Остров спокойствия, 1 шт., цвет - зелёный, б/у

Голос мистера О’Нила, учителя, начавшего преподавать им биологию с нового триместра, плыл по классу и сливался в однообразный шум на грани внимания Твика, в почти лишённое смысла нечленораздельное бормотание. Твик даже не пытался к нему прислушиваться, и вовсе не потому, что ему было неинтересно. И не потому, что нашлись какие-то другие дела или занимавшие голову мысли. Вовсе нет. Скорее наоборот. Вот уже двадцать минут Твик очень, очень усердно старался не прислушиваться и всячески игнорировать слова, ввинчивающиеся в его мозг через уши. Клетки-крови-бла-бла-бла-живут-бла-бла-дней. Клетки лёгочной-бла-бла-бла-три-бла-бла. Ваш-бла-бла-находится-в-состоянии-бла-бла-разложения. Прямо-сейчас-бла-бла-в-вас-умирает-бла-бла-ллион-бла… Твик очень старался не думать. Старался не представлять, как мельчайшие, едва видимые части его организма умирают внутри него, как их печальные крохотные трупики начинают медленно разлагаться, отравляя кровь трупным ядом. И как эта кровь, которая сама по себе – трупный яд из-за дохлых тромбоцитов, течёт по сосудам к сердцу, а тромбоциты в смерти своей сцепляются вместе, налипают друг на дружку, и этот комок мёртвых тел вот-вот закупорит артерию, и… Не представлять. Не представлять. Твик посмотрел на собственные пальцы, вцепившиеся в крышку парты. Дрожащие, с побелевшими костяшками, с обгрызенными до мяса ногтями (а что, если в ранки попадёт инфекция? а что, если уже попала? а что, если они уже начали гнить изнутри ещё быстрее, чем всё остальное тело, и вот-вот начнётся некроз тканей, и они начнут синеть, и чернеть, и отвратительно пахнуть, и потом их придётся отрезать, и О ГОСПОДИ, ЧТО ОН БУДЕТ ДЕЛАТЬ БЕЗ ПАЛЬЦЕВ???) Вдох. Выдох. Твик отвёл глаза от парты и огляделся вокруг, на своих одноклассников; ему, сидящему почти на самой галёрке, открывался прекрасный вид на их спины, в то время как на него не смотрел почти никто. Его такое положение вещей обычно более чем устраивало. Вот и сейчас он мог наблюдать за тем, как что-то выклацывают в своих телефонах Токен и Крейг (первый, кажется, набирал смс, а второй, судя по движениям пальцев, что-то пролистывал - скорее всего, свою ленту избранного, которая у него почти сплошь состояла из фото животных разной степени забавности и свежих мемов), как мерно вздымается и опадает оранжевая парка Кенни (опять спит на уроке, и Твик даже думать не хотел о том, чем тот занимается по ночам), как Баттерс что-то рисует в тетради, разложив перед собой арсенал разноцветных гелевых ручек и часто их меняя (половина – с блёстками). Как Кайл с невероятной скоростью покрывает лист клетчатой бумаги корявыми строками конспекта, не только записывая слово в слово всё, что говорит учитель, но и успевая для лучшего запоминания начертить блок-схемы на полях. Правое плечо Кайла почти вибрировало мелкой дрожью, так быстро кисть двигала карандаш (почему он начал писать конспекты карандашами в классе, а потом переписывать дома начисто? звучит как уйма работы, и что если его руку однажды схватит судорога, а потом его парализует от запястья до локтя, или до плеча даже, и он больше никогда не сможет писать? тогда он будет приходить с диктофоном, или?..), а голова была склонена набок. Его зелёная ушанка всё так же покрывала волосы, как и год назад, как два, как три, как пять. Только несколько рыжих завитков выбивались из-под неё и опускались на шею. Когда-то многие в классе носили шапки, носили их постоянно, и на улице, и в помещениях. Твик к ним не принадлежал; он боялся, что его волосы начнут расти обратно внутрь головы, если однажды наткнутся на преграду, и будут причинять ему невыносимую боль. Как-то он случайно прочитал о пытке, при которой человека обривали налысо и покрывали его лысину лоскутом свежеснятой овечьей шкуры, шерстью вверх. Шкура плотно облепляла голову, и пробивающимся волосам некуда было расти; они врастали обратно в кожу, и человек мог мучиться так долго, очень долго; и это была одна из тех вещей, которые Твик не хотел бы знать и пожелал бы забыть. Но стереть память нечем, и если попытаться привлечь внимание инопланетян, чтобы они забрали его и начали ставить опыты (что, как известно, с большой вероятностью привело бы к частичной или полной амнезии), можно было напороться на участь, куда более страшную, чем пытка собственными волосами. Твик совершенно не хотел думать о том, что бы с ним могли сделать инопланетяне. Список возможных вариантов включал анальные зонды, радиоактивные имплантаты в яичках и незапланированную беременность, и… Нет, к чёрту такие мысли. К чёрту. Как бы там ни было, сейчас непокрытая голова уже никому не казалась чем-то странным. Крейг, Стэн и Картман больше не носили шапок; Кенни как ходил постоянно в парке, так в ней и остался, да, но это другое дело. Все знают, что у него просто нет денег, чтобы купить новую одежду, а так бы он, может, был бы и рад. Но Кайл… Кайл продолжал носить всё ту же зелёную шапку. Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц. И приходил почти на каждое занятие, и она маячила и маячила перед глазами Твика, неизменная, постоянная, островок надёжности в зыбком мире, полном неожиданных опасностей и неприятных сюрпризов. И Твик стал на неё смотреть. Он рассматривал её, насколько мог разглядеть со своего места (Кайл всё-таки сидел далеко от него, в первых рядах, как всегда; чтобы лучше было слышно или ближе выходить к доске; Твик не вникал). Он смотрел на её чуть полинялый зелёный цвет (для Твика – почти самый любимый, лучше только коричневый кофейный, приятнее глазам), на потертости по швам, про которые Твик лишь знал, что они там есть, но увидеть сейчас издалека не мог, на то, как сзади и чуть слева из-под неё чуть выдаётся подкладка. Слова учителя отдалились и окончательно превратились в неосмысленный шум, и Твику больше не нужно было прилагать усилия, чтобы отделить их от собственных мыслей; всё его внимание сосредоточилось на шапке. Вместо того чтобы воображать картины гибнущих в его теле сотнями клеток, он теперь думал о совсем другом: о том, как было бы здорово потрогать шапку; он пытался представить, какая она на ощупь. Наверное, теплая (не холодная уж точно). Лишь едва ворсистая или почти колючая? Мягкая, в которую можно зарыть пальцы, или немного жёсткая и эластичная, как замша? В любом случае, определённо – очень, очень приятная. Пальцы Твика, до сих пор сжатые до побелевших костяшек, медленно расслабились; из них уходила дрожь. Всё его тело как будто плавилось на костях, но не угрожающе, как облитое кислотой, а совсем иначе; те его части, что раньше казались натянутыми до предела, взвинченными, сжатыми, словно пружина за мгновение до того, чтобы лопнуть; все его сведённые вечной судорогой мышцы, напряжённые связки и нервы, спутанные в тугой комок внутренности, стиснутое до тупой ноющей боли сердце; всё его наэлектризованное страхом и тревогой «я» медленно растворялось в покое. Не том покое, который вечность; не том покое, который смерть. В совсем другом, благодатном покое, который весь – умиротворение и безопасность. Это было то, чего Твик так стремился достигнуть медитациями, но никакое число солнечных зелёных полян и пушистых белых зайчат не могли ему дать. …На следующем уроке, где рассказывали, как чёрные дыры поглощают материю и сплющивают её до тех пор, пока между атомами совсем не останется расстояний и они не окажутся притиснуты друг к другу, как сардины в банке, Твик тоже смотрел на шапку Кайла. И на следующем. И назавтра тоже. И ему было так спокойно и хорошо, как никогда в жизни. Впервые он с нетерпением ждал того, чтобы пойти утром в школу (перспектива, которая раньше не вызывала у него ничего, кроме тошноты и болезненных спазмов в желудке). Потому что он знал: ему есть, чего ждать. Потому что чувствовал: всё будет хорошо, пока у него есть эта шапка. Пока ему есть за что цепляться. И единственное, что его удивляло – это то, почему же он не заметил раньше, почему проглядел ту возможность утешения, тот уют, который она ему так откровенно предлагала. Если бы он обратил на неё внимание два, три года назад, что бы изменилось для него? Перестали ли бы школьные дни быть беспросветным кошмаром? Кто знает. Всяко лучше позже, чем никогда. *** Твик обрёл душевное равновесие; почти. Да, на переменах его трясло по-прежнему, потому что Кайл уходил общаться со своей компанией и забирал на себе шапку; и Твик бы сквозь землю провалился со стыда, если бы кто-то заметил, что он тайком следит за ними. Его могли бы обвинить в сталкерстве, его могли бы опозорить на всю школу, о нём бы могли написать в школьной газете или на Фейсбуке, или в Твиттере, и скоро все бы перепостили сообщение себе и смеялись; перешёптывались бы за его спиной и показывали пальцами, а потом поджидали после школы и окунали головой в мусор или, того хуже, в унитаз, где Твик обязательно подхватил бы какую-нибудь инфекцию и слёг, и умер бы, но на его похоронах вместо положенной речи о том, каким хорошим мальчиком он был, все бы услышали, что его поймали на сталкерстве, - даже те, кто не слышал об этом раньше, кто не читает газет, у кого нет ни Твиттера, ни Фейсбука, - и они бы передавали историю дальше, своим семьям, своим знакомым, за обедом и за ужином, как забавный анекдот из реальной жизни или даже как нечто грандиозное, и этому не было бы конца, никогда, никогда, никогда. Так что Твик старался не следить за шапкой Кайла, не ходить за ним; и в классе наблюдать за ней как можно более незаметно, уткнувшись носом в учебник и смотря на неё лишь краем глаза. Этого было достаточно. Но сомнения и тревоги грызли его всё равно, пусть и не настолько сильно, как раньше; и теперь они всё чаще и чаще были связаны с шапкой. То, что его могли заметить и поднять на смех, оказалось лишь одной страшной вероятностью из многих. Самой мучительной из всех была мысль о неопределённости его положения; Твик целиком зависел от воли Кайла. Что, если бы тому в один совсем не прекрасный день надоело носить шапку? Что, если бы он решил от неё избавиться, как избавились от своих его друзья? Кайл всегда последним улавливал модные поветрия, всегда последним приходил к финишной черте; когда всех вокруг сметала волна нового увлечения, Кайл оставался верен старому, находился на шаг позади. Но ведь время идёт, и рано или поздно понимание, что нельзя ходить в одной шапке вечно, настигнет и его. И что тогда? Твик не знал. Он не знал, каково будет остаться без своего островка спокойствия; не знал, каково будет потерять то, что он так недавно нашёл, и что стало так быстро одним из краеугольных камней его психики. Он был, наверное, зависим, и это тревожило его; но далеко не так сильно, как остаться без объекта своей зависимости. В конце концов, утопающий тоже зависит от спасательного круга, а ползущий по отвесной скале над пропастью альпинист зависит от троса, к которому он пристёгнут. Мы все зависим от воды и от воздуха, мы не можем без них жить; и так ли уж плохо, если не можешь жить, например, без зелёной шапки-ушанки? Так успокаивал себя Твик, и тревоги по поводу его одержимости (наверняка нездоровой) отходили на второй план; но другие тревоги, тревоги о том, что однажды Кайл может придти без шапки, разверзались бездонной пропастью под его ногами, и он держался над ней только на пятках и с ужасом ждал падения вниз, которое было неотвратимо. Сколько времени у него оставалось, прежде чем Кайлу надоест её носить? Год, два? А может быть, месяц? Или неделя? А вдруг Кайл придёт без своей зелёной ушанки уже завтра, сменив её на что-то другое или наплевав на головной убор вообще? Твик не знал, не знал, не знал. И это тянуло из него жилы. *** Ему понадобился месяц, чтобы решиться на преступление. Месяц сомнений, месяц просчитывания бесчисленных вариантов того, как именно всё может пойти не так и чем в итоге для него обернуться. Позор, травля, публичное унижение, арест, тюрьма, избиение, изнасилование, смерть. Что, если кто-то его увидит? Что, если кто-то замечал, как он смотрит на шапку Кайла, и сделает выводы? Что, если Кайл каким-то шестым чувством почувствует, кто вор? Что, если ранец Твика случайно выбьют у него из рук, молния раскроется, и всё содержимое высыплется на пол, в том числе и то, которое ему совсем не принадлежит? Что, если школьный психолог, мистер Маки, проводя очередной вроде бы бесполезный психологический тест, высчитает по его результатам, что натворил Твик? Слишком многое, слишком, слишком многое могло пойти не так. Но мысль о том, что однажды Твик может потерять зелёную шапку-ушанку навсегда, была невыносима. Кошмары, в которых он заходит в класс и не видит её, начали преследовать его по ночам. Вот он открывает дверь, судорожно шарит взглядом по макушкам одноклассников и видит рыжее афро; или не афро, а кепку или сложенную из газеты треуголку; или вовсе свежеснятую овечью шкуру, из-под которой за уши Кайлу, на его лоб, по его вискам течёт пронзительно-багровая, какая-то мультяшная кровь. И всё начинает рушиться вокруг него, складываться в самое себя; окна – схлопываться с тихим треском, похожим на треск статического электричества; парты – сворачиваться в сверхплотную материю, навеки погребая сидевших за ними людей в своей утробе, сминая их в скукоженное полу-ничто. Дверной проём заполняется огнём, языки пламени поглощают и деревянную раму, и пустоту внутри неё с одинаковой жадностью, а потом тянутся за добавкой к самому Твику, лижут его спину, стягивают кожу ожогом, покрывают чёрной коркой, обращают в пепел и в трепещущую от одного факта своего существования плазму, бесплотную, выворачиваемую наизнанку цепной реакцией разрушения, которая уже началась, давно началась, и её уже не остановить, не остановить, не остановить… После таких снов Твик обычно просыпался, задыхаясь, включал ночник и долго не мог придти в себя. И с каждым часом, который он мог бы проспать, а вместо этого пялился на тени в ночном мраке, с каждым часом, который он мог бы провести на подушке в блаженном забытьи и неведении насчёт происходящего вокруг, а не под ней, прижимая её руками к ушам, чтобы гул собственной крови в барабанных перепонках заглушил любые шумы, которые он мог бы услышать снаружи (шаги бельевых гномов или скрежетание когтей по внутренней стороне дверцы шкафа), с каждым часом, который ему приходилось заполнять кофе, а потом ещё кофе и снова кофе, ещё больше кофе… С каждым бессонным часом, с каждой изнурительной минутой, с каждой выматывающей секундой он ощущал, как всё ближе и ближе подступает отчаяние. Как ему уже почти (вот ещё чуть-чуть, немного) совсем всё равно. Шапка. Ему нужна была зелёная шапка-ушанка. Он должен был быть уверен, что она никуда не денется, не оставит его наедине с кошмарами, со всем этим ошеломляющим миром, каждое мгновение несущимся на него с огромной скоростью, словно поезд, словно ГРОМАДНОЕ ДЫМЯЩЕЕ ЧУДОВИЩЕ, готовое снести его ударом тысяч тонн грохочущего металла, сокрушить, стоящего на рельсах и парализованного ужасом. Она была ему нужна, как дышать, и он даже был готов на последствия. *** Это оказалось куда проще, чем Твик думал. Дождаться урока физкультуры, когда весь класс сдавал норматив по плаванию. Проскользнуть за спинами одноклассников в раздевалку, переложить шапку Кайла, оставленную им среди прочих вещей, на дно своего ранца. Превозмочь искушение удержать её в руках дольше. Заложить сверху книгами и термосом, застегнуть ранец и изнутри закрепить молнию посередине булавкой, чтобы ничего не вывалилось, даже если она разойдётся. Приставить его к стене точно в том же положении, как был. Скользнуть обратно в зал с бассейном, прежде чем учитель доберётся от буквы Б к букве Т. И попробовать сдать, наконец, этот чёртов норматив. В первый раз в жизни, потому что в воде можно утонуть, на ступеньках – поскользнуться и свернуть себе шею, и что будет, если в уши наберётся вода и начнёт гнить, пока барабанные перепонки не покроются плесенью и не превратятся в липкую слизь, после чего вытекут наружу, и Твик оглохнет навсегда, а пыль и мусор будут залетать прямо внутрь черепа, не встречая прежней преграды, и в итоге у него начнётся воспаление мозга?.. Да, всё это оставалось более чем вероятным; в этом плане ничего не изменилось. Но Твик всё равно полез в воду, потому что изменился он сам. Его несло вперёд адреналиновой волной, осознанием своего проступка, Поступка; того, что он сделал, наконец, хоть что-то, чтобы остановить поезд, мчащийся с огромной скоростью ему навстречу; или нет, не так. Поезд продолжал нестись вперёд, поглощая пространство перед собой; не с ним что-то случилось, а сам Твик сделал шаг. В сторону, с дороги. Туда, где вероятность того, что его расплющит, перестаёт быть неотвратимой. Норматив он не сдал всё равно, и из бассейна потом вылез еле-еле, с трудом вытянув свои тридцать восемь килограмм на мокрую плитку. Его ноги дрожали, когда он пытался выпрямиться, и подгибались колени; но теперь причиной дрожи был не только страх и не только холод, и даже не то и другое вместе. Примешивалось что-то ещё. Что-то яростное, яркое, пьянящее. Бьющееся пузырьками в его венах и артериях, заполняющее его до краёв. Эйфорическое возбуждение, от которого кружилась голова и тело казалось лёгким-лёгким, почти невесомым и немного онемевшим, будто Твик отсидел его целиком, и оно успело затечь, а теперь с бесчисленными покалываниями невидимых иголок возвращается к жизни. Впрочем, это необыкновенное, феерическое ощущение схлынуло довольно быстро, когда Твик вспомнил, что приближается конец урока, а значит, Кайл скоро обнаружит пропажу. И уйти раньше будет подозрительно, очень подозрительно. Но и оставаться? Что, если он сам себя выдаст выражением лица или неосторожным возгласом? Что, если Кайл захочет обшарить ранцы одноклассников и потребует показать их содержимое, или обратится за официальным разрешением к директору, чтобы ему нельзя было отказать? Что, если… Но за всё время, пока Кайл искал свою шапку, он ни разу даже не посмотрел в сторону Твика. Под его подозрение сразу попал Картман; от слов Кенни, малоразборчиво предположившего, что у Кайла появилась тайная поклонница-фетишист (ну, или поклонник), он лишь нетерпеливо отмахнулся и продолжил наседать на жиртреста, который отрицал свою причастность к пропаже с искренним негодованием. Кайл ему, как и следовало предполагать, не поверил, Картман в ответ на обвинения начал огрызаться, и всё могло бы перерасти в драку, если бы на шум не явился уборщик и не разогнал всех к чёртовой матери угрозами позвать директора или отправить всех присутствующих к мистеру Маки. Встречаться с представителями школьной администрации не хотелось никому, и все проворно рассосались. Твик забросил ранец за спину и дал себя унести потоком толпы, следя лишь за тем, чтобы не пройти сквозь дверной проём первым или последним; уже направляясь к выходу (физкультурой, по счастью, школьный день как раз завершался), он услышал, как Кайл что-то выговаривает Картману сердитым шёпотом, обещая вывести его на чистую воду и узнать, для каких отвратительных дел ему понадобилась ушанка. Где-то сбоку раздался смешок, кто-то (кажется, Клайд) сделал сальное предположение, Крейг (определённо, Крейг) прокомментировал, что втюренность Картмана в главного ботана класса переходит все границы, Токен с ним согласился и добавил, что смотрится это чрезвычайно жалко; его слова, видимо, услышал Картман, потому что он резко обернулся, и его пухлое лицо покрылось красными пятнами. Твик ускорил шаг и проскользнул мимо, оставляя конфликт разгораться позади. На него никто не обратил ровным счётом никакого внимания. Если Твику и было совестно за то, что Картман оказался объектом несправедливых нападок, то очень недолго. Даже если тот и не заслужил обвинений в краже, в конкретно этой краже, это совсем не значило, что он не заслужил обвинений вообще. За свои пятнадцать лет Картман натворил достаточно, чтобы любые нападки в его сторону становились оправданными. И к тому же, толстокожему социопату, пожалуй, всё равно плевать на наезды. *** Шапка оказалась именно такой, как её Твик и представлял, и даже больше – всем сразу. Тёплой, с затёртой от долгой носки подкладкой. Ворсистой, чуть покалывающей, но очень приятной на ощупь; не жёсткой и не мягкой, а в самый раз, чтобы подаваться под пальцами, когда к ней прикасаешься или держишь её в руках. Материя словно льнула к ладоням, шнуры были будто созданы для того, чтобы сматывать их в кольца и вязать узлы, а затем распускать. Один шнур оканчивался металлической защепкой, носящей следы зубов, а другой – только узлом и кистью разлохмаченной бечевы, выцветшей и пожелтевшей от времени почти до оттенка хаки. Пахла шапка сильнее всего репейным шампунем, человеческой кожей и немного пóтом, и это был запах Кайла, Твику в общем-то безразличного; но сквозь запах прежнего владельца фоном, изнанкой пробивалось что-то ещё, слабое, едва заметное: собственный её аромат. Шерстистый, нитяной, удивительно уютный, как самый тёплый в мире плед или самый кашемировый в мире свитер. Такой, в котором хотелось бы спрятаться и никогда больше наружу не вылезать. И всё это великолепие сейчас было целиком его, Твика. Теперь совсем его, и никто в целом мире не смог бы его у Твика отнять. Вещественное, материальное, на двести пятьдесят процентов существующее – смотри и трогай, вдоволь, сколько душе угодно. Не грозящее куда-то деться в следующий момент, или в момент сразу за следующим, или в любой из моментов впереди, которые предстояло Твику прожить. Его точка опоры, грань равновесия, ось, которая остаётся неподвижной, когда всё вокруг превращается в бешено вертящуюся карусель парка аттракционов, придуманного безумным конструктором со склонностью к мизантропии и хомицидальному поведению. Заснул Твик сегодня, прижимая её к груди, как прижимал бы в детстве плюшевого мишку, если бы уже в пять лет не знал, что правительство вживляет в мягкие игрушки крошечные камеры, чтобы следить за спящими детьми и вовремя забирать в воспитательные лагеря непослушных (а ещё существовал шанс, пусть и совсем небольшой, что в плюшевого медведя вселится злобное потустороннее создание, питающееся последним детским дыханием, и утром родители найдут вместо своего сына лишь его холодное тело, уже начавшее коченеть). Но шапки-ушанки не несли такой угрозы; Твик не слышал ещё ни одной истории, где бы шапка навредила своему владельцу (если он не пытался надеть её на голову, разумеется, а это в планы Твика не входило). Даже если владелец пришёл на смену предыдущему всего лишь несколько часов назад. И впервые за долгие дни, месяцы и годы, впервые, может быть, за всю пятнадцатилетнюю твикову жизнь… впервые, впервые ему не снились кошмары. Он спал спокойно, без снов, крепко обнимая зелёную шапку-ушанку. Страх, державший его в железных тисках так долго, постепенно ослаблял свою хватку. И, почти невидимо в ночной темноте, медленно-медленно (но так же верно, как и то, что теперь всё будет хорошо) из-под его глаз уходили тени.