Монолог

      Как же это нелепо… Всего лишь детская игра, с помощью которой нас в детстве мирили родители.       Медленно расхаживая по дорогам, мимо кладбищенских плит Брустхонина, я задаюсь вопросом: что мне здесь делать? Пытаться скинуть с себя груз, облегчить душу? Больше похоже на лицемерие по отношению к себе. Мнимая возможность поделиться переживаниями и мыслями с холодным мрамором. Это и есть самообман, груз никуда не уходит, он остаётся при мне, кого бы я не приобщил к нему. А мысли просто никто не слышит, хотя, кажется, есть надежда на то, что ты меня услышишь. Услышишь… Хах, смешок вырывается, во весь голос надсмехаюсь над своей наивностью.       — Чувствую себя ребенком, как в ту пору, когда мы ссорились и взаимно обижались по нескольку дней. И тогда, мать стала заставлять нас говорить друг с другом, глядя не в глаза, а на что-то, что могло дать ассоциацию с воображаемым оппонентом. Помнишь? Сидя в разных комнатах, мы говорили вслух или мысленно. И, казалось, будто один слышит другого, вникает в ситуацию. Я говорил потому, что знал — ты там тоже не молчишь, а пытаешься мне что-то сказать. — смеялся мальчик. Он был похож на солнечного зайчика, искрящегося благополучием и позитивом. Летние лучики света золотили блондинистые пряди волос, играли на щечках юноши, придавая ему ещё более сияющий вид. Он жмурился от солнышка словно кот и всем видом походил на пушистое создание.       — В моих мыслях я представлял тебя всегда сидящим тихо передо мной. Слушающим внимательно, с пониманием и осознанием… Потом мы встречались за общим столом, уже не держа зла. Да уж… Беззаботное было время. — чуть улыбнулся сидящий напротив парень. От своего собеседника он отличался лишь более спокойным нравом. Опустив глаза, он о чём-то задумался с лёгкой, чуть грустной улыбкой на губах.       Останавливаюсь, смотрю на мнемолит. Старый, словно сразу после Катаклизма возведён был, не старше меня, но зачухан похуже моей души. Воспоминания о прошлом вызывают у меня улыбку. Радости, правда, она не несёт. Скорее грусть, огорчение по утраченному… Спокойствию? Безмятежности? Наверное, по утраченному всему.       Вскользь окидываю взглядом кладбище, моему безразличному к смерти взору не за что зацепиться. Я вспоминаю о том, как повзрослев мы стали менее беззаботными и радостными. Тяжёлое время выпало нам для взросления. Развернулась изматывающая война с балаурами. Новости о первых стычках были известны давно, но мы всё время утешали себя мыслями «это далеко», «это не у нас», «до нас не дойдёт», а родители всего лишь потакали нашим мыслям, стараясь как можно дольше отгораживать своих детей от бед и проблем. Но в один день ты пришёл домой уже будучи даэвом, с гордостью и радостью сообщая мне и поседевшим от шока или страха за твою жизнь родителям о какой-то там святости, об избрании самими Хранителями тебя в качестве защитника всей Атреи. Кажется, мать тогда рухнула в обморок. И это было самым меньшим из бед, что с нами приключились.       Он хочет спрыгнуть со скалы, разбиться о камни. Подбегает к самому краю и застывает от ужаса, сковавшего его. Юноша смотрит как горит всё, что когда-то принадлежало родному народу, видит, как гибнут люди, до него доносятся их крики, последние вздохи трепещущих от боли несчастных. Падает на колени, пытаясь издать хоть один звук, но крик застывает в горле. Остолбенев, стоит на коленях с открытым ртом и широко распахнутыми от шока глазами и, кажется, что он понимает: нет смысла тянуться к тонущим в горящей воде кораблям, юноша осознаёт свою беспомощность, невозможность что-либо сделать. Вода не способна умолить гнев огня, пламя не остывает, шипит и доедает своих жертв. Его взгляд прикован, без возможности отвести глаз от этого ужаса. Через какое-то время набирается сил, чтобы обхватить голову руками, до боли зажмурив глаза, сжать пальцы, зарывшись в волосах и с тяжёлым, удушающим хрипом зарыдать. Он знает — это конец. Конец, послуживший началом новому этапу масштабной войны, из-за которой даже сама Атрея не сможет сохранить целостности…       Ещё пару лет ты нерешительно, без давления, намекал мне об необходимости пройти обряд становления даэвом. Интересно, осталась ли в тебе такая черта как тактичность? Ты никогда не принуждал других что-либо делать, а своё мнение выражал с максимальной культурностью и мягкостью. И уж точно не смог бы, как я сейчас, сорвать несколько густо разросшихся фиолетовых цветов с чьей-то разрушенной могилы. Будучи всегда аккуратным к чувствам других, бережно относился к любому существу, будь то человек, или же цветок, быстро вянущий и осыпающийся в моих руках. Стряхиваю фиолетовые ошмётки цветения с белых перчаток. Любопытно, нашёл ли ты, брат мой, кого-то, кто с уважением будет относиться и к твоим чувствам тоже?       Не торопясь, молодой даэв подходит к краю скалы. Огонь, что с жадностью поглощает корабли, прыгая от одного к другому, юноше безразличен. Краем сознания он улавливает, что подобное уже видел, но не заостряет на этом внимания. Пламя не проходит в его душу, глаза, словно зеркала, отражают источник яркого света, такой безразличный сердцу асмодианина, в котором лишь слабое чувство удовлетворения. Месть не сладка, она безвкусна и не способна принести ему утешения. Его не переполняет радость победы — это всего лишь один бой, впереди целая война: в которой нужно ещё приложить много усилий. Для них, даэвов, ещё не наступило время отдыха. Лишь вера, что каждый получил по заслугам, что великий огонь сотрёт грязь — единственная теплится в сердце. Но зрелище надоедает и больше не стоит времени юноши. Разворачиваясь, он уходит под треск горящих досок кораблей.       Не спеша, без интереса, разворачиваюсь ко входу на кладбище. Ты так любил «начинать с начала». Интересно, как? Как начать с того, чего уже не существует? Как вернуться в мир, который был разрушен? Как догнать прошлое, если даже настоящее ускользает с невероятной скоростью?       Когда-то давно, когда Атрея разделилась, я потерял тебя — моего родного брата и близкого друга. Одиночество ожесточило меня, суровая Асмодея закалила душу и разум, научила выживать. Сейчас, конечно же, называя это своим дорогим домом, с гордостью готов защищать её до последнего взмаха крыльев. Думаю, что ты отстаиваешь свою землю так же. Но эти битвы требовали всё больших и больших жертв, в них мы теряли что-то очень близкое. Война отрывала от нас самое ценное, выворачивала души наизнанку.       Медленно опускаюсь на колени перед тобой. Боясь сжать, аккуратно приобнимаю за талию, еле прикасаясь к тебе едва заметно дрожащими пальцами. Укладываю на свои колени, придерживая за спину твоё хрупкое девичье тело. Я целую тебя в висок, нежно опускаясь к щеке, касаясь полуприкрытыми губами к царапине, идущей до подбородка по твоему прохладному лицу. Мой пульс учащается, появляется шум в ушах, разум теряет ясность, отказываясь что-либо осознавать. Словно откуда-то издалека ощущаю свои эмоции, вижу со стороны, но абсолютно не чувствую себя присутствующим здесь. Я закрыл глаза, прикоснувшись своей щекой к твоей. Дрожь усиливается, она захватывает всё тело, сковывает ноги, не давая подняться. Нужно встать, но не могу оторваться от твоего тела, не могу сделать ни единого движения — я прикован к тебе. Позволяю прижать тебя к себе чуть сильнее, но не чувствую тепла. Прохлада твоей бледной кожи частично отрезвляет мой разум, возвращая к сознанию. Утыкаюсь лицом в твою шею, стискивая до боли зубы. Я не могу отпустить тебя, не могу признать то, что в последний раз прикасаюсь к тебе. Нет, я ещё не готов отдать свою любовь войне.       Чёрт, глупо. Глупо сомневаться, чувствовать дискомфорт и стеснение от своих и без того скомканных мыслей перед бездушными камнями, молча воспроизводя этот монолог в своей голове. Чуть опуская голову, испускаю короткий смешок. Ты этого не слышишь и не можешь услышать. Хотя, в глубине души я должно быть уверен в обратном, коли всё ещё стою здесь.       Это не бремя одиночества. Это благословление свободы. Лишь в войне каждый сам находит себя.       Опускаю голову к земле, склоняюсь к могиле…       Мы когда-нибудь встретимся на поле битвы, либо в новом мире.