КОЧЕВНИК

Догорает и гаснет, как уголь, закат, Забирая с собой жаркий день. На бескрайнюю степь, словно дым от костра, Опустилась ночная тень. А на небе сегодня царит чернота И совсем не видать лик луны. Темнота разбавляется светом костра, Что в степи разожгли пастухи. Мягкой лапою ночь обняла небосвод, Приглушив наконец суету, Только ржанье коней, пастухов разговор, Что в ночи караулят табун. Совсем Кьян постарел, поседел, и лицо Рассекло паутиной морщин. Сколько помнил себя, был совсем пацаном, Когда начал коней он пасти. Пролетела вся жизнь во степи у него — То кочевника доля, судьба. А сегодня с ним внук у костра одного, И Кьян видит в мальчишке себя. Только хмурится внук, потускнел его взор, Словно жизнь не мила уж ему, И не смотрит в глаза, прячет взгляд, точно вор, Молча вглядываясь в темноту. — Расскажи, Нариньян, что случилось с тобой? Ты последнее время смурной, — Начал спрашивать Кьян, покачав головой, — Стал какой-то совсем не живой. Не хотел говорить Нариньян ничего, Да вот только уж сил больше нет Все в душе удержать и молчать у него, И услышал тогда Кьян в ответ: — Вот ты, дедушка, долго на свете живешь, Много видел, узнал за года. А вот было ли так, что ты любишь и ждешь, Чтоб взглянула краса иногда? Чтобы сердце твое гулко билось в груди, Как тамтамов в ночи перебой, И одной лишь улыбкой могла разбудить Во крови твоей дикий огонь? Чтобы солнце затмила ее красота И огромной звезды яркий свет? Без нее жизнь не жизнь — пустота, темнота, Только вот ничего нет в ответ: Она вроде с тобой и не гонит совсем, Принимает подарки смеясь. Только завтра глядишь, а она уже с тем, А потом и с другим не таясь. И не мил тебе свет, да и степь не мила, Сам себе ты как будто чужой. Лишь надеешься, ждешь: а быть может, она Проведет хоть мгновенье с тобой? Покачал головой старый Кьян и вздохнул, Улыбнулся устало слегка, Заглянул в глаза внуку, как в душу ему, А там такая живет тоска. — Ты вопросов мне много задал, Нариньян, Объяснил, что творится в душе. Только я не услышал сейчас от тебя, Чем мила так девчонка тебе? Что прекрасна она, будто степь по весне — Это ясно, а дальше-то что? Красота, как года, растворится вовне, Утечет, как вода в решето. Я задам тебе встречный вопрос, Нариньян, До тебя хочу мысль я донесть: Если ту красоту воспринять как изъян, То какие достоинства есть? Может быть, работяща она и всегда Горит дело в руках у нее? Или, может, умна, иль скромна, иль добра И себе не позволит вранье? Она столь справедлива, как Ут, дух огня, И верна, словно солнце в степи? Или, может, сейчас убедишь ты меня В ее храбрости или любви? Уважает родню или чтит стариков? Иль заботливы руки ее? Если есть, Нариньян, из всего хоть одно, Тогда да, тогда это всерьез. Замолчал старый Кьян, и задумался внук, Опустилась на степь тишина. Только треск от костра да копыт глухой стук В той ночи раздавались сейчас. — Есть преданье одно, — продолжал старый Кьян, — Ты послушал его бы, сынок, А потом сам решай, не спеши, Нариньян, Будет притча тебе как урок. Это было давно, когда степь молода И дика была, словно стригун.* Населяли ее, как сейчас, племена, Много минуло с той поры лун. Враждовали они меж собой в те года: За угодья, за воду, за степь, За коней табуны, а за женщин — всегда. Времена те не смыть, не стереть. Кочевые законы суровы, сынок: Если ты не силен, значит слаб. И в ту пору таким было место одно: Называли таких тогда «раб». В одном племени жил молодой кочевой, Имя было его Амгалан. Не красавец совсем и спокойный такой — Простой парень, обычный пацан. Повзрослел Амгалан за года, и пришла, Постучалась любовь в дверь к нему. Распахнул Амгалан свое сердце тогда И пропал, будто канул во тьму. Наяву и во сне грезил только о ней, О Саране, прекрасном цветке. О губах и глазах много дней и ночей Все мечтал Амгалан вдалеке. Подойти он стеснялся: куда уж ему, Не богат и не знатен был род. Потому и придется совсем одному Свою жизнь коротать у ворот. А Сарана цвела, будто степь по весне, Красотою сводя всех с ума, И попалось тогда очень много парней В сети, что расставляла она. Был обычай такой: если хочешь в шатер Ты себе привести вдруг жену, Поезжай, парень, в степь ты за диким конем Да подарок невесте добудь. Чтобы видели все, что добытчик в семье, Славный воин, заботливый муж, Что в шатер из степи не придешь налегке, Что опора жене ты к тому ж. Долго мучился, долго страдал Амгалан, Наблюдая пока до поры, Как один за другим ко Сараны ногам Кочевые носили дары. Но девчонка лишь нос задирала кривясь, И, презрительно фыркая вслед, Отвергала дары, и, задорно смеясь, Говорила всем твердое «нет». Племя все извелось: баламутит парней Неприступной Сараны краса. И решился кочевник, став чуть посмелей, Оседлал он коня второпях. Едва только рассвет горизонт очертил, Он покинул родные края И к вершинам далеким, к горе Монх-Оргил, Поскакал, погоняя коня. В этих горных краях обитал чудо-зверь, Был он быстр, осторожен, свиреп. Но кочевник не дрогнул, уже не теперь, Ведь совсем от любви он ослеп. Пролетела неделя, вторая за ней, И достиг Амгалан Монх-Оргил, У подножья горы, когда стало темней, Он коня своего отпустил. За спиной уж оставил давно перевал И устроил засаду в горах. Чтобы шкуру добыть, надо бить наповал, Задушив, уничтожив свой страх. Поздно ночью зажглись два зеленых огня — То глаза засветились во тьме. Амгалана неведомый ужас объял, Но кочевник забыл о себе… Долго ль, коротко ли длилась схватка в ночи — Знает ветра холодный порыв. Когда утро настало, кочевник тащил Шкуру барса, спускаясь с горы. Много ран получил Амгалан в эту ночь, Много крови от них потерял, Но кочевник сумел свою боль превозмочь, В степь, направив коня, поскакал. Степь, бескрайняя степь — нет простору границ, Ты кочевнику мать и жена. Как копыт дробный топот коней, кобылиц, Бьется сердце в груди степняка. По степи Амгалан помотался сполна, Осторожно минуя врагов, Изловить предстояло степного коня, Чтоб с дарами вернуться домой. В одно утро, когда заиграла заря, Лошадей он табун повстречал. Во главе, словно бы над землею паря, Жеребец вороной проскакал: Грива будто пожар, искры из-под копыт, Рыжий хвост горит словно огонь, И над степью он точно на крыльях летит — Настоящий шайтан, а не конь. Аж затрясся кочевник, увидев его, От желанья поймать скакуна. Если в племя вернется верхом на таком Да с подарком, то будет жена. Только с норовом был жеребец молодой, Был горяч, как степной суховей, С Амгаланом играл и, тряся головой, Он летел все быстрей и быстрей. Долго бился кочевник, пытаясь аркан Вороному на шею швырнуть, И уже было сдался, да только шайтан Будто сам под петлю поднырнул. И, не веря в такую удачу, степняк, На веревке коня подтащил, Но спокоен скакун, только ходят бока Да глаз темный так хитро скосил. Пред кочевником конь вороной заплясал, Статью мощной красуясь сполна, И, немного робея, степняк оседлал Вороного огонь-скакуна. Тот табун несся прочь, потеряв одного, Наполняя степь дробью копыт, А кочевник коня развернул своего — Вот еще один день пережит. Ровно месяц в степи пребывал Амгалан, Наконец-то вернулся домой, Бросил шкуру он барса Саране к ногам Да и замер, как будто немой. Сердце билось в груди, как шайтан-жеребец: Неужели откажет краса? Когда с барсом боролся и думал конец, Не боялся тогда, как сейчас. А Сарана, дыханье на миг затая, Драгоценный мех в пальцах держа, Осмотрела прищурившись чудо-коня И тихонько ответила: «Да». Племя свадьбу играло три ночи, три дня, Озаряя степь светом костров И молитвы великому духу огня Вознося у порогов шатров. Счастлив был Амгалан от того, что его Теперь стала Сарана женой. И не светит соперникам уж ничего, Не бывать им с красою чужой. Надышаться не мог на Сарану степняк, Как в тумане каком пребывал. И ловил каждый вздох, и улыбку, и взгляд, Чтоб жене угодить, Амгалан. Он подарки красе привозил из степи: Самоцветы, янтарь, мягкий мех, — Чтоб порадовать и хоть на миг получить От Сараны улыбку и смех. Рыболовом, охотником славным был он, И достаток водился в семье. И, казалось, не должен грустить ни о чем: Все сбылось в Амгалана судьбе. Только время летело, и в месяцы дни Собирались, как кони в табун. И заметил кочевник, что будто один, А в шатер не привел он жену: Неуютно и мрачно в шатре, нет тепла, Несмотря на все шкуры-меха; Не сготовлена пища, сварлива жена, Детский смех до сих пор не слыхать. Неохотно ложится Сарана в постель, Чтобы ночь с Амгаланом делить, И восторг кратковременный могут у ней Лишь подарки его разбудить. Три годочка минуло, как стали семьей, И тоска поселилась в душе: Вроде вот оно, счастье, да вот не твое, Хоть с тобой среди дней и ночей. Амгалан, от унылого дома стремясь, Стал подолгу в степи пропадать. Ветер вольный в лицо, под седлом шел Барлас — Так решил вороного назвать. Заменил Амгалану конь дом и семью, Как одно билась пара сердец. И нагайка совсем не нужна степняку — Все без слов понимал жеребец. Над землею летел он, свободой делясь, Развевая тоску степняка. Уплывала степь вдаль, под копыта стелясь Вороного огонь-скакуна. В одну темную ночь из степи Амгалан, Как всегда, возвратился домой. И, когда он в шатер вошел, словно туман Пред глазами поплыл у него: Его чудо-цветок, его воздух и свет, Его солнце — Сарана-краса, Побросав прям на землю одежду и мех, Отдавала другому себя. Сердце, словно вздохнув, прекратило свой бег, А потом вновь забилось в груди: Заменяли собой боль и горечь навек Весь огонь пылкой первой любви. Лишь на миг отвлеклась молодая жена И заметила мужа в шатре — Даже тень сожаления или стыда Не мелькнула на дивном лице. Искривила презрительно губы она, От любовника чуть отстранясь, И услышал кочевник такие слова, Что сказала Сарана смеясь: «Завтра племени суд для тебя созову, И все жители будут на нем, Чтобы слабого племя решило судьбу, Чтоб не мужем мне был, а рабом. Что детей у нас нет — то вина не твоя: Не хочу слабаков я в роду. Я вообще никогда не любила тебя, Я себе посильнее найду». От таких злобных слов помертвел Амгалан, Ведь не думал степняк никогда, Что заботу и нежность, что бросил к ногам, Посчитает за слабость жена. Что любовь Амгалана не надобна ей — Лишь достаток и жизнь без забот. А теперь уж постылого в рабство скорей, Чтоб другого пустить на порог. Был обычай в ту пору у многих племен: Коль минуло три года семье, А детей нет и нет, то жена слабаком Может мужа назвать на суде. Муж тогда становился бесправным рабом, Словно скот, он жене отходил, А жена выбирала другого потом, Кто сильней для нее мужа был. Коль и в новой семье понести не могла И детей не родила она, Тогда первого мужа свобода ждала, А рабом становилась жена. Созывали тот суд крайне редко тогда, А сейчас отменили совсем, Ведь семья по любви зарождалась всегда, Даже если и нет в ней детей: Не желали любимых мужей отдавать Жены в рабство, лишая прав всех, Чтоб с другим, не любимым, семью создавать И рожать от него же детей. Ведь разводов в степи не бывало тогда, Только смерть или рабство, увы. И поэтому свадьбу играли всегда При большой настоящей любви. Оттого-то такой от Сараны удар Едва выдержал наш Амгалан. Что детей нет у них — не его ведь вина, Как обмолвилась мужу жена. Значит, что-то творила Сарана сама, Чтоб от мужа ей не понести: Может, травки какие тихонько пила, Чтоб зачатия не допустить. Значит в новой семье зазвучит детский смех, Раз Сарана уверена в том. Амгалану ж придется оставшийся век Коротать бессловесным рабом. Развернулся степняк, вышел вон из шатра, Отдавался шум крови в ушах. Вслед глумился соперник, смеялась жена, Били стрелами их голоса. Словно он не живой, вышел в степь Амгалан, Где коней пастухи сторожат. Боль гнала его в ночь, словно дикий шайтан, Разрезала не хуже ножа. На нагретую землю кочевник упал, Слепо глядя на звезды, луну. Тихий топот копыт тишину разорвал — И Барлас наклонился к нему. Словно чувствуя все, был спокоен скакун, Мягко всхрапывал, тихо дышал, И с кочевником рядом, как горный валун, До зари вороной простоял. Разукрасил рассвет небо в розовый цвет, Испугавшись, ушли тени прочь. Заиграл в рыжей гриве коня солнца свет… Все решил Амгалан в эту ночь. Словно с глаз пелену наконец сорвало От цинизма коварной жены, И кочевник решил, что не будет рабом, Хоть и выбор совсем не велик. Потрепал Амгалан гривы рыжей огонь, Между пальцев его пропустил. Не хотелось кочевнику, чтобы и конь Его участь раба разделил. Чтобы кто-то другой на спине восседал, Выбивая свободу кнутом. Пусть жену вероломную он потерял, Но вот друга отдать не готов. Племя все собралось у большого костра, Степняки были удивлены. Возвышались над племенем вождь и шаман, И растеряны были они: Пусть и в праве была суд Сарана созвать, Только чести тут нет никакой. Ладно вражеских воинов в битве пленять, А тут мужа родною женой. Амгалан был своим, был он ловок и смел, Был заботливый муж он и сын — Это знали кочевники, и полетел Над становищем ропот, как дым. Но закон есть закон, хоть бывает суров: Если ты не силен, то увы. Если племени дать сыновей не готов, Тогда племя захватят враги. Если силой мужской был степняк обделен, То и воин плохой из него, Значит слаб его род и рабом будет он Или станет навеки изгой. Хмурит брови отец, на отцовской груди Плачет хрупкая бледная мать. С ними рядом совсем, лишь на шаг позади, Брат с сестрой неподвижно стоят. Вышел в круг Амгалан, не потупил свой взгляд — Смотрит прямо Саране в глаза. Словно за ночь любовь к ней свою растерял, Как чужая вдруг стала она. Еще раз объявил вождь причину суда, Почему племя здесь собралось, И хотел Амгалану дать статус раба, Но ему это не удалось. Оправдаться и что-то жене предъявить Не хотел и не мог Амгалан, Но и молча себя он в раба превратить Не желал позволять, как баран. В напряженной, звенящей, как бубен, тиши Объявил Амгалан выбор свой: Нет семьи и нет племени — так он решил, Что он будет не раб, а изгой. Прогремели слова степняка будто гром, А потом полились точно дождь Удивления крики и плач, словно ком. Растерялись все вдруг, даже вождь. Ведь без племени сам беззащитен степняк, Одиноким скитаться навек. И теперь он никто, да и звать уж никак — С родом связи так рвет человек. Не поможет ему племя в схватке с врагом, Не спасет уж из плена его. Даже имя забудут, и станет потом Он для них просто Шона — то волк. Так уж лучше рабом — так хоть племя тебя Защитит и накормит всегда. Только вот не хотел Амгалан проживать Бессловесным рабом все года. Напоследок степняк обнял мать и отца, И сестра с братом сжали его. А к Саране же не повернул и лица, Все потухло в груди у него. И имущество Шона жене оставлял — Так положено было всегда. Лишь коня и оружие он забирал — То основа в пути степняка. Верный конь под седлом, на душе пустота, Только эхом там топот копыт. Перед Шоной бескрайняя степь пролегла, Путь домой навсегда позабыт. C этих пор полетела изгнанников жизнь, Закружила, как ветер в степи: Суховей по глазам, солнца жар, неба синь… Непростой путь избрали они. Не однажды пытался степняк волю дать, На свободу коня отпустить. Только словно привязанный плелся шайтан, Да еще норовил укусить. Кочевали они где низовье двух рек, По горам да равнинам бродя. Как вода в той реке, ни на миг время бег Не сбавляло, года унося. Много всякого вместе пришлось пережить: Беды, радости шли за спиной. Только дружбу они помогли укрепить: Стал для Шоны Барлас как родной. Удавалось пока племена избегать Кочевые, что жили в степи. В этом деле шайтан вороной помогал, Оставляя становья вдали. Словно зверя чутьем вороной обладал: Все засады он чуял на раз. От врага иль от зверя он Шону спасал — Выносил на себе конь Барлас. Ну, а коль приходилось им в битву вступать, То сражались они наравне: Рубил саблей кочевник, скакун подминал Тех врагов под копыта себе. И однажды подобная схватка у них Приключилась с отрядом одним. Даже ветер, казалось, на время притих, Когда в битве схлестнулись они. Налетел тот отряд словно ветер степной, Обнажая блеск сабель кривых. Полетели в изгнанников стрелы волной, Чтоб прогнать из угодий чужих. Шона бился как волк, метко сталью разя, Хоть десяток был на одного, И не сдерживал он вороного коня, Не ломал его дух боевой. Словно дикий шайтан, жеребец озверел: Бил копытами, больно кусал. Как с цепи он сорвался, надрывно хрипел И врагов мощной грудью сбивал. И в разгар этой битвы вдруг встал на дыбы, Над врагом нависая горой, И кочевника грудью закрыл от стрелы, Заслонил он от смерти собой. А в ответ просвистел словно ветер кинжал — Его Шона врагу подарил. И вот этот подарок враг сердцем поймал, И на землю свалился без сил. Потеряв половину, отряд отступил, Позволяя изгоям уйти. И, собрав свои силы, Барлас припустил, Направляясь к низовью реки. Солнце за горизонт опустилось давно, Когда плеск отозвался вдали. На дрожащих ногах, когда стало темно, Вывез конь их на берег реки. Спрыгнул Шона с коня, чтоб его осмотреть, Только сил не осталось стоять У Барласа, который упал, захрипев, На земле конь остался лежать. Как безумный, кочевник к нему подскочил, На колени с ним рядом упал. В бледном свете луны он стрелу различил, Что Барлас в пылу схватки поймал. Убежала на небо шальная луна По тропинке своей на реке, И теперь с небосвода смотрела она, Как Барлас умирал на земле. Жизнь по капле, как кровь, покидала коня, Заставляя ту землю ржаветь. Нестерпимо глаза от слез, как от огня, Начинали у Шоны гореть. Как свою друга боль он сейчас ощущал, Отчего рвалось сердце в груди. Как в бреду лихорадочном тихо шептал: «Потерпи же, Барлас, потерпи…» Быстрым сильным рывком извлек Шона стрелу, Рану чистой водой промывал, И лечебную к ней приложил он траву Да тряпицей покрепче зажал. Словно бы задыхаясь, трепещет едва Скакуна сердце в мощной груди, И дыханье чуть слышно, закрыты глаза, И похоже, что смерть уж в пути. Чем еще мог помочь Шона другу сейчас? Оставалось молиться ему, Чтобы этот огонь навсегда не угас, Чтобы жизнь возвратилась к коню, Чтобы силы хватило ему не уйти В те края, где нет хода назад, Чтобы вырваться смог вороной из сети Цепкой смерти, чтоб выжил Барлас. В бледном свете луны над рекой понеслись Той изгоя молитвы слова: Просил духов огня, неба, солнца, земли Обратить свой взор на степняка. Молил духов природы спасти скакуна, Заклинал смерти не допустить. Первый раз в своей жизни он не за себя — За другого изгнанник просил. Столько вместе случилось им в жизни пройти, И друг другу судьбу доверял, Так теперь на двоих одна жизнь и пути, И сейчас Шона сам умирал. Слезы тихой рекою текли по щекам, Его голос уж начал хрипеть, Когда вдруг полыхнул перед Шоной пожар, Ну, а ночь стала яркой как день — То Великий, прославленный Ут, дух огня, Появился, молитву приняв. И не в силах смотреть, и к земле наклонясь, Те услышал изгнанник слова: «Ты взывал к духов милости, о человек, Со слезами ты душу открыл, Но готов ли принять мою волю навек, Не жалея потраченных сил?» Шона только кивнул, ведь не смел глаз поднять На Великого Ута сейчас. Все согласен был Шона от духа принять, И продолжил вещать духа глас: «Скакуна твоего сам я проклял давно, С той поры много минуло лет. Наказанье ему за проступок его — Стать конем, когда был человек. Оскорбил он огонь поведеньем своим, Посмеясь над живою искрой, Непочтенье и дерзость свои проявил, Потому-то теперь он такой. Больше века прошло, как он топчет ковыль, И еще б не один минул век, Как степь мерить копытами и глотать пыль, Но он спас тебе жизнь, человек. Значит, гордость свою он сумел усмирить, Ощутил дух огня моего. Значит, он научился беречь и ценить Что-то кроме себя самого. Целиком я проклятие снять не могу — Он от старости сразу умрет, Потому что сейчас больше века ему — Человек столько не проживет. Но могу я смягчить наказанье ему, Будет жить не один еще век: Навсегда я свяжу ваши судьбы в одну. Днем он конь, по ночам — человек. Теперь связаны вы и отмечены мной, Вам вдвоем шагать через века. На изгнанников долю роптать не изволь — Изменю я ее навсегда: Пусть не сразу, но скоро утихнет вражда Меж племен кочевых во степи, Без опаски и страха все смогут тогда Во становья чужие зайти. Такова моя воля, да будет все так! Не ропщи ты на жизнь, человек. Свет огня разгоняет в судьбе вашей мрак И в крови вашей будет навек. Согревает огонь вас в холодной ночи, Дает пищу, и свет, и уют. Уваженье имейте к нему, степняки, Ведь живой огонь — я его дух». Ярко вспыхнуло пламя, и тут свет пропал, Сразу стало вдруг тихо, темно, Но тотчас хриплый вздох тишину разорвал, Обернулся степняк на него. После яркого света у Шоны глаза Попривыкли немного ко тьме, И увидел кочевник: совсем не Барлас — Человек уж лежал на земле. Был обычный степняк он на вид: мускулист, Невысок, сильно развит в плечах, И от теплого ветра дрожал словно лист, А в раскосых глазах застыл страх. На широкой груди кровь подсохла уже, И от раны остался лишь шрам. Робкий луч, исходя от смущенной луны, Хорошо степняка освещал. И Великого Ута слова словно гром Прогремели у Шоны в мозгу: Ночью быть человеком, а днем же — конем Предрекал дух огня скакуну. Подбежал Шона к другу, помог ему сесть, Одеяло из шерсти достал, Собрал ветки с земли, все, какие уж есть, Чтоб костер поскорей запылал. Как согрелся Барлас, то услышал о том, Что случилось, пока умирал. Долго длилось молчанье над ярким костром, Наконец все Барлас рассказал. Говорил он с трудом, ведь за время отвык Он от слов, пока бегал конем. Не отвел он от пламени взгляд ни на миг, Словно каялся перед огнем. В своем племени звали Мэргэном его, Был он молод, красив, быстр и смел — Всем хорош, да вот только, помимо всего, Он мозгов совсем мало имел: Был он горд, своенравен и самолюбив, И за то наказал дух огня. То, что он человеком не смог оценить, Оценил он в обличье коня: Запах дома, заботу, простой разговор, Человека другого тепло, Смех и радости вместе, вечерний костер И, конечно же, друга плечо — Все растаяло в дымке, пропало вдали, Лишь стелилась пыль из-под копыт. Несся конь вороной по бескрайней степи, А Мэргэн был давно позабыт. Перекинуться не с кем ему парой слов, Рассказать, что случилось за век, Чтобы чувствовать рядом чужое тепло, Чтобы помнить, что он человек. Одиночество все заменило коню, Помотало его по степи, И, почти одичав, решил все же к огню Он прибиться, чтоб друга найти. С Амгаланом Мэргэна судьба так свела, Или Ут это был, дух огня? Только понял Мэргэн: не хотел никогда Друга он своего потерять. Все известно о том, что случилось потом, Но Мэргэн не жалел ни о чем: Видно, стоило век обретаться конем И быть проклятым Утом-огнем. Так всю ночь просидели они у костра, Разговоры неслись над рекой. Привыкали к другому обличью друзья, К вечной доле своей кочевой. Только солнце глаза приоткрыло слегка, Как Мэргэна огонь охватил, Через миг он погас, и теперь степняка Вороной жеребец заменил. С этой ночи у двух степняков сделала Дружба верная новый виток: Нерушимой навек, неразрывной она Стала, сильной, как горный поток. И ночная прохлада сменяла жар дня… Изменилось ли что-то для них? До того как связал вместе их дух огня, Уже связаны были они Дружбой, сильной настолько, что каждый готов Был за друга свою жизнь отдать. Так что не изменилось для них ничего — Продолжали они кочевать. Проносился над степью на черном коне Шона днем, когда солнце не спит. А как ночь наступала, то двое друзей У костра разговоры вели. И с лица, что степной суховей закалил, Исчезала суровость тогда, А в сердцах словно искры огонь запалил, И горело то пламя всегда. Времена те прошли, прекратилась вражда, Успокоилась дикая степь. Не приветить в шатре чужака-степняка — То плохая примета теперь. Говорят, то к удаче, коль в племя придут И попросят переночевать Два изгоя, которых связал славный Ут — Так на племя дух шлет благодать. Ну, а коль отказал ты в ночлеге кому, От шатра дал крутой поворот, То рассердится Ут, а тебя потому Наказание строгое ждет: На охоте, в делах неудача с тобой Рука об руку будет идти, Да и дома совсем потеряешь покой — Духа Ута не надо сердить. Ну, а если махнет где-то там, вдалеке, В жарком мареве долгого дня, Тебе Шона-изгнанник верхом на коне — Да пребудет с тобой дух огня. Как известно, все в жизни имеет конец, Подошел и у притчи финал. Закружил над костром танец дымных колец, И спросил, помолчав, Нариньян: — А скажи, дед, Сарана что, так и жила Без забот, как окончился суд? Ну, а где ж справедливость-то духа огня? Так куда же смотрел славный Ут? — Уж поверь, Нариньян, справедлив дух огня, И как ты ни крутись, ни вертись, Только помыслы все, что терзают тебя, Не старайся от Ута сокрыть: Все прознает Великий, накажет за ложь — Дух огня не потерпит обман, Что бы ни приключилось и что б ни стряслось, Но воздаст всегда Ут по делам. Раз тот суд созывала Сарана сама, То должна была в новой семье Те три года спустя уж родить бы она, Да вот только не дал Ут детей. За обман и измену он так покарал, Вот и стала Сарана рабой С тех пор в племени общею, раз Амгалан Был для всех давно Шона-изгой. Много дней пролетело, и время прошло — И увяла Сараны краса, А ведь больше и не было в ней ничего, Оказалась пустою она. Ты запомни, сынок: не пьют воду с лица И смотреть надо глубже всегда, Так как жить с человеком придется года. У людей ведь в душе красота. Улыбается небо, смеется луна, Кружит солнце с зари до зари, Ветер землю ласкает, мурлычет вода, И огонь согревает в ночи. Духи нашей природы творят чудеса: Помогают, карают порой. Перед ними ответ всем придется держать, Так что думай, дружок, головой. *Стригун — годовалый жеребенок, которому обычно подстригают гриву.