love me, leave me

Илья не умеет сдерживать ярость. Наполеон не умеет держать язык за зубами. Пиздец, думает Габи, утапливая педаль газа в пол. «Буревестник» рычит, Габи — тоже, Габи понимает: нужно успокоиться. Может, Наполеон научится. Может, Наполеон поймет, что иногда лучше и промолчать. Габи усмехается, надеясь, что чертов американец отделается парочкой сломанных ребер и синяком под глазом. Именно под глазом. Чтобы не был таким красивым. Габи не может признаться в этом даже себе, но она ревнует. Наполеон говорит: я ненавидел работать с тобой, большевик; Габи не может понять, с каких пор стоны вроде «быстрее, большевик» считаются за ненависть. Илья говорит: ты ужасный шпион, ковбой; Габи думает, что это очень забавный способ выражать любовь. Илья красивый. Очень. Немецкая кровь у Габи в жилах дает о себе знать: ариец. Чертов ариец, высокий — шесть с половиной футов, mein Gott, шесть с половиной! — ладони у него теплые, шершавые и очень большие, Габи может уместить две в его одной. А глаза — синие, совсем как Северное море, Габи помнит, как в детстве едва не утонула, мать потом еще очень долго не пускала ее к воде; матери теперь нет — считай, нет ни единого шанса спастись. Нет, Соло, конечно, совсем на ее мать не похож, но Габи даже рада: пускай стонет, сколько хочет, а она уж как-нибудь сама. Габи лихо сворачивает вправо, злясь на все сразу, даже на Илью; покрышки противно визжат, Габи сильно прикусывает губу и надеется успеть хотя бы на конец драки. То, что потом — красиво, бессовестно красиво, но она правда устала ревновать. Еще немного, подбадривает себя она, а потом понимает: пиздец. Им всем — пиздец. Габи смотрит в зеркало, взмахивает ресницами совсем не в своей манере и вдруг ловит себя на мысли, что очень хочет остричь волосы. Она вовсе не думает, что он считает ее хоть сколько-нибудь красивой, но исправно красит губы и надевает платья. Да, смеется Габи, Наполеон зовет его большевиком, а она не может даже спокойно сказать «Илья». Габи вцепляется идеально крашеными ногтями в руль и глубоко дышит через рот. «Я люблю Илью. Илья любит Наполеона. А Наполеон…» У нас тут что-то вроде бойцовского клуба, говорит Габи, поправляя сбившуюся челку: разнимать их всегда очень трудно, особенно когда они сами не понимают, чего хочется больше: задушить или крепче прижать к себе. Она очень надеется, что Наполеон Илью тоже любит. А если нет — Габи не только за себя драться умеет. И уж тем более не боится сломать нос. Но все-таки она уверена: у Наполеона с Ильей — пиздец. По всем пунктам пиздец. Первую половину дня Наполеон ходит со страдальческим лицом и зло язвит всем, кто спрашивает о странной походке, а вечером откровенно нарывается. Один раз сорвало обоих: Габи помнит осколками сыпавшуюся с потолка люстру, невообразимый грохот, а потом громкие и совсем бессовестные ругательства. Весь следующий день на Илью было больно смотреть. Габи хочется уткнуться носом Илье в отворот куртки, уснуть так и еще — коснуться кончиками пальцев шрама на правом виске. Темный, гладкий под пальцами. Угол почти прямой, ненароком отмечает она, как всегда заходя в свой номер слишком не вовремя. В конце концов, Габи привыкла. Она помнит серое лондонское небо над головой. Помнит до мельчайших оттенков, едва не лучше, чем линии у Ильи на ладонях — все-таки только едва. Тогда были только галки. Угол почти прямой, думает Габи, поднимая голову наверх, но вместо птиц видит, как расползаются по потолку черные трещинки. Завтра у них задание, и Габи очень надеется, что Наполеон до завтра доживет. Болеет Габи всегда одинаково: так, чтобы не узнал никто. Когда становится больно глотать, застегивает ночную рубашку до самого верха, забирается с ногами на кресло и распускает волосы. Они мягко рассыпаются по плечам, так даже немного теплее. Габи не хочет быть вторым Наполеоном, она хочет нравиться Илье так — засыпает она прямо на кресле, и ей неизменно снится Илья. Утром, проснувшись в своей постели, Габи понимает: не снился. Когда Наполеон приносит ей чай с малиной — у Ильи научился, честное слово, у Ильи — Габи думает, что любит и его тоже. Чай терпкий, горячий и очень сладкий. Габи нравится. Габи ставит пластинку, чуть не поранившись об острую пожелтевшую иглу, стучит пальцами по матерчатой обложке рядом: джаз. Это все Наполеон со своей Ниной Симон, грешниками и температурой, улыбается Габи. Неосознанно начинает подпевать, будто бы знала слова всю жизнь: ты не поверишь, но я люблю только тебя — и я лучше буду одна, чем счастлива с кем-то другим. В конце концов, все не так плохо, думает она, по привычке расставляя в номере Ильи жучки — что-то вроде заботы одного агента над другим — теперь уже просто теплее; ночами Габи не спит, потому что двое дураков номером выше никак не могут перестать признаваться друг другу в любви. Она пьет очень много холодной воды и долго сидит на балконе в одной пижаме. Сходить бы к ним за сигаретами, только мешать не хочется. Габи вздыхает тяжело и, пожалуй, слишком глубоко для такого холодного воздуха; но ей ведь все нипочем, так что заболеть не получится тоже. Когда Илья учит ее играть в шахматы, Габи бросает всю свою выдержку на то, чтобы дышать нормально: он накрывает ее пальцы своими каждый раз, когда объясняет ошибку. Ошибок с каждым разом все меньше, да еще Наполеон очень навязчиво ревнует рядом, но Габи счастлива: проиграла только на шестом с половиной ходу. Это, конечно, очень символично, но играет она так же плохо, как Наполеон, и Илья почти улыбается, опрокидывая белую королеву набок. Габи стискивает зубы, пытаясь не смотреть за тем, как он пьет. Она даже пытается писать стихи — ночью, когда никто не видит, когда она и сама видит чертовски плохо: свет лампы очень неровный, пляшет по стенам и совсем не греет, но Габи хватит. А стихи у нее на русском, что-то о бесконечности, сладких апельсинах и кораблях в синих гаванях. Грохот в номере Наполеона не только не раздражает, но, кажется, даже вписывается в ритм. Габи кладет ладони на стол и медленно выдыхает, понимая: ее огромной любви хватит им троим с головою. Ильи всегда слишком много. В снах, мыслях и сигаретном дыме Ильи много настолько, что Габи порой забывает дышать. На фильтрах всегда остаются красные метки, Габи думает: я не Наполеон — и тут же ведет тыльной стороной ладони по губам. Габи знает, Габи все знает, но катастрофически Ильи не хватает, никогда не хватает. Она зажимает бьющуюся на запястье венку пальцами и считает: получается как всегда — слишком много, слишком быстро и слишком отчаянно. Габи не понимает — почему Илья не может любить и ее немного тоже? Габи не плачет, но очень хорошо знает, что наволочки в отелях стирают мятным порошком. Она еще знает: шансов у нее перед Наполеоном — ноль и минус шесть с половиной, но все равно иногда очень хочется, и Габи ломким голосом просит принести ей чего-нибудь выпить. Илья — как воспаление легких, и Габи старается болеть тихо. В этом случае Наполеон ей чаю не принесет. Габи тормозит у отеля, почти наслаждаясь лихим лязгом тормозов, дышит учащенно и рвано, облизывает пересохшие губы: вишня, а потом очень метко захлопывает дверь. Бразильские сабо ритмично стучат по ступенькам; с некоторых пор Габи предпочитает лестницы, хоть идти и до самого шестого этажа. Край синего платья проезжает по коленкам, даже щеки немного розовеют, Габи смотрит за тем, как трясет дверь от номера 505, а за ней, наверное, бушует Илья, потому что стонов не слышно. Успела. Ей вдруг становится очень-очень холодно, и обнаженные плечи кроет мурашками. Габи вспоминает, как однажды Илья отдал ей свой пиджак, стертый у ключиц и такой его. Наполеон отчаянно жег ее взглядом — ревновал. Габи хрипло смеется; она не понимает, зачем ревновать то, что твоим не перестанет быть никогда. Тогда было очень тепло; так, как никогда уже не будет. В этом пиджаке впору утонуть, и именно так хотелось бы умереть: задыхаясь, не в силах глотнуть хоть сколько-нибудь воздуха. Когда-нибудь, думает Габи, я все же утону; нельзя так часто обманывать судьбу. Улыбка у Ильи такая, что и солнца не нужно. В Германии пасмурно, а солнце редкое, совсем как его улыбка. Наполеон, говорит Габи, Наполеон, я его люблю. Она равномерно закрашивает черным маркером неровные строки на белой бумаге — все равно никто не прочтет до конца, кому это нужно? Габи знает, как должно быть в конце. В комнате 505 все замирает в секунду, когда она мысленно желает обоим любить друг друга еще две с половиной вечности. Руки у нее красивые — Габи и сама видит, когда ведет кончиками пальцев по темной шершавой двери — может, даже собрала пару заноз, но какая, к черту, разница. Она дергает ручку: незаперто; валится внутрь, тихо, бесшумно закрывает за собой и без страха поднимает глаза наверх. Сквозняк забирается под платье, душит холодными пальцами — на шее останутся лиловые синяки, обреченно понимает Габи, как если бы душили по-настоящему. Ну конечно. Наполеон держится за разорванный рукав рубашки, идеально круглыми пуговицами усыпан весь пол, а у виска цветет кровоподтек — но это не мешает ему целовать Илью, горой нависшего над ним. Илья, кажется, и вовсе даже не поцарапался; Габи улыбается. Не имеет права, но все же гордится. Пиздец, думает Габи, медленно оседая на пол. Кусает губу, чтобы ненароком себя не выдать — они все еще ее не видят. У нее сводит скулы и пережимает где-то на затылке. Габи отсюда очень хорошо видно, что Наполеон Илью любит. Причем так, что совсем немного уступает ей самой. Габи устало выдыхает — danke, mein Gott — спасибо. Утонуть она успеет всегда, а вот целуются они слишком красиво, чтобы не смотреть. Болеть Ильей надо уметь — Габи может говорить о его ладонях часами, от невозможного акцента хочется заткнуть себе уши, чтобы не потерять голову совсем. Габи проболела насквозь, необратимо проболела, и это даже хуже, чем больное горло, потому что закидаться таблетками нельзя. Вилка. Совсем шахматная вилка. Когда Габи смотрит за тем, как выгибается Наполеон, ее словно прошибает током — красиво. А еще в такие моменты отчетливо начинает казаться, что у нее получится переболеть.