По сентябрям

Старый пройдоха Джон захаживает по сентябрям. Бросает пальто на стул – линялое и дрянное, такое же как и он. Наверное, от одиночества. Небрежно кивает Наоми, и жест этот значит «пива!». Горчащего осенью пива, и, верно, два ломтика сухарей. Он и пахнет-то весь сентябрём, усмешкой ушедшему лету скалится, в рыжих вихрах – отголоски осенней печали, и ему бы выпить вина, только пиво – куда привычней. Алан, кажется, недоволен – ну ещё бы, прохвост по счетам не платит, лишь врывается раз в году, нарушая всю атмосферу, тревожа и его самого, и Наоми, и каждую бутылку в баре пристальным взглядом выцветших глаз. Джон конечно же знает – ему в этом месте не рады, но хотя бы чуточку меньше, чем не рады в любом другом. И одиннадцать лет назад случился первый сентябрь, когда он с ноги беспардонно распахнул дубовую дверь. Тогда среди рыжих прядей не сверкали седые росчерки, и пальто казалось приличным, и глаза сверкали задорно, не блуждая по тёмным бутылкам, и усмешка была циничней, и Наоми была молода. Джон легко увлёк её – в осень, танго, горячий глинтвейн с корицей, в сладкий вечер коснувшейся города осени; закружил, одурманил и – ах, нет, не бросил. Только тихо шепнул на прощанье: «Дорогая, до сентября». Наивные косы Наоми сменились женственной стрижкой, доверчивость канула в лету, и Джон был мысленно выкинут за борт. Впрочем, на это ушло шесть лет сентябрей. Глинтвейн предан анафеме, ведь портвейн – куда благозвучней, всё публичное стало личным, незаметное – очевидным. Конец лета теперь ещё тягостней, ожидание тянется сырым тестом, вязнет на зубах и на пальцах. Но вот открывается дверь – как и пять лет, и восемь назад – и сентябрь врывается в сердце, голову и стаканы. Алан хмурится, опасаясь за сестру, как и прежде, но Наоми и сама не рада, и в глазах её не боль, а усталость. Джон без паузы пьёт весь вечер, с каждым годом всё меньше слов. Алан уносит со столиков свечи, готовится дверь запереть на засов, выгоняя взглядом незваного гостя. В глазах у Джона плещется глубокая тоска, которой не было до сих пор; он хватает пальто и уходит, забирая половину чужих скомканных мыслей в темноту привычных скитаний. Забирает – и на этот раз не вернёт. Никто больше дверь с ноги не откроет, и ничьё пальто не сравнится с тем, от одиночества выцветшим, и не будет никто распивать до ночи пиво, распространяя вокруг бархатисто-шершавый сентябрь. И когда спустя долгие года посреди сентября поседевшая уже Наоми увидит рыжего оборванца-кота на подоконнике, она точно будет знать, что возьмёт приблудившееся кошачье на руки, даст молока и назовёт единственным всплывшим в голове именем. Как и Джон, кот недолюбливает Алана.