Приходи меня послушать

Она не знает, что здесь делает. Стоит у забора, у ржавых корявых прутьев, которыми она непременно запачкает безукоризненно белые перчатки, если посмеет притронуться, прикоснуться к этому месту, от которого все и всех гонят прочь, потому что нехорошее, если не сказать плохое. Потому что не одно поколение вскормлено и любовно взращено на этой мысли. Как она поняла, дурацкой. Место не опасное. Не пугающее. Другое. Сначала, наверно, был простой интерес. Пунктирными мелкими шажками выкладывая маршрут от дома до гимназии и обратно, ни разу не свернув, не отрывая взгляда от лопнувшего кое-где зеленью асфальта, она не проходила мимо Дома, даже не смотрела в его сторону. Прокручивала в голове собственное расписание на ближайшие дни, и мысли эти заедали как приевшиеся пластинки, черно-белыми пластами однообразия и скуки. Она не могла свалить все на задумалась, не заметила. Тот день был трудным, и она была зла на него, но больше на мать. И, будто назло, пошла туда сама, уже на полпути осознав, что всерьез, не в мыслях. Это же Дом. Расчесочные (хотя назвали их так именно те, оттуда) не любили Дом. И Дом не любил их в ответ. Эта огромная серая дыра, поглощающая, принимающая в себя все плохое, дурное, множащее. А она с пробором ровным, расчесочным, расчесочней некуда, белым и правильным. И, если пойдет туда, обязательно попадет куда-нибудь, пропадет, потому что не зря же его избегают. Но у нее был плохой день. Мало что могло сделать его хуже. И она стоит, у каких-то рваных ветрами кустов и пакетами с мусором, что, божетымой, смертельно для ее репутации и матушкиного мнения. Тикающие замедленной бомбой наручные часы отдаются чем-то гулким в груди, и она только чувствует это, не слышит, потому что в уши заливает яд. Кажется, она наконец понимает, почему сюда не пускают детей. Потому что детские сказки на поверку оказываются чересчур взрослыми, с реальной опасностью утонуть в серой дыре под звуки проклятой, заколдованной флейты. Она почти не дышит, думая лишь о том, кто там живет - эльфы, маги, бесы или просто заблудшие и потерявшиеся как она. Пальто на спине, такое же серое как и стены всего наружного, едва не касается сетки, но ей уже все равно. Наказание будет неизбежно, ведь часы тикают, и она нарушает что-то нерушимое, ломает что-то невозможное, тонет, непременно тонет, перечеркнув все запреты. Ей нравится. Нравится идти на дно под эту песню, под эти переливчатые звуки как бьющиеся о скалы волны. Ветер играет с листьями у ее ног, но она не замечает, как они скребут чистые ботинки. Пряди из пробора выбиваются, как выбивается она сама из себя. Ей кажется, что она уже утонула. Разве может она взаправду здесь стоять, не оборачиваясь, смелая, глупая, неправильная. Наверно, она не сможет вернуться. - Выходи, - ветер приносит из-за спины. Она задыхается, цепляя ресницами одну из прядок. Ей странно. Ей страшно. Она не должна была здесь стоять. И вернуться она тоже не сможет. Под ногами защитным кругом лежат осенние листья. Она не оборачивается, но и не уходит. - Выходи, - голос молодой, хриплый. Явно мужской. И от этого еще хуже, ведь это еще одно безумие. Хорошие расчесочные девочки не общаются с мальчиками. Не тут. Не с такими. Какими такими она не знает, но мама бы не одобрила. Она выходит, стараясь перевести дыхание и не обращать внимания на настойчивую вибрацию телефона в сумке. Нервно заправляет волосы за уши, но в расчесочный пробор удастся вернуть только дома. - Извини, - первое что приходит на ум. Взгляд сверлит носки ботинок. Она не их, никогда не будет, и не хочет, но понять, что такое слушать нельзя - ума хватает. Запоздалый стыд начинает покалывать уши, затем заставляет гореть щеки. Флейтист молчит, не двигаясь. Ресницы не смогли скрыть беглого взгляда - фигура мешковатая, нечеткая, замершая в ожидании. Она хочет убежать и никогда не возвращаться. Она жмурится изо всех сил. Хуже любых материнских отчитываний. - Тебе понравилось? - она поднимает голову. Смотрит пять ударов сердца, выхватывая сгорбленную фигуру, темные волосы, яркий свитер и тонкие пальцы, обхватившие колдовскую флейту. И глаза. Глаза такого же утопающего. Ей обидно. За них, за нелепые сплетни по эту сторону ограды, за то, что расчесочные совсем их не видят, не знают. В какой-то миг ей хочется рассказать им всем правду, чтобы тоже сладко тонули все, в этой самой правде. Нет. Она и так сделала что-то неправильно. - Очень, - и в ответ он заслуживает только откровенную правду. И тогда глаза у него теплеют, избавляясь от тревожного льда, и она находит это замечательным. Они молчат. Ей пора бы давно уйти, оставляя позади нелепые минуты, свою глупость и запретную песню странного флейтиста. Прощаться нелепо, ведь они не здоровались, но и уйти просто так невежливо. Он дал ей больше, чем можно ответить простым "спасибо". Она боится, что выйдут еще, будут смотреть на нее как на диковинную зверушку, а она будет ежиться под их взглядами. Почему она позволяет ему рассматривать себя - не знает. Она выдавливает улыбку, серую, расчесочную, конечно, не такую, как вышло бы у него, но она старается изо всех сил. Телефон вибрирует настойчивей. Она оборачивается, чтобы посмотреть на петляющие дворы. - Приходи меня послушать, - неожиданно и тихо говорит он, опуская голову. Так, что она может не наблюдать у него никакого намека на пробор. Ей нравится. Это будет опасно. Она пожалеет об этом не один раз. - Обязательно.