Убогие

Питеру вечно не хватает терпения, и поэтому это его первая и последняя попытка. Питер не умеет красиво говорить и убеждать не умеет тоже, и поэтому не рассчитывает на результат. Но что ему остаётся, когда все методы уже испробованы — и ласковое убеждение Трис с приторным привкусом всепрощения, и лаконичная злость Фора, не упустившего случая отомстить ненавистному Эрудиту. Упрямство Калеба когда-нибудь погубит его — уже погубило. Питер не претендует на звание Трис, но чтобы переступить через себя, вовсе не нужно быть дивергентом. Иногда достаточно того, чтобы дивергент отказался вышибать тебе мозги. Калеб даже не представляет, какая это жертва со стороны Питера, потому что Питер умеет только огрызаться, а вот говорить по душам — никогда. Когда Питер заходит в его камеру, Калеб смотрит на него во все глаза. Разумеется. Такого он не ожидал. Питер тоже не ожидал от себя ничего подобного, и они замирают друг напротив друга, бледные, озадаченные, настороженные. Питер неуверенно прочищает горло, Калеб, не удержавшись, гулко сглатывает, и на этом их разговор, в общем-то, можно считать завершённым, но Питер зачем-то решает продолжить: − Ты должен присоединиться к нам. Фор поворчит и перестанет, а Трис будет прыгать от счастья. Про себя он ничего не уточняет. Калеб кривит рот. Нижняя губа у него разбита и раздута вдвое — очевидно, кто-то не удержался и врезал ему, пока волок в тюрьму. Вообще, вид у Калеба больше, чем просто несчастный: синяки на руках (неужели вырывался?), замызганная одежда, всё ещё синяя — Калеб не отказался от своего цвета, но глаза совершенно сухие, и Питер точно знает, что они оставались такими всё время его короткого заточения. − Давно ли ты сам скрестил чёрное с синим? — спрашивает Калеб, пытаясь звучать издевательски, но получается самую чуточку вызывающе. Недавно, почти вчера. Питер не собирается ничего отрицать и доказывать. Его лицо запрограммировано выражать снисхождение, его мимические мышцы слишком привыкли корчить презрительные гримасы, и Калеб никогда не узнает, что Питер на самом деле готов признать себя флюгером, поворачивающимся в ту сторону, куда дует благоприятный ветер. Вся соль в том, что ему за это нисколько не стыдно. Из них двоих глупец тот, кто позволил лишить себя свободы, отстаивая убеждения, идиотские, как девяносто девять процентов убеждений в мире. Больше всего Питер ненавидит чужую глупость и слепоту, но есть только один человек, которому он готов простить и то, и другое. Они почти не разговаривали друг с другом, но Питер всё равно замечал, буквально спиной чувствовал, как Калеб пялился на него, отвлекаясь от работы и сердя своей рассеянностью Джанин. Сам он повторял изо дня в день, что не встречал ещё такого жалкого субъекта — ещё более жалкого, чем его сестра. Видимо, это его наказание — каждый раз оставаться неравнодушным к убогим. − У тебя ещё есть шанс. Больше я предлагать не стану. Калеб смотрит исподлобья и храбрится из последних сил. − Не нужно было стараться даже единожды. Все убогие такие смешные. Питеру самое время развернуться и уйти, но он не может, потому что и сам ущербен; потому что только ущербный мог так безнадёжно запасть на этого прилизанного мальчишку, комнатную собачку стервы Джанин. − Почему для тебя это так важно? — устало спрашивает Калеб. Он подчёркнуто безразличен, но за то короткое время, что Питер провёл в непосредственной близости от него, он выучил градации его притворства. Питеру стоило уйти несколько минут назад, потому что сейчас он не может ответить и не ответить тоже не может. − Твоя сестра беспокоится о тебе, − выдавливает он, морщась от пластмассовости собственных слов. — Она… всегда готова тебя простить. Она всё забудет, если только ты вернёшься. Калеб внимательно вглядывается ему в лицо, не веря своим ушам. Питер надеется, что он оправдает звание Эрудита и догадается. Но этого не происходит, и Калеб болезненно кривится. − Поверить не могу, − выдыхает он. — Моя тихая сестрёнка оказалась той ещё сердцеедкой. Ты тоже влюбился в неё, как Фор? Признайся, ты поэтому так стараешься?! Потому что это на тебя совсем не похоже!.. Питер хочет показательно рассмеяться над глупостью такого предположения, но только сдавленно фыркает. Чтобы он влюбился в убогую? Чёрта с два! Всё гораздо, гораздо хуже. Обычно ничего не выражающие глаза Калеба, словно подёрнутые масляной плёнкой, теперь смотрят с ненавистью, и масло в них кипит и воспламеняется. Предатель, нелепо втюрившийся в дважды предателя и ревнующий его к собственной сестре, боже, как это глупо. Выпаливающий всё, что в голову приходит, грубиян, внезапно потерявший слова, − это ещё глупее, это почти рекорд. Единственное, в чём Питер неизменен — в своём эгоизме. Конечно, присоединение Калеба нужно ему вовсе не ради Трис. И даже не ради самого Калеба. Просто Калеб нужен ему самому, и это будет единственный раз, когда Питер не добьётся желаемого, не попытается добиться. − Мы отправляемся завтра. У тебя ещё есть время решить. Питер разворачивается и уходит к той, кто, сама того не подозревая, лишила своего обожаемого братца последнего шанса перейти на правильную сторону; к той, которую только что сместили с трона убогой. Эрудит, не разглядевший сути, и Бесстрашный, побоявшийся признаться в главном, − вот кто короли убожеств; и может быть, их союз не сложился к лучшему. Слишком много убогих на один квадратный метр пространства.