//
Впервые я задумался о том, что может быть «the end» в конце нашего с ней фильма, когда она часами всматривалась в окно и тихонечко вздыхала. Это был август. В её глазах тогда виднелась пустота, и это пробивало меня до дрожи. «Что-то случилось с нами?» Но ничего не изменилось в наших днях. Мы всё так же улыбались друг другу, смеялись над глупыми влюблёнными шуточками и вечерами, укутавшись в шершавое одеяльце, засыпали под скучные романтические комедии. «Так почему взгляд у неё отстранённый?» Возможно, что-то изменилось в ней самой. Раньше она никогда не читала грустные книжки. Раньше она никогда не слушала лирические песни. Раньше она никогда не бодрствовала ночью. Раньше она была Чон Сучжон.//
Я любил её, а она любила меня. Это можно было прочитать в её дрожащих прикосновениях. Бывало, мы часами ничего не делали, молча отлёживаясь на балконе под лучами солнца в обнимку. Словно мы были детьми, которых ничего не заботило, кроме того чтобы просто наслаждаться красотой тишины. Она целовала меня всё так же сладко, отдавалась без остатка, доверяя мне себя без сомнений. Странно, но нам не нужен был внешний мир, нам было хорошо в нашей маленькой квартирке. Мы будто создали целую вселенную, в которой существовало только двое: мы. Два параллельных реальных мира в одном временном промежутке. Своя собственная страна, где мы были собой: такие молодые да безумно счастливые. Она была не в состоянии работать, а я был не в силах отвязаться от неё. Я был зависим и, словно страдающий без своей дозы, умирал психически, если рядом не ощущал присутствия моей красивой важности. Сентябрьскими вечерами, когда она, уставшая, отсыпалась, я корпел над черновиками, исправляя ошибки. Мне было не в тяжесть сидеть над нудной неинтересной работой, потому что знал: за соседней стенкой лежала она, и я в любой момент мог её увидеть. Потому что я нуждался в ней. «Нуждалась ли она всё ещё во мне?»//
Уже в октябре я мог прочитать на её потрескавшихся от холода губах спойлер: она была не моя больше. Понимание этого рушило меня изнутри, словно это кости без наркоза ломались. Ну, кто я без неё: голое сухое дерево без лепесточков. Я не хотел её отпускать и самолюбиво делал вид, что всё в порядке, что мы ещё могли играть свои роли. Дело привычки? Но она не притворялась. О чём она думала, смотря на меня? Если она жалела о каждом слове, о каждом прикосновении – всё зря, и я нуждаюсь в спиртовой ванне, чтобы смыть пометки от её поцелуев. Жаль, что я не мог выкинуть её ключи через окно, куда-то вниз, куда мы с ней падали. Наши небоскрёбы падали, начиная с пятидесятого этажа от тоски, по нашим уверяющим самообманам. Потому что её ключи уже не висели рядом с моими. Она собиралась куда-то уйти?//
В ноябре, когда дыхание резало горло ледяным воздухом, она сидела на улице у дома и как ненормальная хихикала себе под нос; эта её привычка сводила меня с ума. Она отмораживала себе все свои мозги для того, чтобы не помнить меня? В это время она помешалась на странностях. Она исчезала на глазах. Металлические полки с дисками переехали в мусорный бак за первым крутым поворотом, туда, где мы относили еду бездомным животным. В ноябре её сердце стало бездомным. Моё сердце стало стеклянным, и она его беспощадно разбила.//
В декабре она опять перестала выходить из дома и стала развешивать по стенам свои ложные – прямо истеричные – сладкие обещания. Правда, утро встречала с безмолвными криками, да я закрывал уши – потому что моё сердце всё ещё было стеклянное, – и едва заклеенные кусочки опять разбредались по уголкам. В обед она готовила, ухмыляясь и напевая себе под нос; еда была тошнотворно сырая, в глотке застревала, но я улыбался ей, потому что, чёрт возьми, всё ещё любил её. А она кухонный нож для мяса вонзала мне в шею. Я истекал кровью, а она умывалась ею. Мне это нравилось: она была довольна.//
Весь январь я работал в офисе, потому что дома было слишком омерзительно находиться, разыгрывать спектакли. Моё двуличие породило многоликость в одном теле, и я почти был на собственном исходе. Жизнь уходила из-под ног. А она плакала. Поэтому я вернулся. Вечером она в любимом одеяльце, которое пахнуло нашей уже незнакомой весной, уселась рядышком, наблюдая за тем, как работаю. Сиропом лилось облегчение лёгкими, и улыбка освещала комнату ярче любого ослепляющего светильника. Но она этот светильник сломала: – Если я завтра вдруг исчезну, что будет? – Не говори глупостей, Сучжон, ты не можешь исчезнуть: я всё равно найду тебя. Её слова – яд, и я их пил по расписанию каждый день, круглосуточно, годами, потому что она отравила мою память собой. И я любил это, любил её в себе.//
На следующий день она ушла, и я не пошёл её искать. Она обрезала нашу киноплёнку там, где нельзя было: на смертельно опасном моменте. И она эту плёнку сожгла. Прах нашей любви был рассыпан на том месте, где были наши небоскрёбы. Наши небоскрёбы наконец-то встретились с неминуемым концом. И это был её желанный «the end».Ненавижу тебя, Чон Сучжон.