Я тебя навестить пришёл

— Вот шкура, — мужчина проводит раскрытой ладонью по лицу. — Какая же мразь. — Эти слова, — смотрит исподлобья, скомкав себя в углу большого дивана. — Какого чёрта? — шёпотом, на выдохе, глядя в глаза холодной ярости. «От кого ты прячешься? От кого защищаешься? Чего ты боишься?» Такие вопросы задавать опасно — слишком глубоко они войдут, спугнув израненного, оскорблённого; надломленного, словно слабая ветвь, зверя. — Я просил: «держи язык за зубами», — в привычной манере развёл руками, чуть клюнув носом вперёд. — А эта шлюха всё растрепала. Онешко знает, что это бред. — Дима. — Тупая кобыла, — не унимался. — Только зря оседлал. — Дима… — чуть тише; заполняет собой пустое «между», кладёт раскрытые ладони на грудь — почувствовать бесновато трепыхающееся сердце. — Думал, она грациозная лошадь, — дрогнул от тепла рук, не реагируя на холод пола. Человек, о котором говорит Ларин, существует лишь в его больной, психически раздробленной голове. — Дима, — обвивает руками шею и утыкается лбом в висок, тихо касаясь своим дыханием уха — шепчет. — Прыгаю всё, прыгаю, — усмехается и стоит как вкопанный, будто людям не свойственно двигаться. — А до небес не достану никак. — А ты остановись, и они сами обрушатся, — роняет голову на чужое плечо, стараясь приглушить свои же слова. — Я обрушу. И пусть Юлик подохнет под весом облаков и звёзд, лишь бы никогда больше не видеть масок человека, который проделал огромный, колоссальный путь для того, чтобы оторвать их от своего лица. Который снова в бреду, в молчаливой агонии. Который снова в фазе, близкой к суициду. — Где твои таблетки? — отстраняется и серьезно смотрит в посветлевшие глаза, бесцельно изучающие стену. — Там же, где и я, — неискренне улыбается, оголяя два ряда не самых белоснежных зубов. — Я смыл их в унитаз. — С метафорами у тебя не очень, — опускает веки и, выдохнув, совсем отдаляется, поёжившись от резкой прохлады. — Лучше цитируй мне Аффинаж, ладно? Я пока расстелю кровать. Врачи всегда говорили слишком много, словно пытались спрятать за всеми этими вычурными профессиональными терминами самое важное. Будто людям нельзя было знать правды, будто они были не достойны понимать. Юлик всегда слушал, молча кивал и уходил, одёрнув Диму за рукав с призывом пойти следом. Что-то отмечал, что-то сразу же отталкивал, понимая, что это не для Ларина. Помогало, например, когда Дима тихо шептал фразы из особенно нравившихся ему текстов. Слова отчаянно крутились в его голове, завися от психологического состояния — обсессия. Мужчина не мог замолчать, проговаривая их друг за другом кругами — компульсия. — Тебе грустно и мне чуть-чуть… Я ни с чем пришёл, не хочу ни о чём просить — нечего, — садится на пол, нарочито ударившись о стену затылком. — Ни тяжелее, ни легче. Онешко заканчивает с кроватью и, тихо подойдя к Ларину, падает рядом на всё тот же холодный пол, сжимает его ладонь своими пальцами и закрывает глаза, смотря вверх, на потолок — молится, припав головой к стене. Бога — нет. Теперь он уверен. Молитв — хоть отбавляй.