***
Ветер вплетается в светлые пряди, едва ощутимо касается кожи, нагло забираясь за ворот рубашки, и Сехун подставляет лицо под поток воздуха, еще не успевший стать промозглым, но уже сырой и прохладный, и полной грудью вдыхает аромат осени, пахнущий неизбежностью. Ладони скользят по металлическим перилам парапета, собирая мелкие капли, и железо щедро отдает скопленный в недрах обжигающий холод, который въедается в подушечки пальцев и, сжимая тугим обручем запястья, пробирается вверх по покрывшейся мурашками коже под рукава теплого свитера, вымораживая моментально стынущую кровь. Сехун запрокидывает голову, всматриваясь в высокие пожелтевшие кроны парковых деревьев, сквозь полуголые ветви, которых просматривается низкое бесконечно серое небо, и улыбается странной, немного ехидной улыбкой, нехотя признаваясь самому себе, что все же его здесь не хватает! Очарование момента разбивается доносящимся гомоном голосов и громогласным смехом. — О, Сех, а мы тебя ищем! Давай, пошли, а то совсем холодина, ну нахер этот парк, посидим в кофейне! Сехун автоматом кивает, все еще не придя в себя окончательно и, подхваченный веселящейся толпой друзей, забывает о глупых мыслях, погружаясь в знакомую атмосферу тепла и смеха. Пальцы согреваются о пузатую кружку с ароматным напитком. Осень остается где-то там, снаружи, вместе с неуместными мыслями и безысходностью. А здесь и сейчас хорошо и спокойно. Сехун смеется вместе со всеми, жует заказанную пиццу, с удовольствием растягивая горячий сыр и совершенно не думает о том, о ком думать не стоит. Ему здесь не место. Не сейчас. Пусть остается там, за запотевшим стеклом. На пару с непогодой и холодным бескрайним небом, что нависает над головой безмолвным напоминанием о том, что Сехун и так никогда не сможет забыть.***
Это странно — помнить какое-либо событие, но не помнить, когда оно произошло. Или знать, что однажды ты был влюблен, но не иметь ни малейшего представления в кого и куда вдруг делось это чувство. И Сехун прекрасно осознавал, что в оживающих сновидениях и потерянных неизвестно где часах, а иногда целых днях, нет абсолютно ничего нормального. Что провалы в памяти, не принадлежащие ему воспоминания и пугающе реалистичные глюки – это совсем печально. Что не помешало бы подлечить слабую голову. Но от чего-то он совершенно не чувствовал себя больным. Наверное, все психи так думают. Что здоровы. Что им не нужно лечение. Но даже если и так, то и пускай. Пусть он сойдет с ума окончательно и его словит полиция где-нибудь в центре города, стоящего голышом посреди бульвара и пытающегося убедить прохожих, что мир в опасности и вот-вот начнется апокалипсис и во избежание катастрофы все они должны немедленно раздеться и начать танцевать ритуальный танец что бы вымолить милосердие у всемогущего макаронного бога! И да, дуршлаги на голове обязательны! Тогда у них будет полное право его схватить, обвинить хоть во всех смертных грехах, лечить, если то сочтут нужным. Запихнуть в квадратную комнату, оббитую мягким войлоком раздражающего белого цвета. Тогда он смирится. А пока он будет жить. Посещать нудные лекции по маркетингу и бух учету, выбирать чай, нюхая травяные сборы до зуда в носу, пока не найдет тот самый, чей аромат пробирает до самого нутра. Будет есть гамбургеры, не слушая лекций о здоровом питании и выкуривать по две пачки сигарет в день. Потому что ему так хочется. Ведь, если верить статистике, то каждые семь секунд кто-то в мире сходит с ума и Сехун хочет быть готов к своей седьмой секунде. Чтобы, когда она настанет, он мог усмехнуться судьбе в лицо и без сожаления шагнуть в ее распростертые объятья, игриво махнув на прощание съезжающему на пмж рассудку, без страха принимая свою участь.***
Вечер наступает как-то неожиданно, как это обычно бывает, когда осень полностью вступает в свои права. Еще пол часа назад за окном мутной пеленой висело зыбкое марево сгущающихся сумерек, а теперь там лишь непроглядная тьма и, словно звезды далеких галактик, мерцающие огни многоэтажек. Сехун всматривается в ночь и нервно перебирает пальцами по крышке стола. Давно остывший чай в его кружке с малиной и гибискусом, но в воздухе настойчиво витает аромат апельсиновой цедры и корицы. И Сехун прекрасно знает, что означает этот запах. Но даже не будь этого предупредительного сигнала, он всегда мог безошибочно угадать его появление. Голову начинало немного вести, а кончики пальцев покалывать как от слабого разряда тока. Грани реальностей начинали трещать по швам, распадаясь на рваные ошметки и к горлу подступал противный ком. А потом гнетущая тишина лопалась, осыпаясь блестящим крошевом под ноги, запах апельсина с корицей заполнял собой все вокруг и из темноты выступала понурая фигура, всем своим видом излучающая какую-то отчаянную грусть. Печальная улыбка на пухлых губах дополняла образ, а всматривающиеся, кажется, в самую душу темные глаза цвета жженого янтаря, завершали образ таинственного незнакомца, окруженного аурой безысходности и драматического романтизма. По крайней мере, так могло показаться стороннему наблюдателю. Но все, что видел О Сехун, это приевшийся до оскомины облик, вызывающий раздражение щенячий взгляд широко распахнутых глаз и глупую неуместную улыбку. Да и незнакомцем как таковым Ким Чонин ему вовсе не был. И что, что он лишь плод его больного сознания? Со своими глюками Сехун предпочитал быть знаком лично, как бы странно это не звучало. — Снова ты, – констатирует факт Сехун, не отрывая взгляда от окна, — как-то ты долго в этот раз. Собственное безумие, принявшее эдакий неординарный облик, виновато улыбается, словно это от него, Чонина, порожденного сехуновским нестабильным разумом, зависит, когда приходить. Обычно глюки навещают Сехуна с завидной регулярностью стандартно раз в неделю. Но то ли в его мозгу произошел еще один сбой, то ли система как-то сменилась, но он прожил целый месяц без гостей в своем нездоровом сознании. И это как бы было хорошо. Ведь так? Возможно, это означает, что он идет на поправку, например. Не факт. Но вдруг? И Сехуну стоило бы порадоваться. Но не получалось. Было страшно признаться самому себе, что соскучился за вымышленным другом. Что ждал его. Что покупал апельсины и раскладывал по дому подсохшие кожурки, пытаясь восполнить недостачу. И упорно твердил себе, что аромат цитруса хорошо уничтожает запах табака и именно по этой, и никакой другой, причине ошметки оранжевой корки распиханы по всем щелям! А вообще Чонин был очень даже хорошим глюком. И пусть он никогда не сознается себе в этом, но Сехун даже чувствовал некую гордость перед самим собой за то, что этот явно не лишенный обаяния юноша, с красиво очерченными скулами и полными до развратного губами, не оставляющими ни одной приличной мысли, был создан именно им, О Сехуном. Что бархатный оттенок кожи и черные густые вихры шевелюры, гибкая фигура и чувственные пальцы, так многообещающе скользящие по сехуновской шее – все это его творение! И глядя в подернутые пеленой глаза с расширенным до предела зрачком, Сехун был даже рад, что он безумен. Ведь от такого сумасшествия трудно отказаться! И пусть он закончит свои дни, привязанный к металлическим прутьям казенной койки с кашей вместо мозгов и текущей по подбородку слюной, в такие минуты он был уверен, что оно того определенно стоит. Чонин робко улыбается, чувствуя под пальцами дрожь чужого тела, и разрывает контакт, пряча руки в карманы джинс. Сехун сглатывает готовый сорваться с губ протестующий стон и вовремя прикусывает кончик языка. Это не есть нормально. Такие вот 5д глюки во плоти то же можно было отнести к разряду нормальности с большой натяжкой, но то, что происходит между ним и Чонином… точнее между ним и его же разумом – переходит всякие границы! Не то, чтобы Сехун особо в этом разбирался и знал, где та самая грань, которую переступать нельзя. И все же. Где-то глубоко на уровне заложенного природой инстинкта он понимал и принимал тот факт, что если еще и не перешагнул рубеж, то уже балансирует на самом краю, грозя сорваться вниз. И Чонин, медленно опускающий подрагивающие ресницы, чтобы скрыть горящий взгляд, закусывающий пухлые губы и сжимающий в кулаки пальцы, дабы было не заметно, как трясутся руки, только подталкивал Сехуна все ближе к неизбежному падению в бездну. И самое странное, Сехун не знал, когда все это вообще началось. Он не помнил, когда его впервые посетил этот образ. Когда он успел узнать его имя. Или, наверно, вернее будет сказать придумал ему имя! Чонин просто был. Всегда. Как данность. И Сехун уже давно смирился с этим. Привык. Научился жить. И его жизнь трудно было назвать в чем-либо выходящей за рамки. Обычный студент, рос без отца, мать живет в соседнем городе и присылает раз в месяц домашнее печенье с клубничным джемом и немного наличных «на всякий случай». Сехун никогда не просил. Но и не отказывался. Его жизнь течет не спеша. Будни сменяются выходными, лекции и зачеты — посиделками в кофейне или соседнем баре за углом, где миловидная официантка уже третий раз подсовывающая Сехуну свой номер, криво написанный на салфетке, разносит на круглом подносе высокие бокалы со свежим разливным пивом. У него есть друзья, редкие связи на одну ночь, он выписывает журнал посвященным современным разработкам в области науки и техники. И сходит с ума. Вот так вот просто. Без лишнего драматизма и помпезности. Просто в его голове помимо него живет некто еще. Этот некто вполне реален для него. Он разговаривает, смотрит долгими двусмысленным взглядами на вечно искусанные сехуновские губы, пахнет апельсинами с корицей, а его руки невозможно горячие, особенно на контрасте с вечно ледяными ладонями Сехуна. И все это норма. Его норма. Она не вписывается в общие понятия. Но кого это вообще волнует? Однако Сехун даже почти начинает нервничать, когда понимает, что за дружескими с виду посиделками, кроется нечто большее. Что этот пусть и выдуманный, но такой реальный для него человек, слишком глубоко забрался в его жизнь. Что смирение давно сменилось ожиданием, а принятие — необходимостью. Что он ждет этих безумных в прямом смысле этого слова встреч. Разговоры становились все длиннее, а затронутые темы все более животрепещущими. Взгляды слишком долгими и откровенными, чтобы вписываться в рамки приличий, а случайные касания - двусмысленнее. Непринужденность понемногу испарялась. Медленно. По капле. Оставляя после себя терпкое послевкусие и разгоряченный воздух, наполненный слишком громким молчанием. Да, Сехун почти начал нервничать. Почти. Мозг судорожно анализировал события, находя все больше и больше «ненормального» между ними «не такого как надо». Сехун всматривался в собственное отражение, словно прося подсказки у самого себя. А потом вдруг стиснутые в кулаки пальцы разжались, румянец вновь заиграл на побелевшем лице и помещение озарилось громким искренним смехом. Сехун все смеялся и смеялся, пока не свело мышцы живота и не начало колоть в богу. Ведь это и правда было смешно! Какая разница, что там между ними и как это назвать! Его же нет! Нет! Он не-су-щес-тву-ет!!! Чонин не больше, чем плод его фантазии, так к чему придумывать себе лишние трудности? Сходить с ума так с удовольствием! И вытерев тыльной стороной ладони влажные от выступивших слез глаза, Сехун перестал заморачиваться. Вообще в принципе. Он сходит с ума. Это факт. Довольно прискорбный факт. Но ничего тут уже не попишешь. Его сумасшествие является к нему в облике самого потрясающего юноши, которого ему только довелось видеть в своей жизни. И, черт побери, но он получит сполна прежде, чем тронется окончательно и бесповоротно! И плевать в какие еще рамки он не впихнет свою обезумевшую тушку и так не попадающую ни под один стандарт! Помирать так с музыкой решил Сехун, и с удовольствием выдернул штекер наушников из гнезда, давая мелодии заполнить все пространство вокруг, чтобы раствориться в ней без остатка, чувствуя, как наполняется переливами нот каждая клеточка и кровь ускоряет свой бег, радостно пузырясь искрами наслаждения, заставляя сердце биться в такт звучащем аккордам. Вот так вот он, О Сехун, принял свою участь. Сидя в мягком кресле, закинув ноги на стол прямо по верх чужих конспектов и с шальной улыбкой на обветренных губах, нервно сжимающих почти истлевший окурок. Дым висел в воздухе сплошной завесой и запах никотина въедался в каждую пору на его теле, в обивку мебели и потертый ковролин на полу. Музыка звучала и стекла в окнах радостно дребезжали с каждым ударом басов. Где-то этажом ниже заспанная женщина с розовыми бигуди и в поношенном домашнем халате с утятами изо всех сил била покосившейся старой шваброй в потолок, не обращая внимания на осыпающуюся ей прямо на лицо штукатурку. И материлась с таким виртуозным мастерством, в попытке перекричать рез музыки, что услышь ее в этот момент Сехун, пожалуй, он бы восхитился таким разнообразием и недюжей фантазии с виду самой обычной домохозяйки! Но Сехун не слышал. Он тушил скуренные по самый фильтр бычки о внутреннюю сторону запястий, наблюдая как плавится нежная кожа, вздуваясь волдырями, глотал застоявшийся чай, уже покрывшийся пленкой, и игнорируя прошивающие черепную коробку насквозь острые иглы боли, мечтательно улыбался. Не потому, что сошел с ума. Это случилось с ним давным-давно. Пусть он и не помнил, когда именно. Он просто был счастлив и чувствовал себя до одурения живым! Как никогда прежде. А на столе, в окружении осевшего пепла и измятых бычков, лежали разрезанные неаккуратными движениями апельсины и их цитрусовый аромат приятно щекотал нос, оставаясь горьковато кислым привкусом на кончике языка. А потом Чонин пропал. Практически так же внезапно и необъяснимо, как и появился. И Сехун убеждал себя, что это хорошо. Что теперь одной проблемой меньше. Что больше не надо проводить все вечера в одиночестве из страха, что его накроет прямо в компании друзей. Не надо жить вечным ожиданием неизбежного и до рези в глазах всматриваться в каждый темный угол, чтобы убедиться, что там никого нет. Прекрасно. Жизнь налаживается! Эта фраза стала своеобразной мантрой, которую О повторял как заведенный. Глядя по утрам в запотевшее зеркало и размешивая во время обеда сахар в остывающем чае. Хохоча до слез над очередной глуповатой шуткой товарища и расстилая перед сном постель. Эти слова крутились в его голове не переставая. Но это не помогало. Чувство нехватки чего-то жизненно важного преследовало и днем и ночью, дыша в затылок. И Сехун злился. То ли на себя за то, что умудрился так привязаться к плоду собственного воображения. То ли на Чонина, который сначала ворвался в его жизнь, наполняя собой все мысли, а потом вдруг взял и исчез, оставляя после себя въевшийся в подкорку сознания аромат солнечных фруктов и чувство давящего сожаления о том, чему так и не суждено было свершиться. И, возможно, во всем была виновата тоска, в которой Сехун ни за что не признался бы самому себе. Или он просто слишком много думал о том, кого даже не существует. По той или иной причине, которая, по сути, не так и важна, исчезнувший из повседневной реальности Чонин вдруг переселился в его сны. Это было бы ложью, скажи Сехун, что не рад этим снам. Видимо, его сознание таким способом решило компенсировать то, что отобрало. Но это было не то. Чувство было сродни пассивному курению, когда вдыхаешь запах табака, видишь горящий кончик сигареты, но это не приносит насыщения. Легкие сжимаются в попытке заполучить такой необходимый никотин и разочарованность зияет внутри незаполненной пустотой. И ты придвигаешься поближе к курящему в надежде, что это поможет вдыхаешь терпкий дым полной грудью и все равно остаешься ни с чем. Потому что это не то. Суррогат. И только привычно сжав зубами бумажный сверток и затянувшись до головокружения понимаешь, что да, это именно оно! И если сигареты всегда были под рукой, то решить проблему с Чониом так же легко, как поджечь свернутый в трубочку табак, не получалось. И Сехун курил одну за одной, не обращая внимания на саднящее горло в тщетных попытках заглушить разъедающее ощущение болезненного одиночества. Чернота за окном больше не казалась всепоглощающей и бесконечной. И думая, что есть во всем этом что-то ироничное, Сехун улыбался растрескавшимися губами тому, как парадоксальна и до жестокого неожиданна порой судьба. И весь его облик впервые выдавал в нем безумца.***
— Слушай, друг, тебе не кажется, что это немного жестоко? – Сехун делает еще один глоток пива, допивая уже третий бокал и поднимает на одногруппника расфокусированный взгляд. Паника на долю секунды накрывает его с головой от того, что Чанёль мог как-то узнать о произошедшем или может он сам проболтался, а теперь не помнит или… а потом приходит осознание, что сидящий напротив товарищ имел в виду вообще что-то свое и трагедия разыгравшаяся в сехуновской голове тут не при чем. — О чем ты? – вопрос вырывается наружу вместе с облегченным выдохом. Официантка, та самая, что явно положила на него глаз, смотрит из-за стойки печальным взглядом и Сехун чувствует раздражение. Внимание, которое по началу льстило, поднадоело, и начинающая сталкерша стала утомлять своей настойчивостью. Пак Чанёль — закадычный друг еще с первого курса университета — прослеживает взгляд Сехуна и качает вихрастой головой. — Да вот о ней же! Я, конечно, все понимаю и не мне лезть в твою личную жизнь, но ты б уже отшил ее что ли окончательно или прекратил бы издеваться. А то совсем не хорошо как-то выходит… - Сехун переводит непонимающий взгляд с девушки на Чанёля и обратно. Разве это его вина, что он не хочет иметь с ней отношений? Он ничего ей не говорил, ничего не обещал, да даже не позвонил ни разу, хотя салфетки с ее номером до сих пор валяются где-то на дне сумки. — О чем ты? – повторяет вопрос Сехун и отставляет пустой бокал подальше. — Хм… так ты считаешь, что это нормально? – Пак смотрит явно осуждающим взглядом и дискомфорт от этого недовольства на его лице начинает перерастать в раздражение. — Слушай, я не понимаю, о чем ты. Что нормально? Что по твоему я сделал не так? – Сехун говорит слишком громко и люди за соседним столиком оглядываются, одаривая его непонимающими взглядами. Вышибала, сидящий на высоком табурете у входа, подбирается, сменив расслабленную позу на напряженную и не отрывает от их столика внимательного взгляда, готовый в любой момент выставить дебошира прочь. — Ладно, не психуй. Я не говорю, что ты в чем-то виноват. Просто.. девочка влюблена в тебя, это же очевидно, а ты… я понимаю, если б ты просто с ней переспал и оборвал все связи после этого. Но так… ты же просто пользуешься ее чувствами! Зовешь, когда тебе скучно или просто надоело общаться с собственной рукой, а потом даже не смотришь на нее, оплачивая счет! Если она тебе нравится, так почему бы не начать с ней встречаться? Сколько мы знакомы, ты все всегда был один, попробуй что-то новое, может это то, чего тебе не хватает! А если нет… женщин, готовых провести с тобой ночь без заморочек и обязательств, вполне хватает, найди себе другую игрушку! Сехун потерянно хлопает ресницами и потрясенно молчит. В голове проскальзывает мысль о том, что не хватает ему кое-чего совершенно другого, но озвучивает он естественно не это. — Когда это, прости, я вообще с ней спал? – недоумение, которое чувствует в этот момент Сехун, кажется, передается и Чанёлю, и ясно вырисовывается на его немного обалдевшем лице. — Ну знаешь ли! Не надо делать дурака еще и из меня! Мало, что девчонке голову морочишь! В общем, поступай, как сочтешь нужным, но мое мнение ты знаешь, – Чанёль уходит, оставив на затертой столешнице пару смятых купюр, а Сехун старается убедить себя, что все в порядке. Что этого не было и Пак просто что-то перепутал. Что он не мог забыть, если бы это случилось. Да еще и не один раз, если верить сказанному минуту назад. Нет, просто кто-то что-то недопонял, вот и все. Восторженно-заискивающий взгляд девушки, с которой, по всей видимости, его связывает куда больше, чем он думал, прожигает сехуновский затылок, а к горлу подкатывает паника. Сехун прячет под стол трясущиеся влажные ладони и изо всех сил старается заставить работать не трезвый рассудок. Но в нем лишь гулкая пустота. И утыкаясь вспотевшим от напряжения лбом в пахнущее спиртом дерево, Сехун понимает, что не помнит. Что пробелов в его воспоминаниях слишком много, чтобы можно было с уверенностью сказать, что именно он делал, а что нет. Кто знает, чем он был занят в те утерянные из памяти минуты. В горле сворачивается ком, мешающий нормально дышать и тяжелый груз полученной информации ложится на поникшие плечи молчаливой обреченностью неизбежного.***
Белое свечение электрических ламп режет воспаленные глаза. Руки прикасаются к чему-то мягкому. Сехун всматривается в окружающую его белизну и не может понять, где он и что вообще происходит. Слух улавливает звук приглушенных голосов, но слов разобрать не удается. Интонации кажутся смутно знакомыми и, зажмурив слезящиеся глаза, Сехун пытается получше расслышать тихий разговор. Но стоит ему немного пошевелиться в попытке размять затекшие конечности, голоса тут же обрываются. Чуть слышно скрипит дверь и кто-то останавливается совсем близко, загораживая раздражающий свет. От незнакомца пахнет дезинфектором и дорогим парфюмом одновременно, и вместе это жуткая смесь. В носу начинает неприятно свербеть от въедливого аромата и Сехун старается не вдыхать воздух наполненный неприятным запахом. — Как Ваше самочувствие? – учтивый голос явно принадлежащий уже не молодому мужчине, кажется слишком громким. В хрипловатом тембре мерещится что-то смутно знакомое, и Сехун снова открывает глаза. Белый тонкий халат поверх темной ткани костюма создает приятный приглушенный оттенок и Сехун всматривается в мутный непонятный цвет, все еще силясь понять, где же он очутился. — Доктор, простите… могу я… - звучащий где-то за широкой спиной незнакомого мужчины слабый голос от чего-то вызывает жуткое волнение. Кровь начинает бежать быстрее и странное желание увидеть того, кто остался где-то там, вне поле зрения, становится почти невыносимым. Грузный мужчина в халате накланяется еще ближе, почти лишая возможности нормально дышать, и светит в глаза ярким фонариком, причиняя боль. Сехун выдергивает подбородок из захвата коротких, но крепких пальцев, и смотрит на незнакомца убийственным взглядом, обещающим обладателю фонарика медленную и мучительную смерть, если он рискнет выкинуть подобное еще раз. Желание высказать этому доктору, или кто он там, свое негодование остается неосуществимым из-за дерущей горло боли, и Сехун смиренно молчит, надеясь, что его вид в достаточной мере передает его намерения. В голове вместо мыслей сплошная каша и думать почти не выходит. Однако слово «доктор» зацепляется за край сознания и Сехун приходит к выводу, что, наверно, с ним что-то случилось и он попал в больницу. Последнее, что удается выудить из замутненной памяти, это короткий разговор с девушкой официанткой и ее полные слез глаза, когда Сехун на прямую высказал ей, что у них ничего не выйдет и она зря тешит себя иллюзиями. Может, быть это была карма? Он обидел, по сути, ни в чем не повинную девушку и вот его расплата. Наверно, в наказание его сбила машина или где-нибудь в темном переулке ему проломили череп бейсбольной битой. Что ж за все в этой жизни надо платить! — Ну, все даже лучше, чем ожидалось. Реакция зрачков восстановилась. Возможно, и правда есть шанс на улучшение! Но об этом пока рано… м-да… - теперь доктор обращается к кому-то незримому для Сехуна, отступает на пару шагов и, бросив через плечо еще один оценивающий взгляд, отходит в другой конец помещения, останавливаясь у самых дверей. Свет снова ударяет по чувствительной роговице. Сехун замечает его сразу же, как только высокая фигура в белом халате перестает загораживать обзор. Белизной кожи он мог бы поспорить с обивкой стен. Светлая одежда только подчеркивает хрупкость тонкой фигуры и лишь темные пряди волос ярким пятном выделяются на общем фоне. Оставшийся отголосок дезинфектора в воздухе рассеивается и легкие наполняются привычным ароматом корицы и спелых апельсинов. Внутренности сводит спазмом от такого родного до боли знакомого, и Сехун вдыхает пропитанный, почти успевшем позабыться запахом, кислород до цветных кругов перед глазами и гула в кружащейся голове. — Привет, – Чонин неуверенно подходит ближе. В его взгляде скользит странная отчаянная надежда. Знать бы на что… Сехун присматривается к знакомым чертам и понимает, как сильно изменился его любимый глюк за время своего отсутствия. Болезненно худая фигура с поникшими словно под неподъемным грузом плечами, темные круги под покрасневшими глазами с лопнувшими капиллярами, заметно дрожащие пальцы истончились и, кажется, сейчас просто сломаются как засохшие веточки. Бескровные растрескавшиеся губы неуверенно улыбаются. Хоть что-то осталось прежним! Эта глупая неуместная улыбка. Она всегда казалась Сехуну слишком… просто слишком... И сейчас этот жест, такой знакомый, на осунувшемся лице, был как всегда не к месту, а сквозящая в нем тихая грусть, такая, без надрыва, спокойная, слившаяся воедино с бежащей по венам кровью, причиняла почти физическую боль, заставляя что-то внутри сжиматься так, что не получается вдохнуть. Сехун кивает в ответ на приветствие и усилием заставляет себя слабо улыбнуться. В глазах Чонина вспыхивает непонятный блеск. Врач, стоящий у выхода из палаты, делает шаг вперед, заинтересованно заглядывая Сехуну в глаза, и тот надеется, что ему хватит ума не светить снова ему в лицо! Иначе он ей богу напишет на него жалобу! — Доктор… - потрясенный неизвестно чем голос Чонина дрожит сильнее, чем впившиеся в подол кофры руки. И только теперь, наблюдая, как неповоротливый врач что-то тихо говорит ему, отозвав дальше, Сехун осознает то, что вышибает из легких разом весь воздух. Он настоящий. Он – не глюк! Ведь уже не впервые этот докторишка обращается к нему! Но как? Мысли хаотически мечутся в голове, больно ударяясь о черепную коробку. Перед глазами пляшут черные точки. Горло сдавливает спазмом. Тонкие, едва держащиеся из последних сил грани его хрупкого мира, разлетаются на тысячи осколков. Что же на самом деле есть реальность? Где она? Сехун слишком запутался! Он так устал… не прекращающаяся схватка с собственным сознанием за право существовать вымотала его. И только что последний столп его маленького зыбкого мирка рухнул. То, что он считал вымыслом, оказалось реальностью. А, что если все, что он воспринимал, как реальность – лишь иллюзия? И Сехун судорожно перебирает все свои воспоминания, которых откровенно мало для целой жизни. Не хватает слишком многих кусков! И что же теперь? Последнее, в чем он был уверен, ускользнуло от него и не осталось совершенно ничего. Веки смыкаются и благодатная темнота окутывает его. Что ж, кажется, он доигрался. Это конец. Он совершенно и окончательно безумен!***
Не прекращающийся звон проникает в сознание откуда-то издалека, больно втыкаясь острыми иглами в ноющие виски. За окном шумит ливень и его мерный шелест приятно заглушает раздражающий звук. Форточка почему-то оказывается открытой и с мокрого подоконника на пол капает дождевая вода. Сехун открывает глаза и садится на кровати, едва размыкая отяжелевшие веки, и пытается понять, откуда вообще эта жуткая трели. Звук неожиданно обрывается и Сехун падает обратно на постель, сжимая ладонями голову, разрывающуюся от боли. На все еще сонное сознание лавиной наваливаются воспоминания. Он резко садится. По телу прокатывается волна дрожи, кончики пальцев холодеют. Это не воспоминания. Это просто образы. Сон. Это был всего лишь дурацкий сон! Очередное издевательство больного ума! Кажется, кто-то слишком зациклился на мыслях о больницах и собственном безумии! Липкий страх, сковавший все тело, отступает. Обрывки пугающе реалистичного сновидения крутятся в голове, не давая покоя. Капли под подоконником собираются в маленькую лужицу, и Сехун смотрит, как поникающий сквозь неплотно прикрытую дверь из соседней комнаты свет, отражается в воде. Золотистые блики напоминают ему совсем другие отсветы мерцающие искрами в карих глазах и злость на себя за неуместные аналогии и глупые ожидания придает сил. Раздается щелчок оконной задвижки, шум дождя становится тише. Сехун вытирает натекшую воду и насторожено прислушивается к каждому ощущению. Это глупо, думает он, выдумать одного единственного человека можно, но нельзя выдумать целый мир! Просто дурацкий сон в купе с расшатанной психикой и нестабильными нервами. Вот и все. Настойчивый звон повторяется, заставляя вздрогнуть от неожиданности. Теперь, когда он окончательно проснулся, узнать собственный дверной звонок не составляет труда. И бросив настороженный взгляд на часы, показывающие почти полночь, Сехун на цыпочках подбирается к двери, заглядывая в глазок. Незваным гостем оказывается ни кто иной, как Чанёль, вымокший до нитки и продрогший на сквозь так, что едва может говорить из-за отбивающих дробь зубов. Невезучий друг долго извиняется за, то что в такое время, да еще и без приглашения, но дождь… Сехун успокаивает показательные порывы совести Пака, зная, что не в его характере обременять себя искренними сожалениями. Да и нормы приличия вообще не писаны для этого двухметрового чудовища, потому завалиться в чужой дом даже в три часа ночи для него вообще не проблема. Чайник протяжно свистит и Сехун с удовольствием вдыхает насыщенный аромат чая, заливая засохшие листья кипятком. Запах расползается по комнате. Чанёль в сехуновскй футболке и спортивных штанах, с полотенцем на голове и на всякий случай накинутым на плечи пледом, греет руки о пол литровую кружку и громко причмокивает, потягивая дымящийся напиток. После странного кошмара, посетившего Сехуна, сна ни в одном глазу и он даже рад, что Чанёль так неожиданно пришел. Все его страхи и сомнения растворяются в громогласном смехе, тонут в живых сверкающих глазах, забываются за непринужденной беседой. Дышать становится легче. Разум проясняется. И Сехун успокаивается, понимая, что все это просто бред. Наверно, он переучился или, может, во всем виноват выпитый алкоголь. Слишком много думать тоже вредно. Он просто зациклился. Вот и все. Чаепитие идет на второй заход, на столе появляются не хитрые бутерброды на скорую руку и домашнее печенье. — Оооооо!! – радостный вопль Чанёля слышен, наверно, даже во дворе дома, и завтра Сехун еще припомнит этот момент, когда опять будет выслушивать нравоучения от неугомонной соседки снизу. — Сех, ты лучший друг на свете! Как же я обожаю стряпню твоей мамы! Эти печеньки божественны, – Сехун улыбается простоте этого незамысловатого парня и придвигает корзинку со сдобой ближе к Паку. — Кфтати ! Ты обефял мне фецепт, – каким-то чудом запихав в рот сразу три печеньки, Чанёль умудряется еще и говорить. Получается не то, чтобы особо хорошо, но вполне понятно. — Извини, я забыл. Я попрошу в следующий раз. — Смотри, не забудь! Такие готовит только твоя мать! Нигде подобного не пробовал. Им надо придумать какое-нибудь красивое название. Вроде вишневой фантазии или «цветущая сакура». М? Как тебе? – Сехун тоже берет печенье и макает в горячую воду. Крошки оседают на дне кружки. — Ммм… а почему вишневой то? – вопрос повисает в воздухе. Пак одаривает хозяина квартиры странным непонимающим взглядом и пытается смеяться с полным ртом так, чтобы не подавиться. — Ну не персиковый же, – наконец выдает гость, совершенно не проясняя ситуацию. Сехун пожимает плечами, решая, что это очередной закидон его не совсем адекватного друга. Он и сам, конечно, далеко не образчик нормальности. Но Чанёль - это отдельная тема. И его необузданный, совершенно дикий нрав даже вызывает в Сехуне, привыкшем все держать в себе, некоторый восторг. От Пака веет свободой и вседозволенностью. Он из тех совершенно не подающихся никаким правилам людей, которые легким движением руки крушат все мировые устои. Где бы не появлялся этот невозможный человек, он приносит с собой хаос, запах прогретого асфальта и много-много тепла . Наверно, это и притягивало в нём Сехуна, являющегося его полной противоположностью. Правда, по началу ему казалось, что Пак немного глуповат. Но близкое общение показало, что за внешней простотой и выставляемой на показ недалекостью, кроется острый и гибкий ум. Сочетание, казалось бы, таких совершенно невозможных качеств сделало Чанёля единственным, кого Сехун подпустил так близко. Первым, кого он смог назвать другом. Добрая половина печенья успела раскиснуть, пока Сехун витал где-то в своих мыслях. Чай замутнился, а на поверхности образовалась жирная пленка. Тяжело вздохнув, О вытащил остаток пострадавшего печенья и засунул его в рот. Кисло-сладкая вишневая начинка приятно сочеталась с мягким сладким тестом. Сехун замер на мгновение понимая, что печенье и правда с вишней. Странно. Раньше всегда было с клубникой. — Знаешь, а ты прав… в этот раз и правда с вишней! — Что значит в этот раз? Оно вроде всегда было с вишней… я, конечно, может и дурак, но в этом я уверен. — Может, ты перепутал? Или я? Мне всегда казалось, что джем клубничный, – Сехун потеряно взял из корзинки еще одну печеньку и принюхался. Пахло и в самом деле вишней. И как он мог перепутать? — Эээ… друг, ты в порядке? У тебя ж аллергия на клубнику. В комнате повисает озадаченное молчание. Чанёль деловито трогает сехуновский лоб, якобы проверяя температуру, крутит пальцем у виска, звонко присвистнув и усмехнувшись тянется за добавкой. Холодный противный пот стекает по позвоночнику. Запах вишни становится приторным и навязчиво лезет в нос. Сехун вытирает покрывшееся испариной лицо и старается сохранять спокойный вид. Пальцы, вцепившиеся в кружку, немеют и, несмотря на тепло, исходящее от прогретого стекла, холодеют так, что синеют лунки ногтей. Сознание бьется в молчаливой истерике, пытаясь докопаться до правды и не находя ответов. Почему? Ведь он был уверен! Это ерунда, если подумать, просто дурацкое печенье. Какая, по сути, разница, с чем оно? Но для Сехуна это не просто десерт. Это ниточки, связывающие его с реальностью. Это те самое мелкие детальки, из которых он так старательно собирал свою жизнь. И теперь эти кусочки обращаются пылью. Исчезают один за одним. И так не твердая почва под его ногами превращается в зыбучий песок, который затягивает все глубже. Аллергия? Откуда у него вообще аллергия? Он никогда не был аллергиком! Еще пять минут назад он был уверен в этом. А теперь… Может, у него и матери нет? Он так давно не общался с ней, не слышал ее голоса… может быть и она морок? И Чанёль? Что, если все это не существует? Еще одна опора его разваливающейся жизни с треском ломается. Что вообще с ним происходит? И что ему со всем этим черт возьми делать?***
Волнами накатывающая паника не дает спать, сотни роящихся в голове вопросов, не оставляющих в покое ни на минуту. Спустя несколько дней Сехун измотан. Он похудел, а под глазами залегли глубокие тени. Чанёль сначала шутивший, мол, чем он занимается ночами, что не спит уже которые сутки начинает, обеспокоенно смотреть и задавать аккуратные вопросы, в попытке понять, что случилось. Но Сехун и сам не знает, что случилось. Размеренное течение дней постепенно успокаивает бушующий внутри ураган. Сложно думать о сплетении реальностей и тонкой материи человеческой души, когда мозг загружен формулами и расчетами, а пример в две строки длинной с тремя неизвестными никак не хочет решаться, несмотря на то, что формула подобрана верно! Чанёль перед уходом, слава богу, доедает последнее печенье, завалявшееся на дне корзинки, и ничто больше не напоминает Сехуну об очередном крахе его маленькой вселенной. Осень окончательно вступает в свои права, наполняя серые, похожие друг на друга дни, сыростью, а долгие вечера сквозящим из щелей холодом. Сехун выбрасывает скопившиеся апельсиновые корки. Теперь это ни к чему. Он больше не ждет. Да и кого? Был ли Чонин лишь выдумкой или, может быть, это его, О Сехуна, не существует? Сейчас тот, кого он считал глюком, кажется ему более реальным, чем он сам. Но и его больше нет. Рассудок пошутил с ним злую шутку. И Сехун с удовольствием бы набил кому-нибудь морду за такое издевательство, но поскольку виновник он сам, быть по собственному же лицу кажется ему не логичным. Сезон сменяется, зима врывается в город первым снегом, оседающим грязной жижей под ногами и неспешность только-только немного устоявшейся и вошедшей в размеренный спокойный ритм жизни, заканчивается вместе с тающим ледяным узором на стекле. Белый свет окружает со всех сторон. Гул бегущего по проводам тока слышен даже сквозь защитный плафон на трех метровой высоте потолка. Вид уже знакомого помещения вгоняет в уныние. Здесь все слишком белое! Даже на нем самом белый балахон напоминающий то ли халат, то ли ночнушку. Запястья привычно неподвижны, прикованные широкими ремнями к металлическим поручням кровати. Как собственно и лодыжки. Горло першит, требуя хоть глотка воды. Но вокруг никого нет. В полной тишине, нарушаемой лишь мерным гудением электричества, проходит какое-то время. В этом месте Сехун никогда не может понять сколько прошло: минута или час. Словно здесь вообще нет времени. Дверь наконец открывается и уже хорошо знакомый силуэт приближается, разбавляя белизну окружающего мира чуть более приглушенным оттенком белого. Хоть какое-то разнообразие в однотонной гамме! — Ну-с, как мы сегодня себя чувствуем? – болезненно яркий свет фонарика светит прямо в глаза. Теперь это уже не злит. Сехун привык. Оно так каждый раз. — Нормально. Спасибо. Можно мне воды? – хриплый голос царапает саднящее горло. Доктор улыбается отвратительно слащавой улыбкой и, согласно кивая лысой головой, подносит к губам тонкий пластик одноразовой посуды. — Я погляжу, Вы снова не в духе, молодой человек. Ну это ничего. Вот подлечим вас еще немного! – в голосе врача звучат интонации начинающего садиста, и Сехун даже не хочет думать о том, какими методами этот человек может лечить и способен ли он на это в принципе. — Кстати, Ваш друг недавно звонил, интересовался вашим самочувствием, может быть в следующий раз ему что-то передать? – разговаривать с настырным докторишкой совершенно не хочется, но упоминание Чонина заставляет пересилить неприязнь. Он звонил? Но почему же он больше не приходит? Может быть, ему просто надоело смотреть на полудохлую прикованную к кровати тушку? В этом мире Сехун даже не знает, кто он для Чонина. Но не зависимо от того, в каких мирах и реальностях он теряется, его чувства остаются неизменны и потому от одного лишь упоминания сердце ускоряет свой ритм. — Я… передайте, что я хочу его видеть… пожалуйста… - возможность общаться с Чонином, оказавшимся абсолютно реальным и настоящим в этой параллельной вселенной, была единственным, что сглаживало всю плачевность ситуации в целом. А теперь и этого нет. Надоедливый врач снова кивает, словно китайский болванчик, что-то радостно рассказывает, колит одному богу известно какую дрянь в опухшие вены, и удаляется, оставив Сехуна один на один с его безумием и тихим гулом бегущего тока.***
Это был конец. Реальности наслаивались друг на друга, словно соревнуясь между собой. Сехун отчаянно хватался за привычный ускользающий мир. Но ничего не получалось. Чем больше он присматривался к деталям в попытке доказать себе, что это не просто выдумка, что, возможно, он путешественник во времени. Или между мирами. Или просто параллельные вселенные дали сбой и пересеклись. Что все не так просто и он не свихнувшийся безумец в белоснежной палате, выдумавший для себя целый мир и утонувший в нем с головой, поддавшись иллюзиям! С каждой попыткой найти подтверждение все более и более неправдоподобным теориям, он натыкался лишь на доказательства самой банальной и логичной версии. За чтобы он не хватался в итоге каждая ниточка ускользала от него. Он вдруг понял, что совершенно не помнит своего детства. Но как такое может быть? А еще он никогда не выезжал за пределы Сеула, даже несмотря на то, что его мама переехала довольно давно он ни разу даже не навестил ее. Почему? Да и вообще плохо помнил, как она выглядит. Так ведь не должно быть, верно? Странностей и нестыковок копилось все больше и больше, и в итоге Сехун остался вообще ни с чем. Признавать тот мир, в котором он лишь жалкий пациент, прикованный ремнями, он отказывался на отрез, но и держаться за свою привычную реальность больше не получалось. Каждый раз, вырываясь из цепких оков и давящей белизны палаты, он просыпался у себя в квартире в своей постели и продолжал верить, что это лишь новый виток его болезни. Да, он болен! У него провалы в памяти и его долгое время посещали не хилые такие глюки. И вот теперь новая ступень – жуткие до невозможности реалистичные сны, которые просто проецируют его страхи! А потом он шел в университет и вдруг обнаруживал, что он не является его студентом и никогда не являлся. Что его не узнает охранник и он не значится в списках учащихся, а его студенческий билет оказывается визиткой стоматологической клиники. Целый мир, в котором он жил, учился, имел друзей и квартиру, любимый паб, в котором так приятно коротать вечера, знакомые улочки, по которым ходил каждый день, все это вдруг пропало, рассыпалось как карточный домик и остались одни руины, за которые он цеплялся из последних сил. А потом перестал. Вот так вот просто. Без лишних эмоций и слез. Достаточно было лишь не сопротивляться. И не потому, что сдался. Не потому, что стал просыпаться и замечать вспухшие от уколов руки. Нет. Он просто однажды вышел на улицу и у самого подъезда со всей дури врезался в Чанёля. Тот обернулся, извинился и прошел мимо. Еще одна деталь была вырвана с мясом. О Сехун больше не существовал для Пак Чанёля. И это стало последней каплей. Белый квадрат палаты стал единственным, что у него осталось. И Сехун твердо намеревался сдохнуть в этом богом забытом месте, которое даже реальным то со сто процентной гарантией назвать не мог. Может быть, это лишь ловушка разума и он сейчас сидит дома за кухонным столом и молчаливо смотрит в одну точку. Или впал в кому. Или просто спит. А, может быть, он наконец проснулся. Но это уже было неважно. Умрет он здесь или нет, просидит так еще день или сорок лет. Существует на самом деле это место, этот врач и он сам. Каким бы ни был ответ, для Сехуна теперь не имело значения. Ему больше нечего было терять. А когда ничто не держит тебя, то само существование теряет любой смысл, становясь лишь вынужденной обузой в жалком подобии жизни. И Сехун хотел умереть. Чтобы не видеть ни этих стен, ни мучиться больше теперь уже не нужными вопросами. Смерть была единственным, что не может быть выдумано. Она реальна и неизбежна. И он жаждал ее. Единственного, что не стало бы ложью. Чем-то не поддельным. Не требующим доказательств. Одна секунда абсолютной не поддающейся сомнению реальности. И наконец покой, которого ему так не хватало. Забытье. Даже Чонина ему хотелось забыть. Потому что помнить вдруг оказалось чертовски больно. Время продолжало издеваться, и Сехун никак не мог понят,ь сколько он уже здесь. Неделю? Месяц? Год? Это странное место словно было вне времени и иногда Сехун думал о том, есть ли за дверью его палаты хоть что-то? Или там лишь зияющая пустота? Иногда ему казалось, что он бывал наружи, что там есть коридоры и множество дверей, ведущих неизвестно куда. А иногда, что все это ему просто примерещилось и на самом деле он никогда не покидал стен палаты. Ни в первом ни во втором он не был уверен и это постоянное чувство неуверенности в том кто он и где только еще больше угнетало. Он уже был готов принять любую реальность. Будь то вероятно уже на всегда утерянный мир, в котором он съехавший студент, или эта давящая палата. Хоть немного определенности! И он примет любой исход. Только бы почувствовать, что он существует!***
Да, Сехун хотел умереть. Ему казалось, что это единственный выход из всей этой неразберихи. А потом вдруг он вспомнил, как в детстве подрался с соседом из дома напротив. Парень вдвое крупнее его, несмотря на то что они были одного возраста, вообще имел репутацию местного хулигана и часто обижал ребятишек помладше или просто слабее. И, увидев, как довольно крупный для своих десяти лет пацан, да еще и с парой дружков, затеяли очередную драку, прицепившись к худенькому мальчику, которому на вид не было и семи, Сехун, которому надоело наблюдать день за днем эту картину, не выдержал и вступился. Спустя столько лет уже забылись эмоции, которыми он руководствовался. Почему именно этот мальчик вдруг вызвал желание защитить? В итоге Сехун получил фингал, сломанный мизинец на левой руке и лучшего друга. Спасенный мальчуган оказался его одногодкой, просто был низкорослым и худеньким из-за чего выглядел младше. В темных широко распахнутых глазах золотистыми искорками плескалась благодарность и в далеком образе из ушедшего детства вдруг померещилось что-то знакомое. Сехун вспоминал свою жизнь обрывочными кусками. За воспоминанием о детстве вернулась память и юношеских годах. Щуплый мальчик, который смотрел на него восторженными глазами, вдруг предстал перед ним повзрослевшим, и потрясенный Сехун узнал в нем того, кого уже и не надеялся увидеть. Чонин не был ни глюком, ни порождением фантазий. Он был живой и настоящий. Он был тем, кто поддерживал и всегда оказывался рядом в нужную минуту. Он терпел ужасный сехуновский характер. Он тот, кто держал его за руку, пока жуткий клокочущий аппарат сканировал его больную голову. Чонин записывал, какие лекарства ему нужны и всегда напоминал ему лучше любых будильник, чтобы он не забыл принять очередную порцию медикаментов. А еще Чонин танцевал. И Сехун сходил с ума снова и снова, вглядываясь в такой же белый, как и все вокруг, потолок, с наслаждением перебирая, как драгоценности, воспоминания о гибком теле и движении пальцев. О музыке, которая, казалось, играла специально для Чонина, преклоняясь перед его талантом. А однажды Сехун вдруг вспомнил день, когда их многолетняя дружба рухнула. Как горящие глаза смотрели в самую душу, выворачивая наизнанку, а неожиданно сильные руки крепко сжимали запястья похлеще любых ремней. Как кружилась от недостатка кислорода голова, когда сухие губи прикасались к шее в том месте, где бешено колотится зашкаливающий пульс. Опаляющее кожу дыхание с хрипом вырывалось сквозь стиснутые зубы и вжатый в стену Сехун вплетал пальцы в густые пряди и послушно размыкал губы, подаваясь на встречу. И дальше играть в дружбу было бессмысленно. Но и шагнуть в неизвестность никто из их не был готов. И они глупо улыбались, делая вид, что все нормально. Что так бывает всегда. Что друзья смотрят друг на друга затяжными взглядами, от которых тяжелеет в паху и сбивается дыхание. Что соприкасаются пальцами, сидя непозволительно близко. Все отлично! Они просто друзья. С привилегией на поцелуи в кабинке школьного туалета и темных закоулках. Всего лишь. Подростковая блажь. Это пройдет. По крайней мере, тогда Сехун верил в это. Точнее – хотел верить. Потому что было слишком страшно признаться себе в том, как далеко все зашло. И, возможно, оно бы и прошло. Осталось бы затянувшимся шрамом где-то глубоко, который болит на непогоду и под крепкий алкоголь. Но Чонин был не из тех, кто прячется. Из таких был Сехун. Ему было проще молча перестрадать в одиночестве и загнать все в дальний угол, завесить сотнями замков и спокойно жить, лишь иногда ощущая веющий из-под заколоченной двери холод. Будь это кто-то другой, вероятно, так бы все и сложилось. Но это был не кто-то. Это был Ким Чонин. И никаких дверей и замков не хватило, бы чтобы сдержать его напор. И поэтому теперь смущенный Сехун с раскрасневшимися щеками валяется в этой насточертевшей до зубовного скрежета палате и уже даже не замечает ни оков, ни бьющего по глазам света. Потому что ему есть, что вспоминать. Потому что Чонин вновь стал его столпом. На этот раз самым настоящим. Тем, ради чего можно жить. В вымышленном мире или в реальном. Не суть. Теперь он снова не один. У него есть маленькое личное безумие. Совсем не, то что загнало его в эту белую ловушку. А другое. Теплое и пахнущее апельсинами. И Сехун прилагал все усилия, чтобы вспомнить как можно больше. Вспомнить все. Каждую деталь. Каждый взгляд, жест, слово. Он даже начал отвечать на глупые вопросы все так же навещавшего его врача. Пожилой доктор с дурацким чувством юмора даже начала казаться милым. Было в его беззаботной веселости что-то добродушное и полыхающее в душе раздражение улеглось. Сехун даже ощутил укол совести за то, что с такой ненавистью относился к человеку, не сделавшему ему ничего дурного, а, наоборот, пытающемуся помочь. Из коротких диалогов о самочувствии Сехуна они перешли на долгие беседы и жить стало не так утомительно скучно. У него были эти разговоры и Чонин. Точнее, воспоминания о нем. Одни были забавными и смешными, другие сладостно смущающими. В них теплые искры превращались в обжигающие языки пламени, а так скромно улыбающиеся губы складывались в до пошлого хищную улыбку, больше напоминающую оскал. Руки, не смевшие прикоснуться, вдруг сжимали с такой силой, что становилось тяжело дышать. И ослабевшее тело таяло от жгущих кожу касаний. Весь мир исчезал и оставался лишь жар раскаленного воздуха, сводящие с ума губы, которые целовали с такой отчаянной страстью и запах апельсинов с корицей. Но он не приходил. С тех пор, как Сехун провалился в эту реальность впервые и столкнулся с ним лицом к лицу, прошло много времени. Он не знал сколько конкретно, но чувствовал, что достаточно. Тем более теперь, когда он вспомнил так много, желание увидеть свой «глюк» было почти нестерпимым. Так хотелось взглянуть на Чонина новым взглядом с учетом всего багажа воспоминаний, что обрушился на Сехуна. Дни шли, а одиночество наполненное лишь все более и более длительными визитами врача оставалось. Его руки больше не приковывали к кровати, а отек на сгибах локтей прошел, потому что уколы заменили обычными таблетками. Радостный доктор практически летал вокруг Сехуна на крыльях счастья. — Вы же чудо, молодой человек, просто чудо! Из такого тяжелого состояния за всю мою сорокалетнюю практику еще ни разу не выходили. Да, мы врачи, конечно, многое можем, но психика, она вещь деликатная, и тут не меньше зависит от самого пациента и обычно иллюзии, созданные ослабевшим от болезни разумом, оказываются слишком сладкими. В них все хорош и незачем возвращаться в реальный мир, где ты болен и немощен. Да никто и не возвращается. А вы вот вернулись! Это же чудо! Чудо! Удивительный вы человек, смею вам сказать. И знаете, все у вас будет хорошо! Вот увидите. Конечно, о выписке я пока не заикнусь, но если так пойдет и дальше… а если еще и опекун найдется! — Кстати… доктор… - Сехун прочистил горло и, наконец, решился задать мучающий его вопрос, – мой друг… — Оооо! Этот прекрасный юноша, что навещал вас! – Сехун облегченно выдохнул. Он бы уже давно спросил но оставался шанс, что даже в этой самой реальной реальности Чонин лишь фантазия. Да, он многое вспомнил, но где гарантия, что это не было очередным бредом сумасшедшего? И страх, что это может быть правдой, не давал задать вопрос, так и крутящийся на самом кончике языка. И вот, наконец, он знает ответ! Камень весом с целую галактику падает с плеч и губы против воли растягиваются в счастливой улыбке! Он и правда настоящий! — Да, да… Чонин.. — Как же, как же… такой приятный юноша. Воспитанный, вежливый. Он, знаете ли, каждую неделю приходил. Как часы, ей богу! Всегда только по воскресеньям. Он очень верил, что вы поправитесь, и вот, надо же, оказался прав! — Я помню… вы говорили, что он звонил… правда, это кажется было давно… — Даа, было дело… ну не то, чтобы прям давно, второй месяц только пошел. Но с тех пор от него ни весточки. Ну да вы не переживайте. Придет! Мало ли, жизнь она штука не предсказуемая. Не тревожьтесь и выздоравливайте! И Сехун выздоравливал. Обрывки воспоминаний начали собираться в хронологию событий, и детали наконец-то начали подходить одна к другой. Жизнь, настоящая, реальная, а не придуманная, начала накладываться на иллюзорные образы, созданные сознанием, и тот мир, по которому Сехун так тосковал, по началу начал стираться. Не т,о чтобы он забылся. Но образы стали далекими и тусклыми, как старое выцветшее фото. Словно давний сон или события раннего детства. Когда вроде и помнишь, но при этом все размыто и сумбурно. И Сехун даже не жалел. Больше нет. Зачем ему придуманный мир с придуманным Чонином, когда у него есть настоящий? А время все-таки шло. Теперь Сехун чувствовал это. Оно ползло медленно и тягуче. Дни казались неделями. Но все же теперь их ход был ощутим. И вместе с каждым ушедшим днем Сехун чувствовал разрастающееся внутри беспокойство. Почему же он не приходит? Все больше радующийся его явно идущему на поправку состоянию, доктор только отговаривался заезженными фразами и это лишь еще больше тревожило. — А вот, знаешь, однажды у меня был такой странный случай. Одна молодая особа возомнила, что она растение! И на полном серьезе перебралась жить на задний двор. Закопала ноги по щиколотку в землю и требовала ее поливать. Отказывалась от еды и утверждала, что она вот-вот должна зацвести! Родня, не желая сдавать ее в больницу, в итоге довела ситуацию до того, что девочка чуть не умерла от истощения и обезвоживания и… — Доктор! – Сехун не выдерживает очередной рассказ про интересного пациента и в наглую перебивает посреди истории. Растерявшийся от громкого оклика, медик замолкает на полуслове и удивленно смотрит на своего пациента — Скажите мне, – просит Сехун, отводя взгляд от румяного добродушного лица, – я не сойду с ума снова. Обещаю. Вы ведь знаете, не правда ли? – измученный ожиданием и сомнениями, Сехун снова возвращается взглядом к врачу всматриваясь в его немолодые глубокие глаза. И, видя, как сползает вечно сияющая на лице улыбка, понимает, что угадал. Он знает. Чтобы не произошло, по какой бы причине Чонин не приходил, он знает ее. Просто не хочет говорить. С одной стороны, Сехун понимает его. Столько сил вложить в помешанного пациента, чтобы потом одна неприятная новость разрушила все полученные результаты. С его стороны, как лечащего врача, это было бы неразумно. Но Сехун уже по горло сыт неизвестностью. Он устал утопать в вопросах и догадках. Ему сполна хватило блужданий среди тысяч неизвестных. Хорошо ли, плохо ли. Любая информация, чтобы знать, от чего отталкиваться. Он не может снова позволить себе потерять почву под ногами. Только не сейчас! Наверно, в его взгляде есть нечто такое, что доктор не в силах ему отказать. А может добрый старик просто устал придумывать отмазки. Это не суть как важно. — Успокойся, милок, успокойся! Ничего с твоим ненаглядным не случилось. Вот же тоже беда с вами! Я тут звонил на днях, номерок у меня еще с того давнишнего случая завалялся. Так вот… он почему по воскресеньям то приходил, уж не знаю, помнишь ты это или нет, но особым здоровьем друг твой тоже не отличается. Я подробностей не знаю, да и тело — не мое дело, как у нас говорят, но что-то там с легкими у него. В общем, два сапога пара вы, вот что! Ты тут в четырех стенах, он там. Уже почти год как прописался в больнице. Потому и по воскресеньям. У них там в этот день вроде как выходной и лежачих больных, кому состояние позволяет, отпускают, по личным нуждам так сказать. А он все сюда, да… а я и не знал… надо же преданный какой оказался… ну, в общем, ты не переживай понапрасну, я с ним вчера только поговорил! Жив-здоров! Так ему и сказал, что дружок его совсем хорош стал, на поправку идет, видеть тебя очень желает. Он обрадовался, благодарил долго, обещался зайти. Я чего не говорил, думал, сюрприз. Ну да ладно. Так что ты себе голову дурью не забивай, будет тебе твой Чонин! Сехун делает вдох. И еще один. И еще. Хочет выдохнуть и не может. Набившийся в легкие воздух отказывается выходить наружу. Горло сжимается в попытке вытолкнуть лишний кислород. Доктор обеспокоенно подскакивает на ноги и светит в глаза пресловутым фонариком. Сехун не знает, почему так отреагировал. Вроде бы новости относительно хорошие. Разве нет? Да, он болен, это плохо, но жив же и, возможно, уже как и сам Сехун давно идет на поправку, и вообще обещал прийти. И все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо. Странный приступ наконец отступает и Сехун шумно выдыхает. К его руке уже приставлен шприц с лекарством и он немного отстраняется назад. — Не надо. Я в порядке. Честно. Извините за это, кажется, я переволновался, – чувство плещущегося в черепушке жидким киселем мозга полной дезориентации и скрученных спазмом кишок еще слишком свежо в его памяти. Эти лекарства может что-то там и лечат, но ощущения от них абсолютно обратные. А Чонин обещал прийти. Что если он придет завтра, а Сехун похож на вареный овощ! Нет уж! И еще раз окинув его внимательным взглядом, доктор соглашается, убирая шприц и отходя на пару шагов. — Значит так, никаких нервов! Успокойся, расслабься. Придет твой друг, никуда не денется. А вот хорошо ли оно будет, если он приде,т а ты снова куда-то уплыл? Не хорошо! Так что лучше вложи свою энергию в выздоровление, а не в пустые тревоги, – с этим наставлением врач уходит и Сехун остается, один пытаясь представить какой будет их с Чонином встреча. Изменился ли он? Теперь тот ужасный вид, который запомнился Сехуну с последнего раза, наконец обретает смысл. Значит, уже тогда он был болен. Хотя… он ведь был болен всегда! Среди стольких свалившихся на него воспоминаний он почему-то упустил столь важную деталь. Маленький мальчик против троих. Сехун выходит вперед. Фингал, сломанный палец, благодарный взгляд и крепко прижатый к груди тоненькими пальчиками ингалятор. Задорные огоньки в глазах, заливистый хохот и вот он переходит в кашель. Руки хватаются за разрывающуюся от боли грудь. Молодой улыбчивый доктор полная противоположность тому, что лечит Сехуна. Он молчит и внимательно слушает, приложив металлический кружок стетоскопа к спине Чонина, хмурит густые брови и что-то размашисто пишет в пухлой медицинской карте. Сехун не понимает заумных слов и только смотрит во все глаза на Чонина. А тот лишь улыбается, как всегда не к месту и говорит, что все в порядке. Что все будет хорошо. И Сехун верит ему. Не потому, что он такой наивный дурак. А потому что иначе он сойдет с ума от страха. Льющаяся музыка, плавные движения, судьи приемной комиссии аплодируют стоя, как и собравшиеся зрители. Сехун тоже в их числе. Сидит на самом первом ряду, чтобы было лучше видно. Безоговорочное да, он принят в хореографическую академию даже без второго экзамена. А потом фирменная бумага с витиеватыми подписями. Пара дежурных фраз и горстка разбитых надежд. Медицинские показатели не соответствуют… с таким заболеванием строго противопоказано… с наилучшими пожеланиями… Тогда Сехун впервые видит, как плачет Чонин. Молча стиснув зубы и отворачивая белое, как мел, лицо с прочерченными по коже влажными дорожками. И не знает, как помочь. Что он может? Но это же Чонин! Тот, кто держал его руку, когда он боялся и улыбался даже в самых безнадежных ситуациях. И это самое страшное, что он видел за всю свою жизнь. Слезы человека, который, казалось, даже в лицо смерти будет смотреть с улыбкой. И теперь, когда он впервые нуждается в поддержке, Сехун бессилен ему помочь. И он вжимается в конвульсивно вздрагивающее тело, уткнувшись носом куда-то в затылок и сжимая на груди руки. Вынуждает повернуться и стирает пальцами соленую влагу. Целует лоб, мокрые щеки, сжатые губы, все до чего может дотянуться. С силой вжимает пальцы в мягкую кожу. Лишь бы донести это чувство. Чтобы он понял, что он не один. Лишь бы забрать кусочек этой боли себе. И Чонин отмирает в его объятиях. Вцепляется в него мертвой хваткой. Яростные поцелуи терзают податливые губы. Спускаются ниже. Одежда летит к чертям. И сейчас Сехуну совсем не страшно. Раньше почему-то было. А теперь нет. Потому что Чонину это нужно. Разгоряченные тела падают на постель. Ласки становятся откровенней, а поцелуи глубже. И Сехун дуреет от каждого прикосновения, от неизведанной ранее близости. Наверно, дружить после такого они точно больше не смогут. Но теперь уже плевать. Какая к чертям разница, как все это обозвать? И глядя, как пухлые губы Чонина смыкаются на его члене, Сехун осознает, что он непроходимый дурак! Даже если это безумие, ему следовало сойти с ума намного раньше! — Надеюсь, это была не жалость, – говорит Чонин, когда вращающийся мир наконец останавливается, а сорванное дыхание возвращается к прежнему ритму. — Совсем дебил, да? Чтоб я из жалости да на такое… – Сехун показательно трет и правда ноющую поясницу и корчит самую страдальческую гримасу, на которую только способен. Непривычно жесткое выражение на лице Чонина смягчается на щеках проступает довольный румянец и золотистые огоньки снова разгораются на дне глаз. И Сехун начинает верить, что все обошлось. Что Чонин сильный. Он справится. И он справляется. Как умеет. Танцуя до одури, пока рваные вдохи не превращаются в надрывный хрипы. И снова молодой врач глядит недовольным взглядом. Карта теперь похожа на томик энциклопедии «Обо всем и сразу», у Сехуна была такая в детстве. Он не помнил сколько точно в ней было страниц, но убить такой литературой можно было запросто. Непонятных слов становится еще больше, а один ингалятор превращается в три. И Чонин улыбается, глядя в распахнутые от страха глаза Сехуна. И обещает, что все будет хорошо. Но, видимо, хорошо не вышло. Ведь раз теперь Чонин в больнице, как и он сам, абсолютно ничего хорошего в этом нет. Сехун с содроганием вспоминает изможденное лицо и тонкие дрожащие пальцы и старается успокоить колотящееся сердце. Он обещал прийти. Возможно, даже завтра. Но он не приходит. Ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Сехун отчаивается и теряет сон. Доктор ругает его и обещает вернуть на уколы, если он не образумится. И Сехун даже почти готов согласиться. Ведь так он сможет спать, а не сидеть часами, глядя в уже ставшую привычной белизну и думать, думать, думать. И ждать. Дверь издает знакомый тихий скрип, звучат приглушенные шаги. Сехун не поворачивает головы, он устал от укоризненных взглядов и нравоучений. Да, он нарушает режим! Но неужели его так трудно понять? Это ведь не приступы и не помешательство, он просто волнуется, как любой нормальный человек. Не уж то ему теперь и этого нельзя?! — Можете колоть. Я все равно не усну сам. Не могу — А раньше дрых по двадцать часов вообще без проблем. Пришел. Наконец-то пришел! Сехун боится повернуть голову, потому что вдруг понимает, что не готов к тому, что может увидеть. — Эй, ну же, взгляни на меня… - голос совсем не такой, каким он его помнит. Слишком тихий и хриплый, как у старца. Но интонации явно те же. И Сехун смотрит. Смотрит прямо в полыхающие глаза. Потому что это единственное, что он узнает. Едва держащийся на ногах скелет с пожелтевшей словно пергаментной кожей, четко вырисовывающиеся синюшные вены. Силиконовая трубка через все лицо тянется вниз к стоящему у ног здоровенному болону. Едва различимые губы улыбаются ему как-то неуверенно, словно Чонин не знает стоит ли улыбаться в такой ситуации. — Боже мой… ты… — Можно просто Чонин. Да и вообще, ты ж атеист вроде? Или настолько умишком поехал, что в религию ударился? Че, я не против, можешь даже построить храм в честь меня, – Сехун смеется над глупой шуткой. Мать его, Ким Чонин он еще и шутить умудряется! И это настолько нелепо, что смешно. И Сехун смеется. Пока слезы не выступают на глазах. Его лечащий врач стоит в дверях, готовый, если что, выступить вперед. — Доктор, это ничего, если я присяду? – Чонин кивает на кровать, на которой расположился Сехун, – тут, конечно, мягко падать, но все же… — Да, да, конечно! Чего это я дурак, даже и не подумал. Садись, садись, он не буйный. Уже. И Чонин садится. От него пахнет дезинфектором и аптекой. Но это все равно Чонин. И он самый что ни на есть настоящий. Вот только надолго ли? — Можно мне еще одну просьбу? – не отрывая глаз от Сехуна, хрипит долгожданный посетитель, обращаясь к растерянному доктору. — Все что смогу, – старик разводит короткими руками и в его взгляде читается откровенное сомнение на тему того, не ошибся ли он, разрешив эту встречу. — Оставьте нас. Пожалуйста. Я знаю, что это запрещено, но поверьте мне, даже если он проломит мне голову, этим баллоном вас вряд ли осудят. За убийство трупов не сажают, – и готовый было начать возмущаться, доктор не находится с ответом, молча прикрывая за собой дверь. Как много слов придумал Сехун в те дни, что ждал. Сколько всего он хотел сказать и спросить. Но теперь в его голове лишь до звона гулкая пустота. — Мне сказали, что ты очень хотел меня видеть, – почти шепчет Чонин и Сехун понимает, насколько тяжело ему говорить. — Да… я… я не знал… прости меня… — За что? Не глупи, Сехунни. Ты молодец. Ты смог выкарабкаться. Я знал, что ты сможешь. Ослабевшая тонкая рука с обтянувшей костяшки кожей скользит по лицу. Пальцы Чонина холодные, как лед. И Сехун вздрагивает всем телом. Это Чонин. Тот самый, что пах солнечными фруктами и грел вечно холодные сехуновские ладони. В чьих глазах плясали золотистые искры, когда он смотрел на него. И Сехун готов расплакаться, глядя, как в это мгновение самое дорогое ему существо медленно умирает на его глазах. — А твой врач рассказал мне, что я был твоим глюком. В том твоем сумасшедшем мире, – Сехун кивает в ответ и вспоминает, как грезил выдуманным юношей с загадочной улыбкой. — Это даже немного льстит, - продолжает Чонин, – знаешь, я приходил к тебе, ты никогда не узнавал меня, но все же что-то менялось в твоем лице. Доктора говорили, что это ерунда, что ты просто реагируешь на раздражитель… — Нет… ты приходил ко мне и там… каждую неделю. — Ага. По воскресеньям, – улыбается Чонин. А Сехун едва сдерживает желание ударить его за эту улыбку. За то, что он смеет так улыбаться! Как он может? — Знаешь, ты… ничего не хотел бы мне сказать? Я тут просто вроде как с больницы сбежал, да еще и попер кое-чего – Чонин озадаченно чешет затылок и озадаченно глядит на баллон с кислородом, – так что… я уже сбегал однажды, ты, наверно, не помнишь, месяца с три назад, а тут вот опять.. в общем, чувствую, ждет меня обещанная охрана, ну или такие же миленькие ремешки как у тебя, поэтому… я не настаиваю… но если хочешь считай, что это твой последний шанс. Последний шанс. Эти слова звучат как заевшая пластинка в голове потрясенного Сехуна. Что он может сказать? Это его последний шанс. Что сказать умирающему человеку в последний раз? Попрощаться? Но он не готов сказать прощай! Только не сейчас! Так что же? У него нет слов. У него нет ничего, кроме рвущихся наружу чувств, что кислотой разъедают его сейчас изнутри. И это чертовски больно. Сехун не знал, что бывает так больно. Не понимал, когда говорили, что моральная боль бывает сильнее физической. Это казалось глупым. Как содранная на живую кожа, оторванные конечности, сломанные кости или выдранные зубы может быть менее больно, чем какие-то там чувства? Как оказалось – может. И Сехун с большим удовольствием сейчас содрал с себя кожу, чем смотреть Чонину в глаза и не знать, что сказать. Последний шанс. Да только сказать, увы, нечего. И Сехун не говорит. Это все равно бессмысленно. Слова никогда не помогают. Он просто целует сухие губы и очень хочет, чтобы вся его жизнь перешла через этот поцелуй Чонину. Но она не переходит. Так не бывает.***
Сехун продолжает свое существование в окружение белых стен полный энергии и с кучей времени в запасе. А Чонин нет. Его время истекло. Болезненное хриплое дыхание, вырывающееся наружу с тихим присвистом, прекратилось. Едва изгибающаяся линия на мониторе выровнялась и режущий слух писк наполнил палату. Сехун не видел этого. Он был далеко. И тонкие, словно сухие веточки, пальцы сжали лишь воздух в последнем судорожном рывке. И никто не сказал ему. Ни медсестры, которые теперь наведывались в его новую палату, в которой даже было зарешеченное окно, ни все так же улыбающийся доктор, что исправно навещал любимого пациента. И Сехун верил, что еще не все. Что у него еще будет время. Что это же Чонин. Он не мог умереть! Это же смешно! Кто угодно, только не он! Блажен кто верует. И Сехун хотел быть блаженным. Это было единственное, что он мог. Теперь лечение и правда напоминало лечение, а больница – больницу. Обычная палата с кроватью, к которой не приковывают, обычные коридоры, в которые можно выходить. Только общие комнаты для пациентов напоминали, что это псих лечебница. А в остальном все как везде. Надоедливые пастельные тона и запах дезинфицирующих средств. Медики в белых халатах и таблетки на завтрак, обед и ужин. Прогулки по парковой части больницы для самых спокойных и даже доступ в библиотеку. По сравнению с тем, что было, это казалось почти нормальной жизнью. Однажды Сехуну даже прислали посылку! Ее наверняка вскрыли для проверки и всю перерыли прежде чем ему отдать, но это было неважно. Единственное, что почтовую коробку сменили на больничный пакет. И теперь Сехун не знал, кто отправитель. Он мог бы открыть и посмотреть, но что-то все время останавливало его. То время ужина наступало как раз в тот момент, когда он только собрался заглянуть внутрь, то медсестра приносила лекарства. Не то, чтобы у него был особый досуг в этом месте, но он почему-то все время оказывался занят. Пока не понял, что сколько бы он не прятался, ему не убежать от реальности. Он уже пробовал. Это все равно не помогло. Даже целый мир, построенный его сознанием, в итоге рухнул. От себя не убежишь. И пакет был решительно разорван. Его нашли вечером. Когда настало время отбоя. Самый примерный пациент клиники. Врачебное чудо. Вокруг на полу были разбросаны странные вещи, а на бумажке с адресом, зажатой в руке, заботливо оторванной от фирменной почтовой коробки и убранной внутрь пакета расторопной медсестрой, значился необычный отправитель. Центральная городская больница Сеула. Это все, что осталось от Ким Чонина. Немного барахла и измятая фотокарточка.***
На самом деле у всего есть начало. Однако Сехун никак не мог вспомнить, когда же это началось. Но это было и неважно. Ведь какая, по сути, разница в какой конкретно момент ты сошел с ума? Важнее сам свершившийся факт. И Сехун давно смирился с тем, что он безумен. Не то, чтобы это особо мешало ему жить. По большому счету его устраивало так, как есть. Пускай это и не вписывалось в общепринятые рамки действительности. Что ж теперь? Зато он мог твердо сказать, что доволен своей жизнью. Вот такой вот несовершенной. И, да, он не лучший студент в потоке. Его квартира съемная, а единственный друг тот еще идиот, если честно. У него провалы в памяти. И забойные глюки, которые и не снились даже самым заядлым курильщикам травки! Вот такая вот странная у него жизнь. Наполненная будничной суетой и нудными лекциям по бух учету. А еще будоражащим кровь запахом апельсиновой цедры и корицы. Однажды кто-то ему сказал, что в конце все обязательно будет хорошо. И Сехун даже удивлялся тому, что так оно и вышло. Все и правда было хорошо. У него впереди была целая жизнь. А еще у него был Чонин. И плевать, что это безумно.