Рано утром на мусорной свалке, Встречаясь на холме, выживают черные птицы. С ними мы можем сравнить и себя - В унылом мире живем, храня веру. Наклоняют головы, не меняя единственного выражения лица. Их глаз черных глубина разливается во все четыре стороны! Плачь или смейся, даже этого вам не понять. В объятиях одиночества, в грусти мое тело совсем почернело! Эти крылья в один прекрасный день из черных превратятся в белые. Внутри меня дьявол, снаружи же - ангел. Я начал это дело, так что и вы давайте! Что-то, кажется, яда многовато! Мы всё помним. То, что вы сделали в тот день, До сих пор можно увидеть на телефонных столбах. Взяв имя мести, Сам над всем этим стою, И вид отсюда открывается такой грязный а-а! ...Крылья белеют, И я не прекращу борьбу. Плачь или смейся, даже об этом никто понятия не имеет. Чтобы освободиться от этого одиночества, я должен кому-нибудь рассказать о том, Что чистота существует. И эти крылья в один прекрасный день, черные или белые, все равно изменятся как-то И даже если станут невидимой формы, я всё равно начал какое-то новое дело. One OK Rock - Karasu
В жизни каждого из нас бывают моменты, когда хочется убежать. От шумного мегаполиса. От пестрящей роскоши и фальши. От людей, для которых ты оказался непонятым. От гаджетов, что с каждым годом становятся все умнее и изобретательней. От себя… от всего мира, где ты – всего лишь песчинка, потерявшаяся в толпе. Это случилось и со мной. Однажды, возвращаясь домой с надоедливой работы, оказавшись в пестрой толпе, которая, подобно морским волнам, пыталась сбить меня с ног своим бурным потоком, я вдруг понял, что устал. От всего, что окружает меня. От гула, который не затихал ни на миг. От собственной квартиры, вечно звонящего мобильника, пробок, дежурных улыбок и однообразия. И не просто устал – я был раздавлен этой мощью, вымотан до автоматизма, который вошел в мою жизнь. Я понял, что не испытываю ничего, кроме усталости, выполняя свою работу машинально. А после так же машинально возвращаюсь домой, иду в душ, ужинаю и ложусь спать – как программа, без чувств. И тогда я испугался. Испугался того, что современный и такой технологичный Токио делает из меня робота, того самого, что и игрушки для детей. И я сбежал. Отключив телефон и собрав походную сумку, я просто сбежал из столицы. Закрыл квартиру, сел в машину и дал по газам, оставив все на самотек. Я знал, что меня уволят, когда завтра не найдут на рабочем месте, я знал, что друзья запаникуют и объявят в розыск вдруг пропавшего человека. Я знал, что в скором времени я окажусь чужим в своем же городе, но все равно бросил его. Сбережения мои были малы, как и спектр моих эмоций, но я не боялся остаться без еды и крова. Руки есть, ноги – тоже. Не пропаду, уж точно. И именно поэтому я смело летел по трассе в никуда, глубоко вдыхая отличный от токийского воздух. Катил и катил по прямой, следя лишь за приборной панелью, которая контролировала количество бензина в бензобаке. Несколько дней подряд, прерываясь лишь на сон по ночам. И вот, спустя неделю моя машина зачихала от усталости, предупреждая меня о своем нежелании продолжать этот странный путь. Зачихала она, к слову сказать, у крошечной деревеньки, так удачно выросшей на лоне иссохшей природы. И я, отыскав первый попавшийся магазин, предложил хозяину обменяться транспортом. Попросил я не много – старый Пикап Форд Ренджер тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Ржавый, древесного цвета, но с хорошим кузовом. Почти раритет, который до сих пор считался «фермерским». И потому, без долгих уговоров и торгов, я без сожалений оставил свой новенький комфортабельный и не в меру дорогой Ауди местному «бизнесмену». Кстати, он-то и подсказал мне, где я могу остановиться и обосноваться, пока не надышусь желанным одиночеством. Громоздкий скрипучий Пикап недолго пыхтел от дороги – за деревней, но в приличном от нее расстоянии, я и нашел свой приют, за который, как ни странно, уже успел заплатить все тому же мужчине, чья машина теперь принадлежала мне. Это был лесничий домик, одинокий, забытый и заросший мхом. Он не был большим, но и маленьким тоже не был. Отрезанный от цивилизации, он устраивал меня полностью, огражденный ото всех стволами деревьев. И я остался… Наверное, большинство людей сочтут меня психом, но мне нравилось мое новое жилье. Приведя дом в порядок и смахнув вековую пыль, я тут же нашел себе занятие – в лесу. Нанявшись лесорубом, я впервые попробовал себя в тяжелой работе, но мне, почему-то, понравилось и это, даже если физическая усталость была в сотни раз сильнее усталости интеллектуальной. Работа была трудной, но интересной, мужчины, с которыми я рубил лес – простыми, грубоватыми, но приветливыми, совершенно не такими, как в Токио. И я полюбил новую жизнь, как не любил прежнюю, через месяц пропадая в глуши с бензопилой в руках. Для писателя – а я был писателем, хоть и работал в другой сфере в городе – подобная жизнь казалась даже романтичной, в какой-то мере. И вдохновение мое было не остановить, стоило привыкнуть к новой среде обитания. Только вот в деревню за продуктами было далеко ездить – часов восемь, не меньше. А потому приходилось закупаться прилично, но это уже мелочи. И хотя первое время я не чувствовал ни рук ни ног, неумело обращался с инструментами и порой даже не доезжал до дома, засыпая прямо в машине от изнеможения, я был на самом деле счастлив. И потому ни разу не подумал о возвращении в родной город, где жить было так легко, что даже скучно. Кроме того, среди барахла на своем уже чердаке я нашел старинную печатную машинку, которая помещалась в чемодан, и печатать на ней было так приятно и волнительно, что я позабыл даже само слово «ноутбук». Новости сюда не долетали. Газеты приходили с опозданием, и я использовал их только для растопки камина и печи. Электричества тоже не было, и я в шутку считал себя «монахом-отшельником», ушедшим в долгий поиск просветления. Я был доволен своей жизнью, наблюдая по утрам за чашкой кофе за вороньим гнездом, зависшим на ветвях дерева, растущего прямо над моим окном. Ворона, греющая отложенные ей яйца, громко каркала всякий раз, когда я открывал окна, дразня ее запахом горячего напитка. Наверное, она не привыкла к таким вещам, но даже ее «крики» по утрам вызывали улыбку на моих губах. Никогда бы не подумал, что буду так рад слышать ее клекот в тишине леса, читая покрытую плесенью из-за сырости книгу Достоевского, непонятно каким образом оказавшуюся здесь среди многих других японских авторов. И никогда бы не подумал, что мне будет так хорошо одному в затхлом старом доме. Это было так прекрасно, что даже говорить об этом было стыдно. Но я не совсем оторвался от общества – я писал бумажные письма друзьям и родным. И получал такие же бумажные ответы, которые не сравнить с электронным сообщением. Они были каким-то волшебством тут, в глуши, и радовали намного больше смс-сообщений… Так, незаметно для меня, прошел год после моего спонтанного побега. Депрессии, которые частенько навещали меня в городе, растворились без следа. Здоровье крепчало, мысли очищались. Тело приобрело мускулатуру, а ворона в гнезде – давно сменилась другой. Был ли это птенец прежней, который в один прекрасный день почувствовал древний инстинкт продолжения рода – я не знал. Я просто был рад услышать как-то весной карканье за окном, которое пропало после того, как птенцы первой матери покинули облюбованное дерево. И жизнь продолжилась в том же темпе, восстанавливающим душевный покой и равновесие. Вот только… Где-то в апреле, наверное, ближе к его концу, мой покой был разрушен громким хлопком в окно. Я был на кухне в это время, по обыкновению своему, варя утренний кофе на печи. Она была напротив этого самого окна, а потому я четко увидел, что ударилось о мои стекла. Это была та самая ворона, чьи птенцы уже вылупились из яиц. Она просто врезалась в мое окно на полном ходу. Она разбилась об него. Пятно крови на стеклянной поверхности вогнало меня в ступор, даже ужас, и я не заметил, как кофе выкипел из турки, пролившись на горячую печь и поднявшись к потолку грязным серым дымом. Привыкший к природе, оттаявший от человеческого эгоизма и безразличия, я увидел в этом настоящую трагедию. Не для себя, для птенцов, оставшихся без матери. Это настолько тронуло меня, настолько пронзило мое некогда черствое сердце, что я тут же выбежал из дома. Ворона была мертва, ворон – отец маленьких птенцов – покинул гнездо. И я, не особо раздумывая, нашел на чердаке деревянную стремянку и снял с ветвей гнездо с пищащими и еще не оперившимся созданиями. Следующие пару месяцев я заботился о них сам. Взяв небольшой отпуск на работе, я выкармливал малышей, пристроив гнездо у печи, и не мог забыть тот страшный хлопок, оборвавший жизнь черной птицы. Один из птенцов погиб. Но трое других выкарабкались. И вскоре я уже мог спокойно отпустить их на волю. Они разлетелись, кто куда, оставив меня вновь одного. Но недолго я горевал о своей потере. Один из птенцов вернулся ко мне через месяц. Вернее, он обосновался на том самом дереве, что росло рядом с моим окном. Он клокотал по утрам, вдыхая вместе со мной запах утреннего кофе, и слетал на мой подоконник за крошками хлеба, которыми я не жалел делиться. И теперь каждый день я завтракал вместе со своим пернатым другом, разговаривая с ним обо всем и ни о чем. Так прошло еще полгода. Ворон привык ко мне. А я привык к нему. Уезжая на работу, я видел, как он летел за моей машиной в лес, а после, садясь на капот, ждал меня. Часами, днями, неделями – сколько бы я ни провел с бензопилой в лесных просторах. И мы возвращались домой вместе. Это было так странно, что я не переставал удивляться этому явлению, но все время с надеждой ждал своего громкого друга у машины. Запасы еды подходили к концу, и я, получив очередную зарплату, засобирался в деревню за провизией. Мы уже катались туда пару раз, вдвоем, но на этот раз мой друг пролетел лишь часть пути. Я хватился его только тогда, когда уже припарковал машину у магазина, хозяин которого и сдавал мне свой домик в лесу. Это расстроило и взволновало меня. Я боялся, что что-то случилось с ним в полете, и поспешил вернуться, как только запасся едой и консервами на месяц вперед. Но по пути обратно я заметил на дороге, которая на самом деле была лишь колеей, время от времени затягивающейся свежей травой, бессознательного человека. Никто не помог бы ему, ведь во всей округе не было ни души, кроме меня – я не доехал до хижины какой-то километр. Так что я просто вышел из машины и подбежал к мужчине, сходу отмечая повреждения его крепкого тела. У несчастного была сломана рука. Перелом был внутренний, но заметный. А макушка измазана в крови, которая склеивала черные волосы в иглы. До деревни восемь часов езды, дороги плохие, трясет. Навряд ли бы он выдержал этот путь с такими ранами. Да и времени было не много, а потому я решился помочь мужчине, не найдя иного выхода из положения, кроме как привезти его в свой дом. Уже там, пользуясь полученным от лесорубов опытом в оказании первой помощи, я умело вернул кости на место и наложил на руку спящего шину. Обработал рану на голове и перебинтовал ее, уложив своего гостя в свою кровать. И стал ждать его пробуждения, чтобы узнать, что же стряслось с несчастным. А уже потом подумать над тем, как доставить его в больницу. Проснулся мужчина лишь на следующее утро. Разбудил его, как ни странно, запах кофе, который я варил уже на двоих. Но как только он открыл глаза и увидел шину на своей руке, как едва не свалился с кровати в приступе паники, непонятно чем вызванной. Он, словно пугливый зверек, осматривал себя огромными глазами, дрожа и задыхаясь от волнения, а после, завидев меня, и вовсе замер без движения на матраце. Сколько бы я ни бился, я не вытянул из него ни слова. Весь день мужчина только и делал, что смотрел на меня, боясь шевельнуться, и этот внимательный взгляд заставлял меня чувствовать себя неловко перед гостем. Лишь вечером, когда я принес ему куриный суп и хлеб, он наконец взял себя в руки. Но суп, что я с такой тщательностью готовил для него, остался в стороне. Хлеб – вот, что исчезло с подноса, словно его и не было там. Мужчина ел жадно, быстро, глотая большие куски, не разжевывая их, и я окончательно растерялся, наблюдая эту картину. Складывалось ощущение, что он не умел пользоваться столовыми приборами. Я с трудом заставил его съесть суп, отважившись покормить своего гостя с ложки, и как только он распробовал предложенное блюдо, с охотой съел и его тоже. Заговорил незнакомец лишь на следующий день. Но все его рассказы были настолько нереальными и бредовыми, что я не на шутку взволновался, а не сильно ли он приложился головой? «Я сломал крыло, когда летел за тобой». Это заявление выбило меня из колеи. Последующие его слова были все бредовей и непонятней. «Мое тело вдруг потяжелело, и я упал прямо на землю. В тот миг я думал, что хотел бы быть, как ты… как это…» Он запнулся, словно забыл слова, и попытался объяснить мне что-то, но из его рта выходили только несвязные отдельные звуки. В это время я судорожно соображал, как бы отвезти его в больницу. Если он повредил голову, то это очень серьезно. Но мужчина вдруг вновь заговорил, поднимая забинтованную руку выше. «Мои крылья стали похожи на твои». Я потеряно оглядел свою комнату. Сотовый тут не ловит, да и нет его у меня – сотового. Как и розеток для зарядного устройства, которое я не взял с собой. Я не знал, что мне делать, но решил, что как-нибудь справлюсь, и предложил гостю кофе. «Этот запах я знаю. Каждое утро я чувствую его из твоего окна». Я не знал даже, как мне реагировать на его фразы, которые звучали как-то странно, с остановками и несвойственным мне басом. Такое чувство, что он привык говорить громко, быть может, у него проблемы со слухом? Я спустил ему это, боясь сделать только хуже, и потихоньку привык к громким звукам, которых не было тут целых полтора года. Пить из чашки я учил его заново. Слушал его странные истории про крылья, крошки хлеба на подоконнике, поиск насекомых, которыми он питался… от этого меня даже передергивало, стоило представить, как мужчина глотает найденного в траве червя, но списывал все на травму и продолжал выхаживать его. Ведь всякий раз, когда я решался отвезти его в деревню, что-то вновь и вновь останавливало меня. Я понимал, что у него есть родные где-то здесь, что его, быть может, уже ищут, переживают о пропаже, ждут. Понимал, но снова и снова тормозил, как только решался завести машину. И продолжал слушать его каждый вечер, когда он требовал моего внимания к себе. А потом забота о мужчине стала чем-то обычным. Я мыл его, потому что тот упрямился и наотрез отказывался приближаться к крошечной бане за домом. Кормил его, показывая, как нужно держать ложку. Разговаривал, надеясь на то, что он постепенно вспомнит, кем он был и как оказался в лесу со сломанной рукой. Но чем дольше он жил со мной, тем печальней была наша ситуация: мужчина продолжал говорить странности, которые порой раздражали и выводили из себя. Я не срывался лишь потому, что жалел пострадавшего. Ведь он не был виноват в своем состоянии. А тот, в свою очередь, с интересом изучал мой дом и собственное тело, ходил рядом со мной, неуклюже, шатко, но упорно. Стоял рядом, когда я варил кофе, и не отводил глаз от моего лица, едва заметно улыбаясь каждой моей эмоции. А когда я переводил на него взгляд, его губы и вовсе растягивались в счастливую широкую улыбку, заставляя меня краснеть. Я стал замечать, что мой гость – красив и строен. Что его голос, пусть громкий, но глубокий и складный. А прерывистая речь, то и дело переходящая во что-то, похожее на птичий клекот, когда тот забывал слова, довольно интересная и приятная. И не понимал, почему я уже месяц откладываю нашу поездку в деревню, притираясь к невольному соседу все больше и больше. Мы спали в разных комнатах. Я засыпал почти сразу, что удивительно – в моем доме чужак, и он может сделать со мной все, что угодно, даже убить во сне. С его головой не все в порядке, его поведение – странное и непредсказуемое, не поддающееся пониманию, что уже делает его опасным типом. Но с ним я спал намного спокойнее, нежели один. Я чувствовал себя защищенным. И считал себя глупцом каждое утро, когда заводной древний будильник звенел рядом с моей подушкой. А потом случилось это… По окончанию месяца наступила жара. Аномальная жара, которая мучила меня по ночам, заставляя ворочаться в кровати. Спалось плохо, и я, одной из таких ночей, проснулся от сильной жажды. Стерпеть ее было невозможно, и потому я отправился в кухню за водой, где теперь спал на раскладушке мой стремительно идущий на поправку незнакомец – вчера мы сняли шину с его руки. Но как только я добрался до дверного проема, как все мое тело парализовало в один миг. Мужчина не спал. Стоя у открытого окна, он тоскливо смотрел в небо, затаив дыхание. А после, потянувшись здоровой рукой к раме, запрыгнул на подоконник, словно вор. И я едва не бросился прочь от кухни, когда крепкое тело его вдруг почернело прямо на моих глазах. Оно покрылось перьями, словно чешуей, и разлетелось, как от взрыва, по всей кухне, оставив на подоконнике лишь небольшого ворона. Птица громко каркнула, расправив широкие блестящие в свете луны крылья, медленно размяла их, словно проверяя, все ли цело, и взлетела ввысь, сорвавшись с деревянной рамы. Я бросился к окну, ловя глазами черную тень в звездном небе, которая с радостным клекотом парила над деревьями. Тогда я убеждал себя, что это сон. Я вспоминал все наши разговоры, его взгляды на меня, несмелые шаги по кухне. Я вспоминал его заминки и неумение держать столовые приборы. И чем больше мелочей я находил в своей памяти, тем реальнее казалось мне произошедшее со мной. Той ночью я не сомкнул глаз. Прошарил все комнаты, но никого не нашел, убедившись в своем одиночестве. Я ждал его. Боялся, что он не вернется. Как бы фантастично не было это явление, я вдруг понял, что хочу увидеть его снова. Это не укладывалось в моей голове, я думал, что, быть может, я и сам сошел с ума от одиночества? Придумал себе друга, когда начал говорить с птенцом, и вообразил себе, что он – человек. Вдруг это я – тот, кому нужна помощь? Но вновь и вновь я приходил к мысли, что моя бурная фантазия тут не причем. И начинал верить в мистику, начавшуюся с разбившейся о мое стекло птицы. Под утро я все же заснул. На койке, которую отдал незнакомцу. И проснулся от того, что чьи-то крепкие руки прижимали меня к мерно вздымающейся груди. Это заставило меня распахнуть глаза и обернуться. Мужчина, которого я спас в лесу, спал рядом со мной, как ни в чем не бывало. От него пахло мокрой листвой, а в волосах запуталась веточка какого-то кустарника. «Ты выкормил меня. Назвал меня «Акира», - эта фраза прозвучала, как только я разбудил его и ломано пересказал увиденное ночью. «И мне захотелось остаться с тобой. Я думал тогда, что был бы рад просто быть рядом». Было ли это желанием птицы, которая привязалась к человеку, или моим безумием – уже не важно. Даже если сейчас я лежу в психбольнице, потерявшись в своих видениях, я не хотел, чтобы это закончилось. Мы говорили весь день. То, как он описывал полет, не смог бы описать ни один человек. Его ощущения, мысли и чувства поражали воображение. Я и сам не могу пересказать услышанное. Словно другая вселенная – его голос, повествующий мне о жизни ворона. Мои руки дрожали от волнения, а он улыбался моим страхам, продолжая крутить в руках чашку с кофе, словно примеряясь, к какому краю надо прижаться губами и глотнуть горячий напиток. «Там, над деревьями, весь мир кажется таким маленьким. И даже ты. Словно он весь – твой. А ты смотришь на него с высоты и чувствуешь себя хозяином этого мира, которому не ведом страх». Чем больше мы говорили, тем грамотней была его речь. Он словно бы научился говорить за те полгода, что я беседовал с птицей, а теперь просто подтягивал полученные знания. «Твое лицо было первым и единственным, что я увидел, когда открыл глаза». Я слышал это. Слышал, что природоведы просили не подбирать выпавших из гнезда новорожденных птенцов, потому что они запечатляют в своей памяти первое лицо, которое видят после рождения. И начинают считать нашедшего их своим «хозяином» или матерью. Но в то время я не подумал об этом. «Ты отпустил меня, но я не смог жить, как мои братья. Я вернулся, потому что ты был нужен мне. А потом я стал таким… И мне понравилось, потому что теперь я мог жить, как ты». Я слышал удивительные вещи из его уст. Затаив дыхание, я узнал, что он полюбил меня. Я сам сделал этот вывод, потому что его попытки описать свои чувства были странными и запутанными. И мне хотелось ответить ему тем же, потому что теперь, каждую ночь наблюдая его превращения, я ощущал тревогу и восторг одновременно, тягу к птице, которая «изменилась» ради меня. Было ли это чудо или насмешка нашего Создателя, но я уже не видел своей жизни без этого существа. Он учился быстро, схватывая все мгновенно, и каждое утро грел меня в своих объятиях, вволю налетавшись над моим домом. А потом… спустя еще два месяца, я не выдержал его присутствия. Мое тело трепетало в его руках, я был героем мистического романа, опьяненный волшебством. И сам не заметил, как это волнительное чувство переросло в жажду. Мужчина, живущий со мной, оставался необычным, «не от мира сего», неуклюжим и порой забавным, но таким соблазнительным, что голова шла кругом. И потому, в один прекрасный день, я научил его будить меня губами… Все мое тело горело от желания, когда он касался моих губ своими, повторяя каждую ласку, которую я демонстрировал ему. Он и сам терялся в этих терзаниях, признавая их приятными. «Я еще никогда не пробовал ничего такого»… И это было правдой. Я ощущал себя коварным соблазнителем, который показывал, что такое удовольствие, невинному ребенку. Но чем дальше я заходил в своих желаниях, тем сильнее был его восторг, тем лучше он понимал суть этих игр. Пока однажды я не набросился на него, измученный, голодный и сумасшедший, отвыкший от ласки и физической любви… Ничего ему не объясняя, я все взял на себя. А он, на удивление покладистый, не возражал и не сопротивлялся. Наверное, ему было интересно познавать все новое. Ведь это просто Ворон, который вдруг узнал другую жизнь. И я забылся… Я потерялся в нем. Я слышал в ушах его шепот, рассказывающий вновь и вновь о небе и полете, и улыбался, когда его истории срывались на тихие отрывистые стоны. Я не брал – я отдавался. И это было так же хорошо, как если бы я был с ним в этих черных небесах. - Я люблю тебя… Эта фраза сорвалась с моих губ так, словно уже давно хотела прозвучать. Легко и искренне. И все исчезло. Печатная машинка. Бензопила. Кофе из турки, книга, размякшая от влаги… Гнездо, печь и даже бумажные письма, хранящиеся в ящике стола. Пикап, крехтящий на дороге, мои «коллеги», хозяин магазина и его такая уютная хижина… И я не помню, как я оказался над своим домом. Я помню лишь, что я смотрел на него сверху вниз, скользя по воздуху в потоках ветра, раздувающих черные перья на моих руках. «Хочешь, я научу тебя летать… Кою?» Если это просто сон, я хочу, чтобы он длился вечно. Сквозь ветви деревьев и листву, бьющую по нашим телам, взлетая к облакам и пикируя вниз, я и он – черные, как сама ночь, хотели только лететь и любить. Все дальше и выше, насколько хватит дыхания и сил. И я, наконец, понимаю, о чем он говорил, описывая мне полет. Полет – это… Karasu....Хочу, чтобы в моем излюбленном «резонансе» оставались те чувства, что я постоянно вырезаю на сердце. Поэтому я стану чернотой. Подобно ворону, которого невозможно приручить! ...Я хочу «видеть» сердцем неприкрытую правду, И, введя меня в искушение, вам не отнять мою истинную сущность. Пусть все увидят эту перемену во всей красе, И я сожру это безграничное желание. Затащи меня в смоляную черноту! the Gazette - Karasu