~
Когда Луи улыбается в смущении, тонкие морщинки собираются вокруг глаз его за четыре секунды, и Гарри оставляет поцелуи на его носу, веках, складке между бровей и подбородке, подбородке, подбородке. Лу всегда смущается еще больше, мягко посмеивается пряной атаке губ и позволяет Г делать его самым желанным мужчиной во всем Лондоне. Когда Гарри моет свои руки в первый раз, в восемь часов и три минуты, Томлинсон сонно потирает глаза и чистит зубы лазурного цвета зубной щеткой, целуя голое плечо Стайлса мокрыми губами, в седьмой раз обязательно напоминает об махровом полотенце, висящем на горячей батарее и не успевшим высохнуть после первых шести, в одиннадцатый тихо напоминает о том, что разогрел ужин семь минут назад, — Гарри начинает есть только на десятую, — а в последний, шестнадцатый, разбирает их постель, снимая покрывало чётко отработанными движениями — четыре раза пополам, — и устанавливает будильник на следующий день. Он непринужденно читает последние новости в твиттере, пока Гарри закрывает их массивную железную дверь на оба замка, — восемнадцать раз, — и звонко смеется на щелчки выключателя, считая яркие вспышки света вслух, а после — рассказывает о своих новых идеях для очередных рассказов, которые он, конечно же, никогда не закончит — ему бы вторую книгу дописать до весны, — и Г говорит об его гениальности, большом будущем и великом, бесконечном множестве перспектив, готовых принять его, безумного талантливого Луи, в свои объятия, во время ритмичных толчков в закрытую дверь их спальни — девятнадцать раз с перерывом в четыре секунды. И перед тем, как окончательно принять свою привычную позу для сна — на груди Луи, — Гарри целует полураскрытые губы Томмо двадцать три раза и углубляет поцелуй на двадцать четвертый, опаляя щетинистые щеки Лу своим горячим дыханием, а Луи просто улыбается, широко и беззаботно, обнимая талию Гарри сухими ладошками. Прежде чем звучит тихое «спокойной ночи», Г произносит «я люблю тебя» на восьми языках, — английский, французский, итальянский, испанский, русский, немецкий, румынский и португальский, — потому что твердо убежден, что бесчисленного количества на одном мало, и всегда получает в ответ «бесконечно сильно» сонным полушёпотом.~
— Ну какой я писатель, малыш? Мои дрянные рассказики никому не сдались, — Луи раскрывает глаза, встречая внимательный взгляд, — а очерками о твоём прекрасном теле, — он легко загибает палец на правой руке, не разрывая зрительного контакта, — твоих пятидесяти девяти татуировках и мягких кудрях с запахом яблочного пудинга, твоём хриплым ото сна голосе и кадыке, который хочется целовать, целовать.. — Томлинсон качает кулаком в воздухе, — я не готов делиться.~
Когда Гарри резко останавливается посреди тротуара, сбиваясь со счета своих шагов из-за широкой трещины между бетонной кладкой, Луи ведет его обратно, достигает абсолютного нуля, не переставая рассказывать о составе его любимых сырных булочек, — слоёное тесто, сыр 'гауда', укроп; слоёное тесто, сыр 'гауда', укроп, — о вкусном вине из лавки за три квартала от их квартиры, и обходит вместе с Г каждую неровную поверхность, лавируя между толпами людей — четыре раза вокруг полуразвалившейся красной плитки за девяносто шагов до их подъезда, — не переставая улыбаться только ему, Гарри, и говорить, что любит его, говорить, что любит его, говорить, что любит его на каждом двадцать первом шагу. Гарри звонит своей маме каждое девятое и восемнадцатое число месяца, убеждая её в том, что ей не нужно приезжать через выходные, и рассказывает о событиях четыре раза, о глазах Луи — пять, и Энн напевает в трубку хиты девяностых годов на седьмой эпитет о цвете его глаз, прося, умоляя не обжигаться о его любовь — но как Гарри может обжечься о того, чьи прикосновения оставляют после себя электрический ток вместо танцующих микробов? Когда Стайлс просыпается среди ночи, потому что его не отпускает острое чувство неправильности положения книг и дисгармонии их цветов, а необходимость идеально расставить их сжимает легкие, Луи смешно щурится свету флуоресцентной лампы и начинает петь 'боже, храни королеву!' по памяти, безбожно путая все слова, и говорит, что он ужасный, ужасный гражданин, вызывая в Гарри желание сцеловывать с его губ улыбку, сцеловывать с его губ улыбку, сцеловывать с его губ улыбку, шепча о его красоте двадцать раз без остановки. Раз: «Гордость и предубеждение» Остин, два: «Анна Каренина» Толстого, пять: «Портрет Дориана Грея» Уайльда, десять: «Грозовой перевал» Бронте, двадцать: «Быть в безопасности» Томлинсона.~
Сигарета, истлевшая в забывчивости его владельца, больно обжигает фалангу безымянного, и Луи шипит, откидывая окурок куда-то в сторону, и Гарри впервые не замечает его растерянности и не просит потушить пепел на немного жухлой траве, просто любуясь его острыми скулами и расширенными зрачками, заполняющими все пространство глазного яблока, лишающих Г удовольствия всматриваться в синеву радужной оболочки, ища в них новые вкрапления — 'и как я не замечал их раньше', — Лу моргает сорок девять раз прежде, чем Гарри отвечает: —- Когда ты решишь от меня уйти, — Г отгоняет нарастающую тревогу от своей интонации: не та, проиграть заново, повтор-повтор-повтор, — Когда ты решишь от меня уйти, и запах моего шампуня — Стайлс закусывает свою губу ровно пять раз, — потеряет былую важность, оставь свои рукописи на стеклянном столе в гостиной через двадцать один день.~
В день, когда Луи просыпается в двенадцать часов вместо привычных семи, отказывается убирать кровать и закуривает прямо в спальне, заполняя их комнату с идеальной концентрацией освежителя воздуха с запахом лаванды, Гарри становится страшно, страшно, страшно, страшно, а Лу не обращает внимания, сверлит взглядом стену и не сушит малиновое полотенце после седьмого раза, окружая себя мутной туманностью дыма и тяжестью невысказанности. Он не обходит вместе с ним трещины, оставаясь на ближайшей скамейке, а нахмуренный лоб кричит об его раздраженности — чистая ненависть к цифрам, асфальту и бесконечности до конечной точки. Неприкасаемая красная плитка громко трещит под его кедами под громкий вздох Гарри, и Лу не ждёт, пока Стайлс обойдёт её привычные четыре раза: он просто молча идёт домой, оставляя после себя громкий хлопок подъездной двери. Томмо дает поцеловать себя три раза вместо двадцати четырех положенных и заворачивается в одеяло после четвертого щелчка выключателя, громко-громко прося его, Гарри, не хлопать дверьми настолько сильно: ему хочется спать, а ежедневный ритуал Стайлса отвлекает — глубокие морщины на переносице Лу расстраивают Гарри, но он послушно сжимает зубы в отчаянной тревоге, окончательно погружая комнату в ночную темноту. «Я люблю тебя» на восьми языках остается без ответа.~
На двадцать первый день в квартире пахнет сигаретами, кожей от свежекупленной куртки и чужим одеколоном — новый Луи, смешанный с раздражающим обоняние ароматом другого мужчины, — Гарри пытается истребить, истребить, истребить этот запах, но у него не получается ничего, кроме сортировки помятых листов по алфавиту: с начала, с конца, по гласным и согласным, твёрдые, мягкие, глухие, звонкие, целый день, вперемешку со сдавленными криками периодичностью в полминуты. Сегодня двадцать четвертое, и Энн больше не поёт. — Я умер… Умер. Умер! Слышишь, мам? Я умер, — в телефонную трубку со сбитым дыханием на том конце, — писатель больше не любит меня. Г не знает, как укрыться от навязчивой, заполняющей разум мысли о том, что новому парню Луи, — Томмо так легко сбежал, правда? почему он оставил его справляться в одиночку? — абсолютно плевать, что признание в любви звучит неидеально, а одного поцелуя недостаточно: что он не умеет дорожить им так, как Луи того действительно заслуживает. Стайлс так отчаянно хочет его вернуть. Гарри оставляет дверь незапертой. Гарри оставляет свет включенным. Гарри ждёт, когда снова станет бессмертным.