающим обычное похмелье. И кота нет, вот ведь жалость-то какая: пусто в комнате, пусто и одиноко, лишь занавески чуть на ветру колышутся. *** Косимо хрипит и сплевывает на землю кровь, вытирает рот тыльной стороной ладони, пачкая ее красным; стоит на коленях, опирается о мостовую правой рукой. Совсем рядом, в локте буквально, лежит шпага - чистенькая, блестящая. Тибальт ведет рукой, и сталь свистит. - Вставай, - говори он. - Считаю до трех. Один... Два... Три. И одновременно с "Три" бьет Косимо ногой по ребрам, снизу вверх; хрип обрывается надрывным всхлипом. "А, у вас дуэль? - уточняет Меркуцио глазами, взмахом руки, неопределенным шевелением пальцев. - Я тут посижу, вы не против?" Они не против. Им не до того. - Не дуэль, - вздыхает Сесто - вечный секундант Косимо - шепотом. - Я тут так, для красоты. Чтобы потом можно было сказать, что моего кузена учат жить на законных основаниях. - "Учат жить" - это "избивают"? Я же помню, какой ты вежливый: говори, как думаешь. - Кто же виноват, что его можно научить только так? Они обмениваются понимающими полуулыбками, и в тот же миг Косимо, шатаясь, встает на ноги. - Тебя что-то гнетет? - спрашивает Меркуцио. На заднем плане сталь звенит о сталь. - Не больше, чем обычно, - тихое, умиротворяющее спокойствие; его глаза - как вода в лесных озерах. Ясный день, солнечный день; Меркуцио щурится, поднимает ладонь к глазам. - Приходи ко мне сегодня, - просит он хрипло; стальной звон обрывается с глухим вскриком. - Вспомним былое? - Сесто улыбается одними глазами - все так же спокойно. - Если хочешь, - Меркуцио качат головой, запускает пальцы в волосы. Как я устал, Сесто, думает он; господи, как же я устал. Есть в этом что-то глубоко непривычное, жгуче-неправильное; вина бы да шлюху рыжую, да ночь, ломающую одним вздохом все кости - может, и прошло бы, может, вросло бы в нервы и жилы новой нитью. - Может, и приду. Как в старые добрые времена: окно нараспашку, превращенные в веревку шторы... - Там теперь удобное дерево. Увидишь. Оба, не сговариваясь, переводят взгляд на дерущихся. Тибальт легко отбивает неловкий удар, отшвыривает чужую шпагу в сторону; и не бьет - просто толкает соперника в грудь. Косимо падает, как подкошенный; наливаются цветом синяки - это видно даже отсюда. - После заката буду у себя, - говорит Меркуцио и встает. - Не ищи меня по всей Вероне. *** - Ты все-таки пришел! - восклицает он, когда Сесто переваливается через подоконник; в закатном свете волосы отливают рыжиной. - Ты же попросил, - плечи дергаются вверх-вниз под рубашкой такой светлой, что от голубого в ее цвете остались лишь воспоминания. - Все ведь обо мне помнишь, почему удивляешься? Он разувается, аккуратно выравнивает сапоги в одну линию; Меркуцио ждет, не думая слезать с кровати. На полу рядом с ближайшей к окну ножкой - бутылка вина, утащенная из погреба, и два бокала. - Иди ко мне, - шепчет Меркуцио ласково; так же, как он говорит с Герцогом. И Сесто идет. Устраивается под боком, кладет голову на чужое плечо, накрывает руку Меркуцио своей; все - как раньше, как было давным-давно. Что не хочет говорить вслух - скажет поступками, намеками, тонкими штрихами; хочешь общаться с ним на равных - научись их замечать. Научись говорить так же. - Как твоя невеста? - спрашивает Меркуцио, поглаживая чужое запястье на границе кожи и ткани рубашки. - Пока еще не жена, - почти беззвучный смешок, вздрогнувшая грудь. Рука скользит над телом, не касаясь его; осторожно ложится на горло, чуть поглаживая, чуть сжимая - и ловит слабый вздох. Меркуцио не торопится. Он заранее представляет, как это: когда вместо светлых волос чудятся темные, вместо одного лица - другое; слишком уж это будет неправильно, слишком. Всему, всему можно дать двойной, тройной, четверной смысл - словам ли, поступкам ли; везде можно углядеть его, если постараться. И он на всякий случай говорит еще раз, уже вслух; шепчет в чужое ухо, полускрытое под прядями: - Спасибо. И потом: - Это последний раз. Больше не потревожу, честно. - Хватит, хватит, - Сесто смеется открыто; словно воду переливают из одной чарки в другую. - Я и с первого раза хорошо понял. Он ловко разворачивается в обьятьях, опирается о плечо Меркуцио, нависает над ним. - Плохой день? - спрашивает тихо. - Плохая неделя. Месяц. Год. Не знаю. - Это пройдет, - шепотом по коже, оплетая тонкой ленточкой жилы, и связки, и мышцы, проникая в самую суть. - Это пройдет. И Меркуцио наконец целует его; не открывая, правда, глаз. Сесто уходит в сумерках. Растрепанный, но без засосов, и даже губы не зацелованы; ничто не намекает, ничто не дает повода намекнуть. Выскальзывает в окно, словно вор, тайный возлюбленный или кот, ерошит на прощание Меркуцио волосы - и легко спускается вниз, цепляясь за неровности кладки. "Как в старые добрые времена", - думает Меркуцио. - Удачи, - напутствует он и получает в ответ взмах белого, почти сияющего в сгущающейся темноте рукава. "И тебе". Ночь снова зовет его - порывами прохладного ветра в лицо, шелестом листьев, запахом влажной земли; и Меркуцио вздрагивает, подставляясь непроизвольно, и с его губ срывается вздох не то облегчения, не то наслаждения. Не может противиться, не может бороться; сломана клетка, желания вырвались на свободу, и Меркуцио (кто такой этот Меркуцио?) выбирается из окна, даже не думая захватить шпагу или кинжал - да хоть столовый нож. Свобода поет в его крови. Он идет по пустым улицам, пританцовывая, словно чуть пьяный, смеется над слышными только ему одному шутками; ветер забирается в его волосы и свивает в них уютное гнездо. "Все королева Маб"... Меркуцио произносит это про себя и вслух, но разницы не находит. Гулкая, раскатистая "р" - как кошачье урчание, нарастающее, пока не задрожит грудь; "а" скатывается в "у", превращая имя королевы фей в утробное мяуканье. Почему бы и нет, почему бы и да; его голос беззвучным эхом отдается от камня домов. Он взбирается на крышу быстро и легко, цепляясь за стену, как муха; свобода ведет его туда, желание ведет его туда. Он танцует на гладкой черепице, не боясь упасть, кружится; ветер превращается в оркестр для его ушей, поддерживает под руки, ступает в такт - Меркуцио отшатывается: когда-то привычное прикосновение стало чужим для него, чужим и совсем-совсем ненужным. Он пляшет со своими призраками, будьте добры не мешать! Ночь соглашается, лаская своим дыханием его губы и шею, сводя с ума окончательно. - Меркуцио! Меркуцио, черт тебя дери! Он открывает глаза - и когда, интересно, успел их закрыть? Не успел ведь: это просто спала пелена наваждения, вторые, змеиные веки. Проснулся, проснулся; и то, что очаровывало своей мягкостью, взрезало видение словно остро заточенным кинжалом: и ветер, и ароматы, и бархат ночи, и поблескивающие звезды. И посреди всего этого - пробудивший; яростно трясет за плечи, обеспокоенно - испуганно? - заглядывает в глаза. Волосы растрепаны, зрачки не видно - слишком темно, сливаются с радужкой; феерическая картина, феерическая и прекрасная. - Тибальт, - срывается с губ вместе с дыханием; воздуха почему-то не хватает, жжется в груди. - Что... - Не замечал, что прыгать с крыши для тебя - норма, - Тибальт даже не вздрагивает, вновь заворачиваясь в свое холодное, отвращающее равнодушие. - Осторожней. В следующий раз рядом может не оказаться готовых тебя поймать. - Да нет же! - Меркуцио нетерпеливо отмахивается. - Что ты тут делаешь? И сам хватает за руку, пока Тибальт не успел отстраниться; они сцеплены, связаны, и ничто не заставит его разжать пальцы. - Гуляю. Это не запрещено. - По крышам? - голос не подводит, с готовностью выдает сразу несколько интонаций ехидства. - Впрочем, чему я удивляюсь. Мар-р-ртовский кот... - Вижу, пришел в себя. Пойду, пожалуй, не стану портить твой отдых, - и что-то такое мелькает в его голосе - болезненное? отчаянное? Словно иголкой ткнули в едва зажившую рану. - Эй-эй-эй, постой! - Меркуцио тянется следом, не отпуская чужое плечо, и чуть не падает; но его подхватывают чужие руки - широкие, сильные, шершавые. - Ну что еще? - вздыхает Тибальт устало, не отнимая рук. - Что ты хочешь от меня, Меркуцио? "Тебя", - думает он, но говорит совершенно другое, первым налипшее на язык - грязь, словесный мусор, заготовленный для жестокой стычки: - В идеале или сейчас? Впрочем, без разницы. Одну из твоих жизней, Кошачий царь, в ожидании восьми остальных! Тибальт вздрагивает, дергает плечами назад - как лошадь прядет ушами, - заставляя Меркуцио покачнуться; и бросает неожиданно горько - в речи его полынь и терновник: - Чего же ждешь? Вот я, перед тобой. Бери. Хоть одну жизнь, хоть все девять, - его ладони сжимаются крепко, болезненно, наверняка останутся синяки; ухмыляется открыто, надрывно, жестоко, и приоткрывается пелена холода. - Что молчишь? Не можешь даже этого. Вот невезение - ты в кои-то веки безоружен именно тогда, когда враг сам готов броситься грудью на твою шпагу!.. - вдыхает глубоко и прикрывает глаза на секунду. - Идем. Я сам дам тебе оружие. Тащит, тянет вперед, крепко сжимая запястье; широкий шаг, быстрый шаг, Меркуцио не успевает за ним, оскальзывается на черепице, но каждый раз ловит равновесие. И не может ничего сказать, да и не хочется; решил бы, что Тибальт сошел с ума от непонятного, неизвестного горя, будь в его голосе чуть меньше поэтичной метафоричности. - Ты меня не отпустишь? - интересуется Меркуцио, все-таки догоняя врага. - Ну конечно же, нет! И зачем я спросил? И мое честное слово тебя нисколько не интересует, да. Как спускаться-то будем? Похоже, Тибальт об этом не задумывался: это видно по тому, как сразу он сразу сжимается и напрягается, будто готовящийся к драке кот. - А давай ты мне поверишь на десять секунд? Всего десять, больше я не прошу! Мы иначе не слезем. - За такое время ты успеешь только упасть, - буркает Тибальт. - Но - договорились. Особняк Капулетти совсем рядом. Они проникают в сад, забираются в дом через черный вход, крадутся по коридорам; Тибальт все так же сжимает его руку, и Меркуцио думает, что стоит схватить чужое запястье в ответ. Ну, или хотя бы погладить пальцы - в благодарность и как похвалу: как их еще не свело судорогой? Тяжелая дверь закрывается за ними на удивление тихо, мазнув ветром по спине Меркуцио. Тибальт отпускает его руку, идет к кровати; он замирает, не шевелится, чувствуя, как навязчиво пульсирует боль в будущих синяках. Тибальт оборачивается и легко кидает ему шпагу в ножнах. Едва удается поймать ее до позорного удара по лбу, но Меркуцио успевает; перехватывает поудобней, взвешивает в руке чужое оружие. - Девять жизней, значит, - говорит Тибальт; интонация незнакомая, решительная, словно он готовится спалить дотла последний мост за своей спиной. Меркуцио хочет спросить, что это значит, что Тибальт имеет в виду; но не успевает, потому что в полумраке комнаты ярко вспыхивает свеча, и даже сквозь режущий глаза свет он видит, как у ног Тибальта собираются коты: трое соскальзывают с небрежно накинутого на кровать покрывала, один протискивается между ножек кресла, двое спрыгивают с сиденья, и ковер превращается в колышащееся море разноцветных пушистых спин. Последний зверь приходит снаружи. Забирается с улицы на подоконник, настороженно топорщит усы; отсветы играют на белой шерсти, и жмурятся желтые глаза перед тем, как кот сжимается, медлит несколько мгновений - и бросается на спину Тибальту, карабкается вверх по рубашке, забирается на плечо. - Герцог? - обиженно вскрикивает Меркуцио, но тут же прикусывает губу - кажется, до крови, потому что во рту знакомый солоноватый привкус. - Думаешь, я выдрессировал их, - не вопрос - уверенное утверждение, почти обвинение; тяжелый голос, больной, слова падают, словно булыжники. - Думаешь, заранее затеял этот спектакль. Считай, как знаешь, не верь, если хочешь; но ты был отчасти прав, называя меня Кошачьим царем, - он набирает воздуха, опускает на миг веки. - Девять жизней, Меркуцио. Я - и они. В твоих руках - оружие и власть надо мной - над нами; так властвуй. Ножны вместе с так и не вытащенной шпагой летят на пол. Меркуцио фыркает, подступая ближе; Тибальт каменеет, но не трогается с места. Коты садятся у его ног, сжимаясь в одно большое пушистое тело, только Герцог даже не думает слезать. - Властвуй, говоришь? - спрашивает Меркуцио и непроизвольно облизывается, представляя. - И буду. И сокращает расстояние одним броском, впивается в чужие губы, вцепляется в волосы, не давая отстраниться. Сказал - пусть терпит. А в следующий раз - думает! Но как следует распалиться, разъяриться не выходит, потому что Тибальт отвечает, и рассудок сносит окончательно. Они целуются посреди комнаты, и коты жмутся к их ногам. Предательски сбивается дыхание; Меркуцио чувствует чужие ладони на талии, пробирающиеся под рубашку, и когда пальцы касаются открытой кожи, не выходит удержать стона. - Свечку...потуши... - выдыхает он в чужие губы, когда приходится отстраниться. - Сначала отпусти, - хрипло шепчет Тибальт; его ведет, в глазах и голосе - взбудораженное, яркое, неверящее счастье пополам с отчаяньем. - Ни за что! - он тихо смеется и поворачивает голову, чтобы задуть огонек самостоятельно, но тут же вздрагивает, когда Тибальт прикусывает шею. - Эй, не мешай! Это же такая демаскировка, чтоб ты знал! - Поцелуи? - Свечка! Тибальт вздыхает и замирает на миг; и тут же один из котов вспрыгивает на стол и фыркает - или чихает? - на огонек, который от таких странных манипуляций вздрагивает и тухнет окончательно. - Ну, потушил. Легче стало? - Вполне, - Меркуцио тянет руку чуть ниже, почесывает Тибальта за ухом; наградой становится раскатистое урчание сразу из восьми кошачьих глоток и судорожный вздох от самого Тибальта. - Герцог, ты предатель. Наверное. Не могу сформулировать, почему, когда ты так мурчишь. А Тибальт стоит и смотрит, чуть подаваясь навстречу пальцам; в глазах его, поспешно прикрытых, жадность мешается с счастьем и тоской, и от этого в груди снова поднимает голову бешеная, пузырящаяся сместь желания и нежности. - Уйми метания своей противоречивой души! - одергивает его Меркуцио, когда совершенно невозможно уже становится смотреть на это и бездействовать. - Тебе сейчас хорошо? Хорошо. Страдать будешь потом, если захочешь. Он замолкает на секунду, сосредотачиваясь. Чужое дыхание щекочет запястье; Меркуцио слегка тянет напоследок за мочку уха и опускает руку ниже, ведет по шее, плечу; хватает за предплечье и отступает, ведя Тибальта за собой - зеркальная копия происходившего каких-то полчаса назад. А потом - быстрое обманное движение, и Тибальт валится на кровать. Герцог с мяуканьем выворачивается из-под тяжелого тела, спрыгивает на пол, но Меркуцио уже не обращает на это внимания: забирается сверху, сжимает коленями чужие бедра, прижимает к покрывалу чужие плечи - пока не вырвался, пока не подумал что-то совершенно неправильное и дурацкое. - Да к дьяволу всю эту рефлексию! - он фыркает, сдувая упавшую на лицо прядь; одергивает себя, переходя на шепот. - Ты хочешь меня, я хочу тебя - что в этом плохого? Желание вспыхивает в чужом взгляде, словно сигнальный костер; тоски, впрочем, тоже прибавляется. Да что, что снова не так?! И тут же понимает, что. - Эй, - шепчет он, стараясь не засмеяться, но все-таки срывается на хихиканье. - Если хочешь прочувствованных рассказов о неземной любви, иди в бордель или к девицам на выданье: столько сказок наслушаешься! А я просто делаю то, что хочу, и убеждать тебя ни в чем не собираюсь. Не веришь - твои проблемы. Тибальт вздрагивает под ним, напрягается - и сильным движением опрокидывает его на спину; нависает сверху и вцепляется в волосы, заставляя откинуть голову; в его взгляде плещется ярость, выродившаяся, как обычно, из тоски. - Всего несколько часов назад, - рычит он, - ты со стонами извивался под одним из Монтекки, а сейчас пытаешься затащить в постель меня. Шлюха ты, Меркуцио. - он тянет сильнее, и это уже больно, потому что выгибаться дальше не получается. - И как только меня угораздило в тебя влюбиться? - Ну, для начала, это был не Монтекки, - тянет Меркуцио и тут же вскрикивает, - Ауч! Понял-понял, отпусти уже волосы, а то шею сломаешь! - и сам чувствует эту трижды благословенную злость, вспыхнувшую в глотке. - Да о том, что мы были любовниками, знает полгорода! И о том, что его не казнили за содомию только оттого, что он раскаялся и нашел невесту - ну, и я за него вступился, - тоже, и не моя вина, что ты не в курсе слухов! - Меркуцио уже почти шипит. - К кому еще я мог пойти со своей проблемой, к священнику на исповедь? "О, тут такое дело, я чувствую к молодому Капулетти что-то непонятное, что вы мне посоветуете"? Знаешь, если я хочу мужчину, я иду к мужчине, а не в бордель, а если хочу совета насчет своих чувств - к другу, а не в монастырь! Он прерывается, чтобы глотнуть воздуха, и чувствует, как разжимаются чужие пальцы. - Хорошо, что крыло полупустое, - задумчиво роняет в пустоту Тибальт, - а то нас бы давно уже застукали. И злость испаряется от этих слов - как роса под летним солнцем. Меркуцио ничего не говорит, только медленно закидывает ногу за спину Тибальту - от этого судорожно дергается чужой кадык, - и притягивает его к себе за плечи, заставляя лечь на себя, и сам вжимается в чужое тело - горячее, все еще скрытое под жесткой тканью. - К черту, - выдыхает Тибальт ему в шею. - К черту. - Скоро рассвет, - лениво тянет Меркуцио, ведя ладонью по груди Тибальта от шеи до живота. - Ага, - Тибальту тоже явно лень и хочется спать: он с трудом держит глаза открытыми, поглаживая бедро Меркуцио так же задумчиво, как некоторые даже в полусне продолжают гладить кошек. - Город просыпаться начнет. - Ага, - с трудом подавленный зевок. - А я в домашней рубашке и с такими фееричными засосами. - Ну? - А ты головой подумай. - А я не могу сейчас думать, - в кои-то веки не огрызается Тибальт. - Я сейчас только вырубиться хочу. Укатал ты меня. Меркуцио вздыхает. - Взаимно. Но уходить мне все-таки надо, а то засветимся. Подвинься, а? Ты на моих штанах лежишь. Один из дрыхнущих на полу вповалку котов душераздирающе зевает, поднимается и, ловко лавируя среди пушистых тел, подцепляет пастью и лапами всю слетевшую с кровати одежду. Меркуцио пихает Тибальта в плечо и осторожно садится; потягивается, стряхивает прилипшие ко лбу волосы и оборачивается. Тибальт распластался на постели, усталый и взъерошенный, полностью обнаженный; поперек торса - длинный и тонкий шрам. Он красив своей ленивой животной красотой настолько, что прерывается дыхание. - Ну, - говорит Меркуцио, ввинчиваясь в штаны, - я пошел. Увидимся после заката. Окно открытым оставь! И выскальзывает через подоконник наружу, цепляясь за соседний балкон, обильно поросший плющом. Через две минуты его догоняет Герцог; привычно вспрыгивает на спину, забирается на плечо и замирает там, покачиваясь в такт шагам. - Проводить решил? - спрашивает Меркуцио, почесывая кота между ушей, и получает чувствительный укус. - Ауч. За что? Кот урчит и вдохновленно вылизывает пойманные в пасть пальцы, проходится языком по подушечкам; Меркуцио смеется. - Котяр-р-ра, - тянет он, - а давай ты повременишь с запретной страстью до особняка? Иначе мы не успеем до него добраться затемно. Уже светает, видишь? Герцог фыркает; разжимает челюсти, выпуская пальцы, и принимается за ухо. - Да понял я, понял, - Меркуцио сам чуть не мурлычет, - ты меня не отпустишь. Никогда. Так по-женски, честное слово... Да хватит кусаться!