Дело рук человеческих

Природа — великий, первозданный мастер форм. Красиво дерево, стремящееся к свету, красивы его листья, шуршащие на ветвях, неровности коры, корни, мощными узлами выпирающие из-под земли. Но из того, что скрывается под листьями и корой, пользуется корнями, человек вырезает свою форму — и она много совершеннее. Д’Орильи недурен лицом, его тело стройное и гибкое, как бузинная ветка. Он невольно ищет взглядом в толпе придворных и на улицах Парижа хорошую фактуру. Ни одна женщина, ни один юноша, пусть бы их расхваливали во всех кулуарах, на всех перекрестках, — не близки к идеалу. У одной перекошенные плечи, у другого квадратные колени, у третьей ручки похожи на лапки голубя — людские тела полны изъянов. Этого не лишены и венценосные особы — только изъяны у них томные и чуть более тонкие, чем у остальных. Более… небесные, что ли. Чудо не в рождении ребенка, не в том, как он начинает ходить и говорить — в этом он ничуть не отличается от лисят и щенков. Гораздо интереснее наблюдать за тем, как из-под кривых, темных пальцев лютье-итальянца,¹ старого и больного развратника, выходит скрипка. Или виола. Или царица музыки — лютня. Ведь ничего особенного: шершавая древесина, струны из бараньих кишок, таких мерзких на скотобойне, толстый конский волос и осколки перламутра для смычка — превращается в изящное, гладкое и звучащее произведение искусства. Картина только висит на стене, статуя только пылится в углу, а виола и лютня поют на пирах и турнирах, как живые. Лютье во многом делает себе двойника. Дека лютни — то же лицо, корпус с жесткими ребрами темного дерева — тело, гриф — рука. Чем искуснее украшена розетка, зияющая за тончайшими струнами, тем горделивее мастер. Внутри у лютни пусто, все равно что в бочке или трюме — глухо, темно: там живет эхо, ее душа. Любимая лютня д’Орильи подарена любимым герцогом Анжуйским. Сказано не совсем верно — лютню д’Орильи скорее обожает, как безумный. Когда он впервые взял ее на колени, новую, сияющую, в тонких полосках вишневых годичных колец, и тронул струны, звучание бурдона² впилось ему в сердце. Герцог смотрел на это со своей обычной усмешкой. Музыка отвлекает его от мрачных мыслей, вот и все; он может одобрить игру д’Орильи, но похвалить выделку инструмента — никогда. А ведь пальцы лютниста для лютни — не более чем низкий и часто глупый помощник. Герцог совершенно не понимает и не поймет, как его кожа с декой на ощупь для д’Орильи почти одинаковы, как одинаковы и волосы со струнами, и ребра — с ребрами, такими жесткими и звонкими. Он готов восхититься фантазией Кановы да Милано,³ но тот — простой слуга. Герцог не видит ни первопричин, ни истинных чувств. Он даже не ощущает, как мало д’Орильи на самом деле ему поклоняется. Бог у д’Орильи совсем иной. Влюбленные кричат возлюбленным: "Прекраснейшая, ответь!" — д’Орильи достаточно положить ладонь на гриф. Возлюбленная умрет после, если не до, своего воздыхателя — лютня переживет всех лютнистов современного века и найдет новых служителей. Каким все кажется тщетным, маленьким в сравнении с вечностью подобного предмета!.. Садясь в кресло, д’Орильи быстрым движением перебирает струны. Бурдон отзывается гудением, канто⁴ переливчато хохочет. — Кому поешь ты, дело рук человеческих? — лукаво перебивает ее д’Орильи и, огладив гриф, заставляет лютню говорить о том, о чем желает слышать — о верности и согласии.