Больной.

Холодные, как осколки айсберга, ладони скользили по волосам плавно, размеренно, и мальчику кажется, что они покрыты слоем снега, цепляющимся за прядки волос. Он ежится, но не может отодвинуться: страх сильнее его. Почти все в этом человеке вводило Тодда в такое затравленное состояние. Острые черты лица, острые, как маленькие, тонкие черные иглы, волосы, острые колени, локти, взгляд, будто бы заранее выкручивающий внутренности… Даже черно-белые полоски кофты резали взгляд. « Не бойся, Скви.» Острый человек сидит рядом и гладит его по волосам. Любуется? Возможно. Мальчику от этого еще больше хочется спрятаться. Найти медвежонка Шми, подбежать к маме, которая как обычно скажет что-то вроде «Я игнорирую тебя, дорогой», но хотя бы согреет своим присутствием, к отцу, да к кому угодно, лишь бы не сидеть здесь и обмирать от страха. « Почему ты молчишь, Скви? Я видел на улице мороженщика. Не вздумай к нему ходить. Мороженое не вкусное. Он не добрый, он гребаный педофил, с протухшей…» Мальчик честно пытается слушать сбивчивую, перескакивающую с одного на другое речь, в которой уловить какое-то не оборванное предложение было практически невозможно. Острый человек говорит много и резко, иногда переходя на повышенные тона, будто бы находясь у себя в доме. А иногда затихает и говорит свистящим шепотом, в котором нельзя различить ни единого слова. О заморозке мозгов или про мозги? Чьи? Скви их когда-то видел. Давным-давно Острый человек разодрал волосы и кожу на голове у какого-то дяденьки, громко ораторствуя и нисколько не смущаясь еле живого мальчика. Серые, свернутые в полушария, кишочки были невероятно мерзкими. Скви запомнил это на всю жизнь, став бояться в три раза больше. Он никогда не был храбрым. — Понимаешь, глубоко внутри, они все одинаковы! То же дерьмо, кишки и масса… Этого Тодд уже не замечал. Что-то в глубине его черепной коробки переклинило, заставив вспомнить о том, что он уже вырос. Достаточно, чтобы больше никого не звать. Чтобы понять, что он, со своими страхами и испугами, с наивностью пятилетнего ребенка, никому не нужен. Парень сделал глубокий вдох и принялся вглядываться в того, кто стал его Бугимэном, страшной штукой, забирающейся через окно и рассказывающей что-то невообразимо странное. Острый Человек не менялся. Одежда висела на нем мешком, волосы так же, как и десять лет назад, лежали иглами, будто бы впиваясь в сбритые бока. Он был на последней стадии недосыпа и истощения, и черт знает чем был жив. Синяки, новые и старые ссадины, не заклеенные и даже… Подгнивающие? Скви помнил за ним сильную ненависть к крови, к своей или к чьей либо, а тут он оборван, ободран и покрыт «мерзостной физической жидкостью», что было очень странно. Только сейчас парень заметил, что Острого трясет. Он качался из стороны в сторону и говорил, говорил, будто бы захлебываясь в собственной немощи, будто бы он не мог донести до Тодда что-то невероятно важное. Кэйсил не выдержал. — Послушай… Послушай, Нни… Острый человек затих. Повернул голову, внимательно всматриваясь, будто бы силясь понять, почему его прервали, пожевывая при этом тонкую нижнюю губу. Тодд глубоко вздохнул. — Нни, у тебя кровь. Ты давно не приходил за медикаментами… Ничего не случилось? — Только выдавив из себя все это, он опустил голову. Нет, страх останется. Страх тишины. Когда Джонни говорил, это обещало только дурашливую страшилку, после которой мальчик не мог заснуть неделями. Но если молчал… — Скви? Скви, я не думал, что ты так вытянулся, ты ведь всегда, вроде, был намного ниже, ну, по пояс? Ты стал каким-то узким, только лицо осталось таким же, ох, черт, Скви-Скви, когда ты успел так быстро стать одним из несчастных подростков, покрытых сотнями фурункулов, угрей и прыщей? Хотя нет, где же твои прыщи? «Опять он не слышит. Или не хочет?» — Понимаешь, сейчас тебе будет невообразимо тяжело. Но не поддавайся, не поддавайся людям! Они мерзки и глупы, и редкий человек может оказаться наполненным чем-то кроме органов и дерьма, — Нни на минуту остановился, помотав головой из стороны в сторону. Скви слушал, — это все они меня доводят. Они сами виноваты. Эти их крики, крики! Я не могу этого терпеть и задаваться риторическим вопросом о том, что я им сделал! Не хочу и не могу, понимаешь?! — Голос собеседника сорвался на истерических нотках, мгновенно затихнув. Он еще раз тряхнул головой, схватив себя за плечи, и продолжил, уже более спокойно: — Я был в отпуске. Ну, в том временном отдыхе, который отделял меня от людей этого скверного городишки. И, видимо, где-то подхватил вирус безразличия. Меня уже ничто не пугает. Даже эта мерзкая дрянь, — Джонни схватился за заляпанную кофту, дернул и отпустил, махнув рукой, — так что это не важно. Не важно, как и все здесь. Это все так глупо и бездарно… Тодд пытался заставить себя сказать что-то важное. Что-то действительно важное для относительно нормального человека. Перед ним сидел почти что живой труп, как никогда нуждающийся в помощи. Кейсил всегда был сердобольным, пусть его и дразнили за его «педиковатую выебистость». За естественное сострадание и желание помочь. И он не смог удержаться. — Нни, пойдем, я отведу тебя домой. Ответом ему был слабый кивок и шепот занавеской, треплющейся перед разбитым окном.