В сто концов убегают рельсы

*** Все раскисло. Все раскисло, и на лицо сыпалась противная влажная изморось. Фонарь как будто накрыли матовым колпаком ─ свету не удавалось вырваться дальше пары метров. Он даже до края тротуара не доползал. Егор спрятал маркер, подышал на пальцы. Сунул руки в карманы, отошел на пару шагов. Поморщился. Нет, как-то бледновато выглядело. «Давайте давать художникам пизды». Кривые тонкие буквы жались друг к другу ─ россыпь спичек на отсыревшей стене. Выглядело не только бледно, но и глупо. Зачем он это написал? Не глядя, Егор опустился задницей прямо на оттаявшую ограду, которая отделяла газон от пешеходной зоны. Джинсы промокли в секунду, но он даже не заметил. Еще два часа назад Саня должен был вызвать такси, отпустить пару шуток из своего обширного репертуара, и они должны были уехать вместе. К Сане. Домой. Но вместо этого Саня застрял возле гардероба, вертя в руках шапку, потом решительно дернул Егора за куртку и вывел на улицу. У Егора даже мысли не было, что никаким такси тут и не пахнет. Пару раз прикусив нижнюю губу, Саня отвел взгляд и сказал: ─ Извини. Надо было сразу сказать, но ты мне, правда, нравишься. Я сам не знал, как быть. Егор на всякий случай улыбнулся, но, как оказалось, зря. Потому что Саня продолжил так: ─ Понимаешь, я не хочу лишних проблем. У меня их и так выше крыши, а если я свяжусь с тобой, станет еще больше. Обязательно что-нибудь вылезет. Я столько не потяну. Шапку он убрал в карман, но на Егора по-прежнему не смотрел. Смотрел в сторону, куда-то на проезжую часть, на редких прохожих. И говорил дальше: ─ Сам подумай ─ ты же все скрываешь. Нет, я не осуждаю, не подумай, каждый крутится, как может. Но ты не только от родаков прячешься ─ от всех. Для меня это слишком сложно. До Егора уже начало доходить, что все ─ никакого такси, никакого вместе и никакой Саниной квартиры не будет, но дурацкая улыбка словно приклеилась к лицу. Почти судорогой свело. А Саня все говорил и говорил. ─ Изворачиваться, прятаться на каждом шагу даже со своими, только бы тебя не спалить ─ это пиздец. Я обязательно сделаю что-то или скажу, а как только ты начинаешь прятаться, это все ─ хреново дело. Это ты сам на себе рисуешь: «Виноват». А я не виноват. И ребята меня таким не считают, и сами они не виноваты… ─ Саня резко отвернулся, на этот раз по-настоящему, не просто взгляд скосил. И выдохнул: ─ Ты мне нравишься, честно. Но… но… ─ Но не настолько, ─ сквозь проклятую улыбку закончил Егор. Саня на это ничего не ответил. Егор посмотрел ─ такси было на месте. Но это уже не имело никакого значения. Саня, не глядя, махнул рукой и пошел к машине. Егор стоял там, где он его оставил. Уличные звуки исчезли ─ словно после контузии. О том, чтобы вернуться в потный клубный гвалт не было и речи. Егор пошарил в карманах, машинально отметил, что перчатки куда-то подевались, и медленно пошел прочь ─ к ярко освещенной магистрали. Думалось про всякую ерунду. Как будто мозг заморозили. Он, например, думал, что дома у Саньки ни разу не был, только в студии. В студии у него пахло краской, чем-то еще химическим вроде растворителя, и все было заставлено холстами ─ разными ─ большими и маленькими. Все выглядело необычным, странным и до ужаса богемным. А на одной из стен, диссонируя с обстановкой, висела вполне современная магнитная доска ─ та, на которой пишут разноцветными маркерами. Егор подумал, что теперь он всю жизнь будет ненавидеть запах краски. Он мог бы сам до такого не доводить. Он мог бы не признаваться, что у него ни с кем еще ничего не было, мог бы дать ему прямо там в студии. Он мог бы скрыть, что все это имеет для него такое значение. Но получилось так: Санька посчитал его зашуганным девственником, который от всех прячется, всего боится, и связываться с таким ─ себе дороже. Я тебя не осуждаю. Не осуждаю. Ты мне нравишься. Вот же сука. Егор шел, отмечая, что кроссовки давно промокли ─ он их надевал вовсе не для того, чтобы таскаться по зимней слякоти ─ и пальцы онемели в карманах куртки. Он зашел в круглосуточный супермаркет, купил газировку и маркер. Вообще, хотелось взять пива или даже водки, но в час ночи спиртным уже не торговали. Искать ночную точку не хотелось. Заходить в бары ─ тоже. Вместо пива перехватил паршивого кофе у какого-то ларька. Когда Егор притащился к своему дому, ноги уже ничего не чувствовали, а в кроссовках хлюпала вода. Он нашел сигареты. Притормозил за углом, достал маркер. И написал на серой стене: «Давайте давать художникам пизды». Слабовато. Он шел пешком через полгорода, вымок, замерз, и все, на что его хватило ─ жалкая надпись размером с обувную коробку. Так ли уж хотелось выписать пизды всем художникам поголовно? Егор не знал. Сидел на ледяной ограде, втянув голову в капюшон, и думал, что теперь-то вполне можно считать себя неудачником. Если раньше еще находились оговорки, то теперь места для них не осталось. Из-за угла вывернул какой-то припозднившийся тип, захлюпал по мокрой дорожке. Даже слабого фонарного света хватало, чтобы разобрать ─ штаны на нем зеленые, а куртка ─ ярко-красная. Егор встал ─ слишком поспешно ─ и тип рефлекторно отпрянул к стене. Повозившись в кармане, Егор вытянул маркер и промокшие сигареты. ─ Эй, ─ позвал он. ─ Эй, друг. Тип посмотрел на него. ─ У меня зажигалка промокла. ─ Не курю, ─ отозвался тот. ─ А, ладно. Посмотри. ─ Егор махнул рукой на стену. Надпись сиротливо жалась к краю и вызывала только сочувствие. Она словно со слезами и причитаниями рассказывала всем, как ее автора обидел какой-то художник. Егор сунул сигареты обратно. Тип отступил на шаг. ─ Да не ссы. Скажи лучше, ─ а ты бы хотел дать пизды какому-нибудь художнику? Тип молчал. Беседа не получалась. ─ А знаком хотя бы с одним? ─ Слушай, я спешу. Извини. ─ Тип попятился еще на пару шагов, потом повернулся спиной и быстро зашагал к ближайшему подъезду. Егор зубами снял колпачок с маркера. Добавил внизу три полоски. Подумал и нарисовал под ними маленький круг. Пальцы не слушались, получалось криво ─ еще хуже, чем сама надпись. Надев колпачок обратно, Егор швырнул маркер в лужу и пошел к своему дому. *** Он сел на заднее сиденье. Водитель уточнил адрес и больше не заговаривал: оказался понятливым — или просто молчаливым. Радио приглушенно бормотало ежечасные новости. Саня прислонился головой к окну, прикрыл глаза. Потное стекло коснулось виска. Голова все еще гудела клубным шумом, за веками ритмично вспыхивали и гасли огни фонарей. Он глубоко вдохнул, медленно выдохнул. Мучительно хотелось закурить. Против собственной воли Санька снова и снова прокручивал в голове произошедшее. Все было верно, он не сомневался, да и сказано — тактично и мягко. За вечер он просчитал все варианты — и так и этак: что бы ни сложилось между ним и Егором, оно закончилось бы больнее и жестче, пойди Санька на поводу у минутной прихоти. Резать по живому он никогда не умел — и в этот раз не получилось бы. А снова взваливать на себя груз подпольных отношений — нет, хватит. Быть чьим-либо грязным секретом он не собирался. Он поступил правильно, и уверенность в этом должна была рождать успокоение. Но не рождала. Наоборот: вместо этого перед глазами раз за разом вставало растерянное лицо Егора. Его непонимающий взгляд, застывшая, жалкая улыбка. Его оторопелое молчание. На душе было гадко, словно он воспользовался, словно что-то обещал, дал надежду — и кинул. Самым пошлым было то, что в низу живота все еще предательски тянуло. Санька боролся с собой весь вечер: со своими глазами, ушами, руками, со своим ждущим ласки телом. С дурацким сладким предвкушением продолжения. На мгновение он остро и ярко представил все то, что могло его сейчас ждать: не попадающий от волнения в замочную скважину ключ, рваный влажный поцелуй у двери — смазанный, нелепый, с хохотком и глупым причмокиванием, полуобъятия, ладони на коже, вино в бокалах, первая неловкость, нетерпеливые взгляды, душ по-быстрому, новые простыни. Уже знакомый запах парфюма. Родинка за ухом, вихор на макушке, лопатки-крылья, длинные жилистые руки. Плечи, бедра, ноги — пропорции-мечта. Острые коленки. Ямка над верхней губой. Санька выпрямился, тряхнул головой, избавляясь от наваждения, и посмотрел в окно. Шофер выбрал непривычный маршрут, Санька не узнал в темноте улицу и поискал глазами табличку на незнакомой многоэтажке — до дома оставалось минут семь. При мысли о пустой прибранной квартире в груди, где-то у солнечного сплетения шевельнулась скользкой змеей тоска. Почти неосознанно он достал телефон и, выцепив из списка нужный номер, нажал вызов. Гудки шли так долго, что Саня уже готов был дать отбой, когда в трубке наконец щелкнуло и знакомый голос с язвительной расстановкой произнес: — Здравствуй, Саня. С Дэном всегда было так. Промелькнула мысль: лучше бы он так и не ответил. — Не разбудил? — Дэн промолчал, только неопределенно усмехнулся. — Ты один? — Был бы занят, не снял бы трубку. Скажи, что ты звонишь не за тем, о чем я подумал. Саня потер подбородок. Еще не поздно было отделаться пустой болтовней. Спросить, как дела, прикинуться бухим, пожаловаться на бессонницу и головную боль, перехватить денег, на худой конец. Но, похоже, запас правильных поступков на сегодня у него был исчерпан. — За тем. В трубке послышался похожий на кашель смех. — Ну ты и скот, Сань. — Достаточно было простого "нет". Другого я все равно не ждал. Он почувствовал почти облегчение. Что ж, лучше так, если он сам не удержался от глупости. — Врешь, — сказал Дэн. — Ждал, иначе не позвонил бы. Он замолчал, но не отключался. Саня тоже не нажимал отбой. С минуту они оба молчали. — Это был ответ "да", — наконец произнес Дэн. — Ты приедешь или мне к тебе? Вместо желанной радости грудь стиснуло еще сильнее. Саня отвел телефон от уха: — Шеф, сделаем небольшой крюк? Я заплачу. Водитель молча кивнул. — Выходи к перекрестку, — сказал Саня в трубку, — я тебя подберу. — Впервые вижу в твоей спальне убранную постель. Неужели внутри окажется еще и чистое белье? — Будешь? — проигнорировав Дэново ерничество, вопросительно качнул бутылкой Саня. Свой бокал он уже опустошил и теперь торопился со следующим. Не дождавшись ответа, он наполнил второй бокал и протянул Дэну. Тот отхлебнул, выразительно, с издевательским одобрением помычал, шагнул к столику и, изучив этикетку, присвистнул. — Сколько приготовлений... Мне такого ни на каком этапе не доставалось. Саня выпил вино залпом, не чувствуя вкуса, сладкое он вообще не любил. — И что ребенок? — не останавливался Дэн. — Бортанул тебя? — Он не ребенок, — сказал Саня. Бокал у Дэна в руках был пуст. — Еще? — Без тоста, не чокаясь, как за упокой? Саня поставил бокалы вплотную и наполнил одной струей — несколько капель упали на столешницу. Он дождался, когда Дэн возьмет бокал, и поднял свой. — За нас? Дэн засмеялся. — Подожди, — он перехватил Санькино запястье, когда тот уже потянулся выпить. От соприкосновения наполненных бокалов получился не мелодичный звон, а короткий стук. Дэн посмотрел серьезно. — За нас. На его губах вино имело совсем другой привкус и пахло иначе. Крахмально-жесткая простыня из упаковки терлась о кожу, как мелкий наждак. Тело Дэна было таким знакомым: до мельчайшей черточки, веснушек на плечах, впадинки на пояснице. Наверно, Санька и сейчас мог бы набросать его портрет почти вслепую. Пухлая папка со скетчами и полноценными работами до сих пор хранилась во внутренностях собранного дивана: Дэн в профиль, анфас, Дэн с чашкой кофе, стаканом, рюмкой, Дэн на лекции, в просвете между полками книжного магазина, у окна, в электричке, Дэн, спящий в его постели, спорящий на его кухне, в отключке на полу гостиной, Дэн с сигаретой в пальцах, задумчиво покусывающий губу. Дэн, Дэн, Дэн... Саньке все так же нравилось, как он закрывает глаза и на ощупь ищет губами его губы, как вскидывает колени к плечам, удерживая себя, как морщится и сдерживает стоны. Как засыпает после секса. — Дэнчик, — позвал он его как прежде, неожиданно даже для себя. Дэн дернулся и сонно покривился. Саня перевернулся на бок и привстал, опираясь на локоть. — Махнем в Лас-Вегас, а? — На твои-то? — хрипло откликнулся Дэн. — Хватит разве что на пару фишек. Достоевский херов. — Да мне не играть. Дэн с видимым удовольствием пошевелился, смачно зевнул и натянул край одеяла на плечо. — Не играть? А зачем? — Жениться, — просто сказал Санька. Дэн замер, ресницы его дрогнули, кадык подпрыгнул от глотка. — Извращенцы мы или кто? Дэн помолчал, а потом усмехнулся и нехотя, лениво сел на постели по-турецки. — Мое согласие, как ты считаешь, у тебя в кармане. — Одеяло сползло с груди и упало ему на колени. — Это потому что я даю тебе по первому звонку? Санька откинулся на спину и закрыл глаза. — Забудь. Я пошутил, — он стиснул зубы: так глупо. — Забыл, что мы давно не вместе. И главное — забыл, почему. Дэн смотрел на него сверху, тяжело и испытующе, Санька чувствовал его взгляд сквозь веки — как свет фонарей в такси. — Ты сам его не позвал, верно? Мальчик был не против, да? — Не знаю. Наверно. Какое это имеет значение? — Ты даже не понимаешь, какое... Санька раздраженно откинул простыню и поднялся, спустив ноги на пол. — В кои-то веки я забил на свои желания и поступил правильно! Тебя там не было, парня ты видел только однажды — и то мельком, но тебе доподлинно известно, что я повел себя как полное дерьмо. Он поискал глазами трусы, но не увидел их и натянул джинсы на голое тело. — Да. Меня там не было, — согласился Дэн. — Но ты же не упустил возможности произнести полный достоинства спич, из которого пацан понял, что сам по уши виноват в твоем отказе?.. Санька застыл, сунув руку в один из рукавов футболки. — Ты же разъяснил ему, как неправильно он живет, как он мелок для тебя и твоего единственно верного образа жизни? Разумеется, благородно прибавив, что проблема не в нем, а в тебе. Или я ошибся? Удар был ниже пояса. Санька опустился на кровать, машинально стянул с плеча футболку, положил рядом. — Я забыл, как ты здорово это умеешь, — сказал он, опустив голову, — размазывать меня. Дэн заткнулся. Через пару минут он подвинулся на кровати к Саньке, обнял его сзади. — Прости. Санька откинул голову, коснувшись затылком его плеча. Он до сих пор любил его запах. И иногда тосковал по возможности потереться щекой о его щеку. — Было время, я за тобой не то что в Лас-Вегас, Монте-Карло и Баден-Баден, — вполголоса прошептал ему в ухо Дэн, — я за тобой в Улан-Удэ или Йошкар-Олу рванул бы, не раздумывая. — Я уже не торт, — согласился Санька. — Не ты, — сказал Дэн. — Я. — Ты торт, — хмыкнул Санька. — Еще какой. Нас, художников, мало пиздят. Кто, если не ты? *** — Фишер? — поколебавшись, все-таки окликнул Егор, когда тот уже проскочил мимо. Фишер обернулся на самом верху лестницы — так резко, что на секунду даже потерял равновесие, но сбалансировал и удержался на краю ступеньки. Он настороженно замер, сходу не узнав Егора, и только когда тот выступил вперед, расслабился и криво улыбнулся. — А, ты, — Фишер небрежно пожал протянутую руку и вытащил из кармана пачку. — Здорово. Фишер Егору никогда не нравился. Все в нем: ленивая заторможенность, близорукий прищур, дерганая мимика, молчание и ответы невпопад, дурацкие несмешные шутки — Егора раздражало. Со всеми своими тараканами и мутными делами Фишер был для него чем-то вроде пугалки, которой родители стращают непослушных детей: будешь... — толком Егор не знал, что именно: думать о всяком? делать глупости? ввязываться в неприятности? — станешь как Фишер. Эти мысли тревожили — но навязчиво лезли в голову. Фишер не нравился ему и при этом чем-то притягивал, так что Егор никогда не терял его из виду, держа на периферии своей орбиты. Чтобы посмотреть. Убедиться. Что ни к чему хорошему такое не приведет. Что надо держаться от всякого подобного дерьма подальше. И все равно попался. — Ты сюда или сваливаешь? — Сюда, — нехотя признался Егор. — Значит, работа пошла? — усмехнулся Фишер. Не ответив, Егор кивнул на пачку в его руке: — Можно? В Академии он оказался, конечно же, благодаря Фишеру — это тот как-то походя упомянул про набор натурщиков. "Деньги нужны?" — спросил он и хмыкнул. "А сам что? Стремаешься голым задом светить?" — поддел Егор. "Не гожусь, фактура не та, — повел плечом Фишер и скользнул по Егору оценивающим взглядом: — Ты другое дело, ты подошел бы". Тогда Егор поржал и почти сразу забыл, поэтому когда через неделю Фишер сам позвонил: "Ну так что, ты готов? Я договорился", — Егор даже не понял, о чем речь. "Деньги небольшие, но если заведешь знакомства в этой среде, найдешь тех, кто будет готов платить нормально". Звучало на редкость двусмысленно, Егор напрягся, в мозгу загорелась тревожная кнопка, но под ложечкой сладко дернуло что-то темное, нехорошее. "Да не ссы ты, — словно услышал его мысли Фишер. — Труселя снимать не заставят. Да и вообще, позирование не всегда обнаженка". Фишер — это он был во всем виноват. Фишер щелкнул зажигалкой и дал ему прикурить. Пальцы у него были длинные, по-паучьи цепкие, стертые на подушечках, но на самом деле музыкальные. Туда же, богема, скривился про себя Егор. Отголосок злости судорогой пробежал по телу. Будь они прокляты, знакомства в этой среде, к которой Егор никогда не принадлежал. Все они там ебанутые. — Ты Захарова знаешь? — неожиданно спросил он. — Кого? — приподнял бровь Фишер. Про Саньку и Фишера Егор начал думать сразу, как только уверился в Санькиных вкусах окончательно. Мучительно гадал: было? не было? Представлял их вместе, прикидывал так и сяк. По всему выходило: да, было. Не могло не быть. Не так уж много их, таких, в городе, круг ограничен, среда одна. Он даже хотел спросить напрямую, но так и не решился. — Захарова Александра Николаевича, — тоном паспортистки сказал Егор. — Это препод, что ли? С живописи? — Фишер ненадолго завис, а потом помотал головой. — Я с живописи мало кого знаю. А что? — Да так, ничего, — Егор стрельнул окурком в мусорку. — Не важно. Он подождал, пока докурит Фишер, и вместе с ним пошел ко входу в Академию. В вестибюле тот махнул рукой и неспешно двинул к лестнице наверх. Егор, потоптавшись для виду минуты две у расписания, направился по длинному коридору-галерее. По мере приближения к знакомой двери прежняя уверенность таяла на глазах. Решение прийти сюда больше не казалось хорошей идеей. Ну высказал все, что думал, ну погорячился, ляпнул лишнего — так то по пьяни же, с кем не бывает. В конце концов, он имел право злиться, что Санька его прокинул. А извиниться можно было и по телефону, если бы Егор сдуру потом не удалил номер. "Не ради прощения ты сюда и приперся, — ядовито поддел он сам себя, — нашел тоже повод". Думать так было еще унизительнее, потому что отчасти в этом была обидная правда. Увидеть Саньку снова действительно хотелось — тем сильнее, чем чаще Егор вспоминал и тот день в мастерской, и клуб, и свои напрасные ожидания. Злиться Егор на Саньку злился, но обвинять, как бы ему ни хотелось, не мог. Как и заставить себя не думать о нем. Егор замедлил шаг и перешел на ту сторону коридора, где располагались окна. — Эй, привет, ты снова в деле? Егор чертыхнулся про себя и повернулся на голос. Маша. Или Катя. Блондинка и брюнетка — обычно они были вдвоем, и кто из них кто, Егор точно не запомнил, сейчас перед ним была одна светленькая, и лучше бы ей побыстрее свалить. Он коротко кивнул. — Привет. — Нам сказали, ты больше не придешь. Соврали? — Нет. Я все. — Ну вот, — она разочарованно надула губы. — А почему? "По кочану", — едва не ответил Егор. Вообще-то эта Маша-Катя была ничего, из двух подружек она нравилась Егору больше, но сейчас его, и без того на взводе, дурацкое кокетство только раздражало. — Это не те деньги, — сухо объяснил он, — за которые стоять часами в одной позе не влом. Тело потом ноет, мама не горюй. Маша-Катя усмехнулась. — Я думала, натурщиками устраиваются из любви... — она подмигнула, — к искусству. Некоторые еще и доплачивать готовы. — Из любви к искусству? Доплачивать? Егор прищурился, соображая, действительно ли это намек или его паранойя дает себя знать. Она придвинулась ближе и ухватилась за его локоть, пресекая попытку отстраниться. — Как тебе объяснить... Вот смотри: ты стоишь — один, на возвышении, обнаженный, перед толпой зрителей, глаза которых прикованы к твоему телу. Тебя рассматривают, вымеряют карандашами, рисуют — понимаешь? — Не очень. Она засмеялась — в голос, заливисто — уткнувшись лбом ему в плечо. Больная какая-то, скривился Егор и, отвернувшись, напоролся на взгляд Саньки. Тот вышел из двери кафедры — по всей видимости, только что — и сразу увидел его с этой дурочкой. Лучшей встречи и желать было нельзя. Санька отвел глаза и, даже не кивнув, молча пошел к мастерским. — Ты Катя или Маша? — упавшим голосом спросил Егор. — Я Марина, — отодвинулась она. Иди нахуй, Марина, мысленно послал он. Жаль, что с девчонками он так никогда не умел. Он высвободил руку. — Извини, я тут по делу, мне идти надо. Егор догнал его в конце галереи и окликнул. Санька обернулся. Лицо его ничего не выражало, было спокойным — как тогда, когда он выговаривал ему все у такси. Егор снова почувствовал себя полным идиотом, но терять было нечего. — Я к тебе. — Если передумал увольняться, это в отдел кадров. Работа всегда есть. — Я не про работу. Я... — Егор опустил глаза, — извиниться хотел. За тот звонок. Санька остановился и, не говоря ни слова, стал напротив. Под его изучающим взглядом Егор сжался и обматерил себя от души. Какого хера он сюда явился, зачем? Чего он хотел, какой реакции? Саня ему все тогда сказал прямо: нет, не надо тебя. А он снова явился надоедать. Теплившаяся до последнего тупая надежда на что-то смутное теперь разъедала все внутри. Горечь ощущалась даже физически, во рту. Покраснев от досады на себя, Егор развернулся и быстро пошел по коридору. — Подожди, Егор, — в несколько шагов Санька догнал его и крепко ухватил за плечо. — Стой же. Стоящие у стены студенты прервали беседу и посмотрели на них. Санька оглянулся, вскинул к глазам руку с часами. — У меня есть минут десять до пары, давай отойдем, надо поговорить. Оказавшись на улице без куртки, Санька по-мальчишески глубоко сунул руки в карманы штанов, задрав полу растянутого свитера, и передернул плечами от холода. Егор с удивлением заметил, что Санька тоже старательно избегает его прямого взгляда. — Я хотел сказать, что тебе не за что извиняться. — Да ладно, — хмыкнул Егор. Санька улыбнулся: нешироко, одними уголками губ — Егору ярко вспомнился их поцелуй в мастерской, и в груди тоскливо заныло. — Ну хорошо, есть за что. Только тогда и мне стоит извиниться перед тобой. Я не в обиде, потому что сам повел себя тогда как мудак. — Прощеное воскресенье? — усмехнулся Егор. — Вторник, — с явным облегчением поправил Санька. — Ну и лады. Бог простит. На Санькиных предплечьях у подкатанных рукавов выступили мурашки, светлые волоски поднялись дыбом — выглядело забавно. Он слегка дрожал, оказавшись после теплого помещения на улице, хотя было не так уж и холодно. — Ну и лады, — глупо повторил Егор, не зная, что сказать дальше. — Без обид. Санька втянул воздух ртом, замер, словно собирался что-то сказать, но так и не решился и только кивнул. — Без обид. — Ну... бывай тогда, — Егор протянул руку. — Я пойду. Рукопожатие оказалось долгим, кисть его Санька задержал в своей ладони. — Погоди, — он облизал губы и посмотрел в сторону остановки так пристально, словно увидел там что-то стоящее внимания, так что Егор тоже повернулся проследить за его взглядом. Заметив это, Санька рассмеялся и отпустил наконец его руку. — Ты только не шли меня сразу, ладно? — попросил он. Егор удивленно наклонил голову. — Давай попробуем снова, а? Ну... — он замялся и неуверенно, почти жалко, улыбнулся, — как будто того раза не было. Как если бы у нас тогда не получилось пересечься. На секунду Егор остолбенел. То, что Санька тоже может бояться — его, Егора, — отказа, не приходило ему в голову. А такого вот прямого предложения от этой встречи он даже в самых оптимистичных, радужных раскладах не допускал. Сердце екнуло, впрыснув в кровь эйфорию, и за одно мгновение мир перед глазами расцвел и заблистал дурацкими искрами. Это пугало. Согласиться на предложение хотелось, наплевав на гордость и здравый смысл, но Егор досчитал до десяти. — Ты уверен? — спросил он. — Потому что у меня ничего не изменилось. Санька снова отвел взгляд. Глаза у него на ярком свету были совсем светлые — серо-зеленые, чистые, прозрачные, без единой карей крапинки. Щетка белесых ресниц касалась верхнего века под бровью. Егору до одури захотелось, чтобы Санька был уверен, но тот медлил с ответом, и это тоже, по-своему, был ответ. — А если не уверен? То что? — он посмотрел на Егора. Так же стремительно и мощно, как только что растекалась по телу наркотическая радость, следом хлынула волна острого разочарования. Это было неправильно — пиздец как неправильно — такого не должно было происходить от одних только слов какого-то левого чувака, без году неделя ему знакомого. Такого не случалось ни из-за ругани матери, ни из-за ссор с друзьями. Егор закусил губу, но на его лице — можно было не сомневаться — все было написано. — Я очень хочу тебя рисовать, — тихо сказал Санька. — У меня без тебя... ничего не выходит. Совсем. Ты мне нужен. Он тронул его за руку — осторожно обхватил за пальцы. От прикосновения по коже наверх, к груди и шее, под горло, пробежал электрический разряд удовольствия. — Пожалуйста, — Санька сжал его кисть. — Хорошо, — сдался Егор. — Я приду в студию. Когда? — Сегодня, — поспешно сказал Санька. Глаза его потемнели и блеснули каким-то жадным горячим огнем. — В девять. Можешь? Егор вздохнул и обреченно кивнул. *** Снаружи оказалось хорошо — отрезанные дверью от эпилептически мигающих гирлянд, музыки и пьяных разговоров на повышенных тонах, они как будто нырнули в воду с мостков. От оттепели не по сезону на улице парило, капли с крыши стучали по карнизам — казалось, что идет дождь. Прутья балконной решетки были влажными, стекло запотело. Егор поискал в карманах салфетку или платок, чтобы вытереть мокрые перила, а Фишер, наплевав, уже оперся на них локтями. Блюдце на подоконнике было переполнено окурками. Фишер стряхнул пепел вниз и поморщился. — Дерьмовый кавер. Егор пожал плечами, музыку на тусовках он воспринимал больше как фоновый шум. Для удовольствия он слушал другое, да и то, что слушал, вряд ли смог бы оценить по качеству. Музыка ему просто нравилась — или нет. Фишер покачивал головой — замедленно, в каком-то своем ритме, словно у него в голове звучала совсем другая мелодия, с легкостью заглушающая ту, что гремела за их спинами. — Чего хотел? — В смысле? — От меня, — пояснил Фишер. — А я должен был чего-то хотеть от тебя? Фишер оторвался от перил, выпрямился и обернулся к нему, ничего не говоря, посмотрел без особого выражения — как на мебель. Егор терпеть не мог эту его манеру. — Просто выйти покурить за компанию я, конечно, не мог? — раздраженно сказал он. Фишер попал в точку — ту, о существовании которой Егор предпочитал не думать. В каком-то смысле он действительно хотел от Фишера чего-то, только вот чего, сформулировать и сам не смог бы. Поговорить? Быть понятым? Понять что-то самому? Фишер был тем, кто знал о Егоре все — и знал всегда, в этом Егор не сомневался. Он был единственным, с кем Егор мог бы поговорить открыто — Санька не то, Санька другое дело. При этом Фишер был последним, с кем Егору говорить о чем-либо вообще хотелось. Фишер попал в точку — и совсем не вовремя. Такие разговоры можно было бы начать по пьяни или упоросу, когда отступает стыд и отказывают тормоза, но есть страховка: завтра никто ни о чем не вспомнит, а если и вспомнит, не отличит реальности от глюков или спишет на хмельной угар. — Как знаешь. — Фишер притушил сигарету о крупную каплю дождя на перилах. Алый огонек зашипел и стал мокро-серым. — Или все-таки да? — Нет. Егор разозлился. На себя, на Фишера. Выуженная на свет, эта смутная его потребность, как выброшенная на берег рыба, сдохла. Теперь разговора не будет ни с кем и никогда, теперь Егор сам не сможет — ни по пьяни, ни по трезвяку. Докурив, Фишер не уходил, молча ждал, прислонившись задницей к решетке. Пальцы его небрежно плясали по поручню — не отбивали ритм, а брали беззвучные аккорды, он машинально аккомпанировал доносящейся из гостиной — или звучащей в его мозгу — песне. — Ну, — сказал он уже не так безучастно. — Рожай, или я пошел. Другого времени для тебя у меня не будет. Егор с наслаждением представил, как толкает его в плечо — легко, без усилия, — и, взмахнув руками, Фишер красиво летит на асфальт. — Можешь прекратить? — Егор кивнул на дергающуюся кисть. — Бесит. — Тебя до двери проводить? — прищурился Фишер. — Или сам найдешь выход? — Это не твой дом. — А кого ты знаешь здесь, кроме меня? На выпад Егор не ответил. — С чего ты взял, что мне что-то от тебя нужно? — спросил он. — Мания величия? Фишер покачал головой и потянулся к подмокшей на подоконнике пачке: — Хорошо. Не хочешь, не надо. Тогда у меня к тебе вопрос. Он прикурил, выдул дым, покусал губу. — Ты же терпеть меня не можешь, Авдеев. Не выносишь. А шьешься рядом постоянно, будто вокруг медом намазано. И чем дольше шьешься — тем больше ненавидишь. В чем я виноват? В том, что тебе херово? Он неожиданно улыбнулся: широко и почти добродушно — кому-то внутри квартиры. Егор обернулся: стоящая за дверью Марина помахала ему рукой и звательно качнула головой. В этой левой компании она была еще более чужой, чем он. Егор ответил невнятной гримасой, которая должна была означать что-то вроде "сейчас иду", и показал растопыренную пятерню. — Годная тян. В тоне Фишера Егору послышалась издевка. — У тебя и такой нет. — Такой — и не будет, — убежденно сказал Фишер. Егор понял мысль, раньше, чем тот продолжил. — Если я кого-то трахаю, то делаю это, потому что мне хочется, а не ради алиби на всякий случай. — И этим ты лучше меня? — Не только, — хмыкнул Фишер и, поймав злой взгляд Егора, обреченно и примирительно поднял руки. — Что не так, Авдеев? Я лично насрал тебе в штаны? — Иди нахуй. Фишер отвернулся, присел на подоконник у блюдца-пепельницы. Егор остался стоять, тупо глядя на ночную улицу. — Это ты позвал меня сюда, — вдруг вспомнил он. — Сам позвонил и пригласил. — Я много кого звал. — Врешь, — блефанул Егор. — Только меня. Он брякнул это спонтанно, и оттого вышло уверенно. На самом деле он допускал, что обосрался, Фишер легко собирал тусняк и побольше. Егор ждал, что тот вставит ему сейчас за самонадеянность. Но Фишер промолчал. Егор подошел к балконному ограждению, остановился напротив и посмотрел. Фишер улыбался: Егор угадал — правда лестного в этом было мало. Без куртки стало совсем холодно, плечи у Егора под свитером покрылись гусиной кожей, кончики пальцев заледенели. Захотелось вернуться в теплую гостиную, туда, где свет, люди, музыка. Захотелось выпить. — Ты тоже, — сказал он. Фишер непонимающе посмотрел на него. — Не выносишь меня. — Нет, — помедлив, словно прислушавшись к себе, помотал головой Фишер. — Я нормально к тебе отношусь. Не знаю, почему. — Потому что я тебя не выношу? Фишер негромко и не очень весело рассмеялся. — Может, и так. Видимо, он тоже замерз, потому что нервно зевнул, обхватил себя руками за плечи и потер, согреваясь. — Жалко мне тебя, — сказал он. Нужна мне твоя сраная жалость, подумал Егор. Он уже хотел внутренне поизгаляться над собой: дожились, теперь его жалеет даже Фишер — но не вышло. Самоедского куража не осталось. Сердце сдавила тоска. — Как ты с этим живешь? — понизив голос, спросил он. — С чем? — Ты понял, — скривился Егор. — А ты такая целка, что даже вслух произнести не можешь? — съязвил Фишер. — Мастер-класс тебе, может, дать или мануал практический состряпать? У вас хоть было что? Или так, мозг друг другу шпилите? Егор опустил голову. Он не думал, что такой вопрос в лоб сможет его смутить, но неожиданно замялся и даже кашлянул, чтобы прорезался голос. — Было у нас все, — выдавил он и почувствовал странное облегчение. — И есть. Фишер искоса бросил на него быстрый взгляд, но комментировать и подъебывать не стал, за что Егор почувствовал благодарность. — Как ты с этим живешь? — повторил он. — Нормально, — равнодушно пожал плечами Фишер. — Что не так-то? Если всех все устраивает. — А дальше? — Что дальше? Он явно не понимал. Чуть-чуть посветлело — утро приближалось. Тучи подтаяли вместе со снегом и растеклись бледной жижей по небу, стало еще более промозгло и сыро. Надо было взять куртку сразу, как сюда шли, теперь идти за ней в прихожую было поздно. У Егора занемели пальцы в ботинках, плечи вздрагивали. Он достал сигарету, только чтобы согреть руки, — вспыхнувший огонь зажигалки коротко лизнул теплом ладони. — У тебя есть кто-нибудь... — поколебавшись, решился Егор. Он жестом остановил готового что-то ляпнуть сразу Фишера, показывая, что не договорил — и что спрашивает серьезно, и тот замолк. Но верное слово все не находилось: кто-то значимый? важный? нужный? Фишер терпеливо ждал. — ...кто-нибудь, кто... составляет часть твоей жизни? — закончил Егор, получилось как-то пафосно, и он сам покривился. — Кто-то постоянный? Фишер иронически приподнял уголок губ и дернул было головой отрицательно, но на середине движения осекся, странно замер — без выражения, со стеклянными глазами, моргнул — Егору показалось, растерянно, словно что-то вспомнил — а потом вдруг прыснул, сначала тихо, сдавленно, заскрипел, а затем, в какой-то момент не выдержав, громко, по-собачьи фыркнул — и расхохотался: неприятно, глумливо, в голос, срываясь на взвизги. Смех согнул его костлявое тело пополам, Фишер выронил горящую сигарету и уперся ладонями в колени. Красный огонек покатился по бетонному полу и провалился между прутьями решетки. Егор отшатнулся — обескураженно и оскорбленно, такой реакции он не ожидал. Зрелище отвращало и гипнотизировало, Егор постоял, глядя на идиотски ржущего Фишера, а потом очнулся и шагнул к двери. — Да пошел ты, урод. Фишер схватил его за запястье, останавливая, сквозь стихающий утомленными стонами хохот помотал головой. — Погоди. Смех дался ему с трудом, голос охрип. — Ты не понял... — держась за его руку, как за опору, Фишер разогнулся и встал. — Прости. Я не над тобой, честно. Просто не могу сейчас объяснить, почему это так смешно. Он отдышался и отпустил запястье Егора. Холод отступил, выкуренная наполовину сигарета согрела пальцы. Егор покрутил плечами, разминаясь. Тепло из рук пошло по телу. — У меня есть, да, — криво улыбнулся Фишер, — есть кое-кто постоянный, — он выделил это слово непонятным издевательским тоном, — но что касается дальше... Дальше, я надеюсь, все закончится. И он больше не будет частью моей жизни, как ты это назвал. — Это кто-то... — начал Егор. — Ты его не знаешь, — поспешно перебил Фишер, пресекая расспросы. — И это не важно. Ничего страшного или трагичного. Ничего, стоящего внимания. Но все вот так. Так что я, наверно, и правда тебе ничем не помогу. Темнота потихоньку отступала, утро становилось заметным, сонное отупение брало свое, Егор тупо кивнул: ясно, что ничего не ясно — невольно зевнул и потянулся. — Не мучайся ты, Авдеев, — вздохнул Фишер. — Живи, как есть. Какая тебе разница, что будет дальше. Все кончается рано или поздно. — Я не хочу, — беспомощно признался Егор. — Чтоб кончалось. В стекло постучали. Егор вздрогнул и напрягся, но это оказалась не Марина. Ручку старой деревянной двери изнутри заклинило, рыжий парень с козлиной бородкой безуспешно рвался покурить. Егор окинул взглядом гостиную за стеклом, но Марининого силуэта не заметил. Может быть, ушла, равнодушно подумал он, толкнул дверь и вышел. Он нашел Марину в прихожей — она заснула. Вид ее, свернувшейся на банкетке под чужими куртками и пальто, умилял. Егор присел рядом на корточки, положил ладонь ей на плечо, но будить не стал. Спящей она нравилась ему намного больше. Спиной он почувствовал взгляд: кто-то остановился в дверном проеме позади. Обернувшись, Егор убедился, что не ошибся в предположении: Фишер молча смотрел на них, откинув голову к косяку. На тощей шее остро выступил кадык, глаза были полуприкрыты, из-за чего взгляд казался презрительно-апатичным. — Когда все закончится у тебя... у вас, — поправился Егор, — тебе будет так же хорошо, как сейчас? — Да, — кивнул Фишер. Он подумал и зачем-то кивнул еще раз, словно убеждая самого себя. — Да. Второе "да" прозвучало еще менее уверенно, чем первое. Незнакомая крашеная блондинка с короткой стрижкой вышла из ванной и, шатаясь, прошла в гостиную, толкнув Фишера плечом. — А сейчас тебе хорошо? — поинтересовался Егор. Фишер медленно расплылся в усмешке. — Окей, подловил. Марина сонно пошевелилась и приоткрыла глаза. Она узнала Егора и улыбнулась счастливо. — Когда будешь счастлив со всем тем, что у тебя есть, дай мастер-класс, — попросил Егор. — Или напиши мануал. *** Санька мыл руки, снова брал тряпку и протирал все без разбора: широкий подоконник с облупившейся краской, дерматиновую обивку стульев, подрамники, табурет. В который раз он переставил ширму, обляпанную каплями краски, поправил холщовый занавес, придвинул низкий длинный стол с тюбиками и палитрой ближе к мольберту. Выстроил во фрунт склянки: разбавители, масло, лаки... Разложил в другом порядке кисти. У него подрагивали пальцы и сердце частило в груди, но за твердость руки он не боялся. Это была хорошая дрожь: адреналиновая, мобилизующая. Санька называл это чувство волной — как в серфинге. Оно накатывало редко, но мощно, всегда нежданно, как сейчас, и не было обусловлено ничем — так казалось. Сколько Санька ни бился, вызвать его в себе искусственно он так ни разу и не смог и причин его появления не понимал. Волна не была вдохновением, вдохновение он тоже знал и не сильно-то любил: сродни опьянению, оно радовало в процессе, но жестко обламывало результатом, доверять ему можно было настолько же, насколько и пьяным озарениям. С волной дело обстояло иначе. Она не вызывала ни капли эйфории и физически ощущалась напряжением мышц, нервной взвинченностью и почти астматической нехваткой воздуха — до испарины и темноты в глазах. Но большей ясности взгляда, лучшей точности жеста, обостреннее чувства цвета в обычное время Санька никогда не достигал. Он владел собой — и сознанием, и телом, видел перспективу, знал, что ему делать и как — чтобы вышло правильно. По-настоящему. И самое главное — ему никогда не хотелось отрезать себе руки при взгляде на холст утром следующего дня. Больше всего Санька беспокоился за освещение, это было важно. Войдя с улицы, он решил, что в мастерской слишком тускло, и зажег люстру — большой шар на три рожка, но лампы сквозь матовый плафон покрыли все таким желтушным налетом, что Саньку передернуло. Он щелкнул выключателем, по-всякому поиграл с торшером и театральной мини-рампой, попробовал канцелярскую настолку и даже притащил из кладовки старое хозяйское бра, но все было не то. Санька отдернул шторы, освобождая оба окна, забрался на подоконник, держась за ручку-скобу, повернул шпингалет, открыл сначала одну форточку, потом другую. Ветер столкнул рамы, стекла звякнули. Дымные предвесенние сумерки как освещение не годились ни на что — разве только заметить взвившуюся в воздухе пыль — но от морозного воздуха Саньке так полегчало, что он плюнул на эксперименты и оставил все как есть. Дождется Егора, а там решит. Он постоял у форточки, подышал, выдувая ртом полупрозрачный пар, прислонился лбом к треснувшей раме. Именно этими огромными решетчатыми окнами в рост Саньку и подкупило в свое время это место. Переплачивал он за мастерскую безбожно: услышав про цену аренды, одни пожимали плечами, другие подкручивали у виска, а Дэн назвал его выбор глупым понтом. Толку от высоты окон для работы было мало — это правда, квартира выходила на северную сторону, солнце здесь почти не появлялось, а летом обросшие платаны с бульвара перекрывали и без того скудный свет. Но Саньке нравилось — окна начинались не от пола, как панорамные французские, а располагались на уровне метра от плинтуса, но в них все равно было что-то нездешнее, южное, может быть, даже морское. За плотными шторами они скрывались, как двери в другое измерение — нелепое и эклектичное, с сохнущими простынями на решетках аварийных балконов, помойкой за приземистым кирпичным забором, гаражами в граффити и наспех сляпанным небоскребом-новоделом на горизонте. Помесь Зазеркалья, Нарнии и "окна в Париж". Санька подумал, что, наверно, скорее отказался бы от собственной квартиры, чем от мастерской. Он посмотрел на часы — четверть десятого — и спустился на пол. Волна не отпускала, работать хотелось так, что во рту сохло. Может быть, причина ее все-таки в Егоре? — снова подумал Санька. Волна накатила гораздо позже — по дороге сюда, когда Санька увидел асфальт, но асфальт был его всегдашней темой, а утром сначала появился Егор, и их пастораль с той студенточкой (Мариной? Катей?) зацепила санькино самолюбие неожиданно остро. При мысли о Егоре внутри потеплело. Его пьяный звонок тогда внезапно вытащил Саньку из дичайшего тупика, и за одно это он готов был Егору все простить. Егор язвил и кусался, как мог, матерился — грязно и зло, много слов сказал обидных и колких, в умении задеть за живое ему было не отказать. Санька не прерывал потока и не отвечал, но и не сбрасывал звонок. Егор распалялся, а Санька слушал. Это было глупо и, наверно, извращенно, но инфантильно-отвязная, подростковая ярость Егора Саньку тронула совсем не так, как должна была бы. Под градом прямых и косвенных оскорблений он странным образом ощущал себя живым. Стоящим яркого чувства, пусть даже это ненависть. Санькин отказ, снисходительный и постыдно снобский, стал для кого-то резким тычком в зубы, на который автоматом отвечают хуком в корпус. То, что Егор так и ответил, было по-житейски пошло и дико с привычных позиций санькиного "круга", но именно тем оно и встряхивало, возвращало вкус ко всему. Вымученная свобода отношений, псевдоинтеллектуальные скепсис и цинизм, трендовая эмоциональная заторможенность... — глупый, детский звонок Егора разом высветил всю их мертвенность. И то, как Саньке это все приелось, как он надломлен, как хотелось ему сбросить ставшую хронической усталость. Он словно ходил весь год в ботинках не по размеру меньше и вдруг скинул их — ноги страшно ноют, но от избавления легко. Егор был обычный и понятный, на фоне всеобщей уникальности окружающих Саньку это так притягивало. Егор был неглупый и не искусственный. И он был красивый. Натура-мечта. С тянущей тоской Саня вспоминал потом свои с ним сеансы, вновь и вновь обращался к сделанным наброскам и наполовину готовым работам, но выплавить их ни во что стоящее так и не смог, погасло. Он рисовал его много, рисовал "впрок", измучив сменой поз и постановкой света, но все оказалось напрасным, без присутствия модели скетчи потеряли жизнь и ни на что не годились. Когда Санька увидел Егора в Академии, внутри шевельнулась и едва не умерла надежда все исправить, и последовавшее извинение было похоже на вымоленное чудо. Санька был почти счастлив, когда выскочил за Егором на улицу и уговорил прийти. Но пакетик с радугой в крови взорвался все-таки позже. Так что насчет волны он был не уверен. Без пятнадцати десять Егора еще не было, Санька с удивлением поймал себя на том, что дергается — невротично, по-женски: что-то случилось? передумал? позвонить сейчас или подождать еще? Он включил кофеварку, еще раз протер сиденье стула и решил, что позвонит не раньше, чем в десять. Егор пришел без пяти. Открывая дверь, Санька не мог сдержать дурацкой, расплывающейся, как у чеширского кота на морде, улыбки. — Сомневался или хотел заставить ждать? — спросил он. — Ни то ни другое. Саня с трудом затолкал улыбку внутрь, на лбу у Егора легко читалось: и то и другое. Егор разулся в прихожей, запихнул шарф в рукав, повесил куртку на освобожденный от санькиного пальто гвоздь — купить сюда нормальную вешалку руки не доходили. — К нам родня приехала, — наконец нашелся он. — Надо было устроить, то-се... — Все нормально, — успокоил Санька. Егор осторожно прошел в мастерскую, остановился посередине комнаты, не зная, куда себя деть. Этот контраст всякий раз поражал Саню: скованный в обычной жизни, сдержанный в движениях, Егор испытывал явный дискомфорт в чужом доме или на новом месте — и тем не менее свободно чувствовал себя во время сеанса, даже при студентах, даже без одежды. Его словно подменяли, тело не каменело натужно, в принимаемых позах — какими бы они ни были — не чувствовалось принужденности, лицо оставалось спокойным. — А ты ждал? — с непонятной интонацией спросил он. — Да, — кивнул Санька. — Конечно. — Света в окнах не было, — пояснил Егор. — Я решил, что ты уже ушел. Поднялся так, на всякий случай. Санька чертыхнулся — сумерки за стеклом давно сгустились до чернильного кобальта, а он так и не включил лампу даже в коридоре. — Я бы дождался тебя обязательно. Или позвонил. Просто еще не выбрал, с каким светом лучше, — виновато рассмеялся он и хлопнул по выключателю. От яркой вспышки они оба зажмурились. Санька поморгал, привыкая. Когда он открыл глаза, Егор все еще болезненно щурился. — У тебя холодно, — поежился он. Про открытые час назад форточки Санька тоже забыл. — Сейчас. — Он полез закрывать фрамуги. — Кофе хочешь?.. Есть печенье. И коньяк. Хороший. Правда немного, полбутылки. Но хватит, чтоб согреться. Ответа не последовало. Санька обернулся через плечо. Егор держал в руках снятого с полки шарнирного человечка из Икеи и смотрел на него с заметной неприязнью. — Эй! — окликнул Санька. Егор очнулся и поднял голову. — Коньяк?.. Нет, спасибо. — Он усмехнулся на вопросительный взгляд Саньки: — Не люблю эту куклу. Есть в ней что-то... противное. Санька слез с подоконника и подошел к нему. — Что, например? Егор покрутил человечка в руках, пожал плечами. — Не знаю. Лица нет, — он согнул игрушке деревянные ноги, одну за другой, приветственно поднял руку, наклонил вбок болванку-голову. — А еще, что гуттаперчевая. Можно раскорячить, как угодно. Саня взял у него из рук человечка. Он не помнил, кто его сюда притащил. Может быть, Дэн. — Лицо можно нарисовать или вырезать, по идее... Гуттаперчевый — это резиновый, вообще-то. А то, что он гибкий, это для... — Мне раздеваться? — перебил Егор, посмотрев на него в упор. Санька поперхнулся фразой. И потерял мысль. — Подожди пока, — голос подло дрогнул. — Я обогреватель включу. Потеплее станет. И давай все же кофе? Санька нарочито аккуратно и медленно поставил игрушку обратно на полку. Принес с кухни кружки и бутылку — себе. Плеснул на треть, поболтал. Запах коньяка успокаивал. Егор сидел на стуле очень прямо, сложив руки на коленях, словно на приеме у врача. То, что он расслабится потом, во время сеанса, проверено было неоднократно, но заставить себя не думать о чем-то большем, помимо работы, Санька по-свински не мог. — Может, выпьешь? — предложил он. Егор подумал и коротко кивнул. От обогревателя ли или от пары глотков коньяка — но согрелись они быстро. — В прошлый раз ты сказал, что закончил со мной. Нарисовал все, что надо, — сказал Егор. Отметить окончание совместной работы Санька его в тот раз и позвал. Он честно тогда сам хотел — вознаградить себя за воздержание, и в том, что Егор будет не против, не сомневался. Мешать работу с личным всегда было для него чем-то вроде табу. Исключение было одно — Дэн. Но Дэн никогда не позировал ему специально, да Санька его и не просил. Дэн просто был рядом, этого было достаточно. — Я так считал. — Ошибся? — Да. Глаза у Егора заблестели, на скулах перестали беспокойно играть желваки, щеки налились ровным румянцем — Санька всегда страшно завидовал такому, его собственная бледная кожа только покрывалась красными пятнами. — Покажи, — попросил Егор. — Это только эскизы. Ни одной законченной работы нет. — Не важно. Покажи. Просто интересно. Папка лежала за ширмой, Санька распустил завязки и выбрал несколько скетчей — обрывочных, сделанных наскоро: отчасти из суеверных соображений, отчасти потому что любил у себя такие больше всего. Ему нравилась иллюзия движения в рисунке, а она жила у него лишь в мимолетных набросках и сглаживалась, почти исчезала потом в серьезно проработанном полотне. Он вернулся и протянул Егору листы. Каждый из них тот разглядывал долго, обстоятельно и серьезно, хмурясь чему-то, приближая к глазам и слегка отдаляя от себя. Санька мрачнел вслед за ним. Он легко плевал на оценки и критиков, и зрителей, и коллег по цеху, когда эти люди ничего для него лично не значили, но сейчас от неодобрения Егора ему стало не по себе. — Вообще-то я неплохой художник, — с жалким смешком сказал он. — Я знаю, — поднял удивленный взгляд Егор. — Но тебе не нравится? — Наоборот, — Егор со вздохом отложил рисунки в сторону, опустил голову и потер ладони о джинсы. — Слишком... красиво все. Смутился, с изумлением понял Санька. — Ну извините, — облегченно рассмеялся он, — не меня в этом упрекать. Егор растерянно взглянул на него. — Я смотрюсь каждый день в зеркало и... — Оно тебе врет. Мне виднее. Санька бережно сложил рисунки один к другому и отнес за ширму. Когда он вернулся, Егор разлил остатки коньяка по кружкам и махнул свою порцию без тоста, разом. — Что тебя смущает? — спросил Санька. Свой коньяк он не тронул. Егор помолчал минуты две, а потом вскинулся и порывисто повернулся к Саньке всем корпусом. — Это ведь не просто... образ? Не кто-то другой с похожим телом и лицом? Ты рисуешь именно меня, не... Санька опустился перед ним на корточки, положил руки локтями ему на колени и заглянул в глаза. — Раздевайся, — велел он. Маленькая месть удалась, что было приятно. Ресницы хлопнули, взгляд дернулся в сторону и вниз, Егор сглотнул и умолк. — Я рисую тебя, — сказал Санька позже, глядя на оголившуюся под стаскиваемым свитером поясницу. — Это ты, и никто другой. *** Обогреватель нагрел воздух в мастерской, а еще сверху была направлена театральная лампа, но когда сидишь без движения дольше десяти минут, мерзнешь даже в тепле. Предплечья Егора покрылись гусиной кожей, он подрагивал, стараясь делать это неявно. Хотя увлеченный работой Санька все равно ничего не заметил бы. В процессе ему стало жарко, он стянул худи и остался в рыжей футболке с длинными рукавами и растянутым воротом. Пальцы и губы у него были перепачканы краской — рисуя акварелью, он облизывал кисть. Иногда он подходил к Егору поправить позу. Делал он это молча и отрешенно, как если бы переставлял муляжи в натюрморте, Егор пытался поймать его взгляд и не мог. Но руки у Саньки были горячие и сухие, прикосновения — сдержанно-уверенные, и по телу от них разливалось сладкое тягучее тепло. Вскоре Егор перестал Саньку видеть четко: яркая лампа слепила и заставляла слегка слезиться глаза — но так было и лучше. В пятачке света посреди темной мастерской Егор чувствовал себя отрезанным от мира, но защищенным. Внутри пятна, как за границей очерченного мелом магического круга, было спокойно и легко. Шуршание бумаги, всплески кисти в банке, скрип половиц — звуки доносились сквозь воздушную вату медитативным фоном, вводили в уютный транс. Саньке мешала музыка, запрет на нее был им оговорен сразу, а через пять минут рисования он все равно целиком уходил в работу, так что и разговоры тоже оказались негласным табу. Егор никогда не прерывал молчания первым — не хотелось. Тишина и убаюкивала, и приятно волновала. Егора и до Саньки ставило в тупик странное умиротворение, которое появлялось у него во время сеанса, даже в Академии со студентами. Необъяснимо, но будучи раздетым перед ними, он не испытывал ни стеснения, ни неловкости. Стоять было утомительно, порой физически тяжело, но в душе он чувствовал себя свободно. Отчего-то на подиуме исчезали и вечное раздражение, и взвинченность, и готовая вспыхнуть от любой мелочи злость, словно вместе с одеждой он сбрасывал сопровождающий его по жизни нервяк. Егор не был эксгибиционистом, как предположила утром Марина, и к чужим взглядам был равнодушен, хотя отмечал не раз легкую зависть в поджатых губах у неспортивных академических пацанчиков, а еще чаще — интерес в глазах девчонок. Но не это было важно, во время позирования случалось другое — наступало подобие нирваны, приходил желанный и такой не свойственный Егору обычно пофигизм, словно достигнув мысленного дна, он ложился на спину и раскидывал в стороны руки. Он улетал мысленно куда-то далеко — и не то чтобы о чем-то серьезно думал, но забывал обо всем, и жизнь в эти мгновения не казалась таким уж дерьмом. Санька сорвался с места и подошел так быстро, что Егор вздрогнул. Санька был недоволен. Рот его кривился от досады, брови сошлись на переносице. Егор внутренне сжался: когда у Саньки что-то не выходило, Егор всегда испытывал дурацкое чувство вины, как будто и он тоже что-то сделал не так. В противоположность выражению лица движения Саньки казались нарочито бережными, мягкими. Только какими-то механическими, бездушными. Он приподнял голову Егора за подбородок, наклонил набок, отыграл чуть-чуть назад и зафиксировал кивком: вот так, заставил еще больше опустить левое плечо, переложил правую кисть на бедро повыше. Пальцы на левой руке у Егора свело судорогой, пользуясь передышкой, он несколько раз сжал и разжал кулак. И вдруг вспомнил, как час назад так же, как Санька ему, сгибал руки-ноги деревянной кукле. — Все плохо? — спросил он. Санька скользнул по нему невидящими глазами и помотал головой. — Нет. Не плохо. — Но... — продолжил за него Егор. Автоматически, не прицельно Санька положил теплую ладонь Егору на колено. От прикосновения по коже пробежал разряд, дыхание перехватило. — Но-о... — протянул Санька, задумался и закончил: — Не то. — Жаль, — выдохнул Егор. — Жаль, — согласился Санька. Он вернулся к мольберту, хмурясь и сердито покусывая нижнюю губу, уставился на рисунок. Егор наблюдал за ним. Те рисунки, что Саньке не нравились, он снимал и откладывал на пол, на расстеленные газеты — раздраженно, но аккуратно: не рвал, не мял. Последний был пятым или шестым, Егор сбился со счета. Странное разочарование подтачивало его изнутри. — Может, это потому, что ты на меня не смотришь? — спросил он. Санька поднял голову. — Что? — Ты на меня не смотришь, — повторил Егор. — Может, поэтому не выходит? — Что за чушь? — фыркнул Санька. — Я тебя рисую. Как я, по-твоему, могу не смотреть? — Вот и я не понимаю. Санька помолчал, заинтересованно глядя на него. Потом медленно подошел снова. Улыбнулся — широко и насмешливо, но не обидно, Егор дрогнул и тоже улыбнулся в ответ. То, с какой легкостью Санька влиял на его настроение, пугало. — Ты мне нравишься, — сказал Санька. Улыбка Егора потухла. — Ты уже говорил это однажды. Санька закатил глаза и покачал головой. — Перестань. Ты мне очень нравишься, правда. Мне давно так никто не нравился. Но когда я рисую, я должен видеть перед собой только... — он пожал плечами, подбирая слово, — натуру. Модель. Я не могу позволить себе пялиться. — Почему? Санька рассмеялся. — Издеваешься? — убедившись, что Егор серьезен, Санька беспомощно развел руками: — Потому что я буду тебя хотеть, ну. — И?.. — И не смогу работать, не глупи, — закончил Санька демонстративно терпеливым тоном, как ребенку. — А ты пробовал? — спросил Егор. Санька усмехнулся, но на этот раз на его улыбку Егор не повелся, ему действительно хотелось знать. Что-то в санькином взгляде изменилось. Так, словно он вдруг вспомнил что-то, что его не очень-то радовало. — Пробовал, — ответил за него Егор. — Пробовал, — подтвердил Санька. — Только ничего хорошего из этого не вышло. — А из этого?.. — Егор кивнул на стопку рисунков на полу. — Выйдет? Санька посмотрел на работы так, будто увидел их впервые. Потом так же — на Егора. И сник. — Умеешь ты... — он оперся рукой на спинку стула, опустил глаза, но осекся на полуслове и коротко выругался. Мгновение спустя Егор понял: Санька увидел циферблат наручных часов. — Второй час ночи. Почему ты молчишь? — Не знал, — растерялся Егор. — Что я несу, — Санька хлопнул себя по лбу, — конечно. — Да все нормально, я предупредил дома, — махнул Егор рукой, глядя на его сокрушенный вид. — Роздыху не дал, не покормил... — Санька заметил мурашки на руках Егора. — Ты же замерз совсем, вот черт. О чем я только думаю... Он быстро отошел к столу и принес недопитый коньяк в своей кружке. — Держи. То ли от его слов, то ли от его близости, то ли от собственного волнения у Егора и правда застучали по кружке зубы, когда он начал пить. Коньяк показался обжигающим. Санька тем временем подхватил с дивана плед и набросил ему на плечи. Обернул, свел края вместе. Присел рядом с Егором на корточки. — Я эгоистичная скотина. Согреваясь и пьянея, Егор криво улыбнулся и наклонился вперед. Санька не отодвинулся, но напрягся, ресницы его прикрытых глаз дрожали. Егор чувствовал его дыхание на своем лице, оно было горячим и неровным. — Сейчас выпьем кофе и отвезу тебя домой, — хрипло сказал Санька. — Мне не надо домой, — ответил Егор тихо. — Я сказал, что останусь ночевать у друга. Санька промолчал. В груди у Егора затеплилась прежняя злость, обида перехватила горло. — У тебя со всеми так или только во мне что-то не то? — спросил он. Без слов Санька притянул его за затылок и поцеловал. Недолго, но крепко и уверенно. Губы его имели странный привкус, только потом Егор сообразил: акварель. А сейчас, потерявшись, он включился позже, чем стоило, а когда подстроился и вошел во вкус, Санька поцелуй прервал. Егор безотчетно потянулся следом в надежде на продолжение, но только ткнулся в закрытый рот. — Хорошо, выпьем кофе и поедем ко мне, — сбивчиво дыша, сказал Санька. — Нет, — быстро отрезал Егор, — это я тоже уже слышал. Здесь. Санька засмеялся: сипло и нервно. — Дэн был прав, ты ребенок, — он приобнял Егора, уперся подбородком в его плечо. — Я чувствую себя мудаком. Я не имею на тебя права. — Ты не намного старше меня. Кто такой Дэн? — Не важно, — отмахнулся Санька и поднялся, — ты его не знаешь. Друг. Я все-таки поставлю кофе, а там решим. Он вытащил колбу для воды и вышел. Егор неуверенно поерзал на стуле, не зная, что ему делать и как теперь справиться с нахлынувшим возбуждением. Ситуация была — херовее некуда: предложиться открыто и не получить явного согласия — большего позора и представить себе было сложно. Оскорбленное самолюбие давно сжирало бы Егора поедом, если бы он физически не ощущал санькиного желания еще минуту назад. Санькино поведение сбивало его с толку, он словно издевался над Егором: появлялся в его жизни, дразнил призрачным интересом, заводил неслабо — и ускользал, утекал песком сквозь пальцы. Если бы Егор был уверен, что Санька делает все это сознательно, ему было бы легче, но в этом-то как раз уверенности и не было. Скорее, это значило другое: Егор упускает все сам, он что-то делает не так. И что — понять не в состоянии. Все тело дико ныло, Егор поднялся, чтобы потянуться. Плед соскочил с плеч и упал к ногам. Подхватив его за края у щиколоток, Егор машинально обернулся им вокруг пояса, как банным полотенцем. Полувставший член головкой уперся в кусачую шерсть, и от чувствительных уколов возбуждение не только не спало, но стало сильнее. Закаменевшим мышцам и связкам было мало движения, Егор сцепил пальцы и выгнулся еще раз — зажмурившись, с наслаждением, до хруста в суставах. Когда он открыл глаза, он увидел замершего в дверях Саньку. Взгляд у него был исступленно-мутным, такие, наверно, были у религиозных фанатиков в минуты видений. Колбу от кофеварки Санька сжимал так, что костяшки побелели. — Гош, — просительно протянул он. Егор вздрогнул. Гошей называла его только маман в детстве — каком-то очень глубоком, пока он ее сознательно не отучил. Тогда ему казалось, что более тупого имени в мире не существует. Но сейчас из уст Саньки оно его чем-то зацепило, словно это обращение было особенным, личным. — Что? — спросил он, хотя, в общем, все уже и так понял. — Это скотство, я знаю, но... — Саня поставил колбу на пол: не глядя, прямо там, где стоял. — Мне бы только пять минут, а? Ну семь... — Ты псих, — обреченно покачал головой Егор. Почему-то ему показалось, что выбора у него все равно нет. — Ладно, валяй. Как мне?.. — Стой, где стоишь. Не двигайся. Санька лихорадочно засуетился: отцепил стоящий на мольберте лист, положил и разгладил ладонью следующий, окинул глазами банки с разноцветной водой и перепачканные кисти, выдернул из розетки вилку от большой лампы. Без ее слепящего света стало немного тускло, но так хорошо глазам — и за Санькой можно было наблюдать без помех. На самом деле, Егор любил смотреть, как Санька рисует. Временами движения его становились завораживающе стремительными, отточенными и легкими, Егор никогда не видел, чтобы кисть или карандаш у других художников летали с такой скоростью. Неестественный, болезненный блеск в Санькиных глазах, его слепая погруженность в работу, его истовость открывали правду: Санька был чужой, инопланетянин, существо другого мира, не похожее ни на самого Егора, ни на кого-то из тех, кто был ему знаком, близок и понятен. Наверно, именно эта невозможность когда-либо сродниться с ним, испытать нечто похожее, объяснить себе все в нем до конца — магнитом притягивала Егора. И она же уязвляла, заставляя злиться и страдать. Дискомфорт вернулся очень быстро, и чем сильнее тело свербило желанием пошевелиться, размять кости, тем сильнее становился стояк, тем острее чувствовалось возбуждение. Каждая секунда превращалась в мучительную отсрочку — он не мог даже тронуть себя. Теперь Егору не было холодно, наоборот, кровь гнала по всему телу жар, шерстяной плед все так же покусывал кожу. Время слилось в какой-то горячечный сон — может быть, Санька рисовал и пять минут, а может быть — целый час или даже дольше, все одно, счет минутам Егор потерял. Он очнулся, только когда увидел его рядом с собой, у подиума. Санька обхватил его за талию и смотрел тревожно. — Ты в порядке? Егор кивнул, и его качнуло, в глазах на миг потемнело, и, чтобы удержать равновесие, он вцепился в санькино плечо. Санька прижал его к себе крепче, коснувшись щекой груди. — Прости. Прости меня. Егор поднял руку и погладил его по волосам. Он никогда не делал этого раньше — не касался его: не считал своим, а значит, был не вправе. Ежик у Саньки оказался неожиданно густым и жестким, Егор запустил внутрь пальцы, нащупал подушечками ямку под затылком. Санька выдохнул и поцеловал его в грудь, у соска. Потом ниже, туда, где ребра, потом — у солнечного сплетения. Егор не верил, что это происходит с ним и не во сне. Он прикрыл глаза и то ли обнаглев, то ли забывшись, надавил Саньке на плечо, направил его голову вниз. Санька фыркнул и поцеловал его в живот. Поцелуи были мокрыми и долгими, они горели, пока Санька касался его губами и языком, а затем остывали и холодили кожу. Санька выпутал угол замотанного пледа, спустил и отбросил колкую тряпку в сторону. По телу Егора прошла дрожь, влажный от смазки член проехался по санькиной шее, головку царапнула щетина, Егор охнул и прикусил губу. Санька сдвинул его на шаг назад и стал на колени по обеим сторонам от его ступней, слегка сжимая щиколотки Егора бедрами. И только потом взял в рот, аккуратно и медленно засасывая глубже. Было горячо и скользко, и так пронзительно хорошо, как ни в одной самой липкой фантазии, так ярко, что Егор до паники испугался скорострела. Санька вовремя перехватил его член, сжал немного. Егора выгнуло, под веками заплясали цветные пятна, но это был не конец. Это было только начало. Потом ноги стали ватными, колени подгибались, Егор приседал, как наркот, и только твердая санькина хватка удерживала его на месте. Если б у Егора были силы кричать или стонать, он бы кричал и стонал, но сил не осталось ни на что, и он только сипло дышал в голос. Он спустил Саньке в горло, неожиданно поминая всуе Бога на полувздохе, в этот миг он любил Саньку так, как никого и никогда в своей жизни, он готов был для него на все — и даже на большее. Когда к нему вернулись зрение и слух, Санька вытирал рот тыльной стороной ладони — тем же жестом, что стирал с губ акварель. — Извинение принято? — поднял он искрящийся смехом взгляд. Егор все еще непроизвольно держался за его плечо, под кожей у Саньки от его ногтей остались багровые полоски. — Синяки будут, — смущенно сказал Егор. ...Потом Санька сделал стойку, когда Егор курил — и рисовал его прямо у стола, до тех пор пока сигаретный огонь не прожег фильтр и едва не опалил Егору пальцы. А еще позже Егор стоял коленями на диване, обнимая спинку, и хрипло просил: — Вставь уже. Но Санька вставил не сразу, а только минут пять спустя, когда Егор окончательно поплыл и мог только шептать что-то обрывистое и бессмысленное. Он ждал боли, но почти не почувствовал ее, было лишь удовольствие, хотя Санька толкался напористо и — по контрасту с долгой прелюдией — достаточно жестко. Егор прогибался в пояснице, открываясь, и подставлялся ему, он пытался подмахивать, но выходило не очень, и он сдался, вверил себя Санькиной воле. Хотелось, чтобы это все длилось еще и еще. Под конец Санька поднял его, дернул на себя, захватив в сгиб локтя его шею, прижал спиной к своей груди. Егору показалось, что он слышит биение его сердца. Почти болевой, удушающий прием заставил инстинктивно вцепиться в санькино предплечье и замереть. Воздуха едва хватало, чтоб дышать, Егор подавился стоном и затих. Санька взял его член в ладонь и тремя довольно грубыми рывками довел Егора до конца — острого, долгого, до звезд в глазах и потери себя. Егор лежал на диване, ощущая, как по ногам на расстеленное под ним покрывало течет санькина сперма, это было жутко пошло и грязно, Егору было стыдно, но даже стыд не мог принудить его подняться. Он чувствовал себя так, словно его укачало. Где-то далеко шумела вода, как море: в мастерской был душ, Санька ушел мыться. Когда он вернулся, Егор сказал: — Два — один. В мою пользу. Санька рассмеялся: — Рассчитаешься, — и вытолкал его в ванну. Егор вернулся минут через двадцать, но Санька все еще не спал, глаза его были широко открыты. — Тебя надо рисовать в дневном свете, вот что я думаю, — сказал он. Диван был узкий, лечь пришлось впритирку друг к другу. Они уже засыпали, когда зазвенел телефон. — Забей, — сонно посоветовал Егор. — Я только отключу звук. Но Санька ответил на вызов. Сквозь дрему Егор слышал неразборчивый базар. "Что-то случилось?" — вроде бы спрашивал Санька, потом признался, что не один, и Егор поневоле улыбнулся. Это было про него — и он, Егор, тоже был сегодня не один. Санька вернулся через минуту, пристроился рядом, обнял со спины. — Дэн, — почему-то вдруг вспомнил Егор, — это тот парень, которого я видел тогда в мастерской? Санька приподнял голову и достаточно долго смотрел на него в темноте. — Да, — коротко ответил он и поцеловал его в висок. — Спи. *** По пластиковому карнизу нервно стучали капли, плитка на широком балконе была усеяна мелкими брызгами. Если бы Дэн умел писать сказки, то написал бы, что в марте у солнца — банный день; что оно наполняет небо, как ванну, и долго плещется там; жмурит глаза, фыркает, мурлычет песенки, смывая накопившуюся за осень и зиму грязь; а потом, накупавшись вволю, выдергивает затычку, и теплая мыльная вода стекает на землю: пачкает ноздреватый снег, подтапливает дороги, падает с веток, превращает в болота поля и городские газоны. Когда-то он всерьез думал о детских книжках: грачи прилетели, синички запели, мухи зажужжали и прочие бианки. Где-то в недрах антресолей до сих пор валялись тетрадки с корявыми набросками и почти готовые черновики. Не срослось. Дэн приоткрыл балконную дверь — в номере запахло весной: талой водой, ржавчиной, подгнившим дерном. Вспомнилось, как Алька утром гремела на кухне посудой и пела: а знаешь, все еще будет, в сто концов убегают рельсы... Голос у нее оставался неизменно чистым и свежим, словно она все еще солировала в детском хоре. Дэну нравилось, как она поет. Потом она завела прежнюю шарманку и все испортила, но момент был хорош. — Не начинай, — сказал ей Дэн. — Я зашел поздравить мать, а его ждать не собираюсь. Алька поджала губы и принялась сурово строгать салат. Без песни о том, как "все еще будет", в кухне повисла привычная тягостная хмарь. Алька дулась, мать вздыхала, заискивающе называла его Динечкой и глядела так, словно он на ее глазах умирал от СПИДа. Кухонные часы тикали, отсчитывая положенные полчаса пытки. Когда за окном послышался долгожданный автомобильный гудок, Дэн облегченно поднялся. От осознания, что сигнал предназначался ему, Алька изменилась в лице: — С каких это пор тебя вызывают так? Мать в тихом ужасе прижала кончики пальцев к губам. Дэн не стал выяснять, что в их больных головах мог означать звук клаксона. Спустя несколько шагов он уже был в прихожей: снял куртку с вешалки, повернул замок и, не прощаясь, вышел. Он успел спуститься до площадки этажа, когда наверху хлопнула дверь. Дэн непроизвольно поднял голову, Алька свесилась через перила и молча смотрела на него. В узком лестничном проеме, за погнутыми прутьями решетки она показалась Дэну жалкой. Он дождался, пока она сбежит по ступеням к нему. — Оставь хотя бы телефон. Мы с матерью даже не знаем, с кем ты... — она стушевалась и не договорила фразу. Дэн усмехнулся: закончить словом "встречаешься" ей не позволил барьер этический, словом "ебешься" - культурный. — Когда вы с матерью все знали, вышло как-то не очень хорошо. Алька кусала губу, словно не слыша. — Я беспокоюсь. Если с тобой что-то случится... — Альбина, — поморщился Дэн. — Что может со мной случиться из того, чего не может случиться с тобой или с кем-то еще? Или, по-твоему, моя жизнь — припортовый бордель? Она промолчала, но удержала его за руку, когда он хотел двинуться дальше. — Он мне не нравится, — упрямо сказала она. Дэн закатил глаза. — Мы давно уже не вместе. Забудь о нем. Расслабься наконец. И вообще: оставьте меня в покое — обе. — Я не про Саню, — сказала Алька. — Я про этого... с гудком. Дэн высвободил руку и вышел, оставив ее внутри. ...Андрей на диване зевнул, с хрустом потянулся, ненадолго его лицо утратило виноватое выражение, но потом он снова страдальчески уставился в телефон. Синюшный отсвет экрана подчеркнул скорбные складки у носа, опущенные уголки губ и изгиб хмуро сведенных бровей. В постели Андрей шепчет ему: "зая", "киса" и "ты моя умница" — а вне ее, забывшись, на автомате придерживает дверь и пропускает его вперед. Хорошо еще, что ни разу не подавал пальто. У его жены — Андрей называл ее Марусей — послеродовая депрессия и какие-то проблемы со здоровьем, неизбывный источник Андреевых мук совести. Дэн мельком видел ее: красивая худая шатенка с бледной кожей, болезненными тенями под глазами и тоскливым взглядом. Дождь забарабанил сильнее, на плитках расползались лужи. С пластмассового столика растопыренными ножками в небо выставились перевернутые стулья. — Я устал, — неожиданно произнес Дэн вслух. — А? — Андрей запоздало оторвался от смартфона и посмотрел на Дэна со странным удивлением, так, словно забыл о его присутствии в номере. — А-а... Ты ложись. Я сейчас приду, — он что-то быстро набрал на экране. "Скучаю, целую, люблю". Сердечки, смайлики... Дэн прислонился виском к запотевшему холодному стеклу. Андрей "уехал на биотехнологический симпозиум в Барнауле" — за три дня до его начала. Звал Дэна с собой — настойчиво, упрямо: "Возьми редакционное задание, предложи начальству, должны же вы такие мероприятия освещать". — “Я больше не работаю в новостях”, — вяло напоминал ему Дэн. — “И зря, — тут же седлал конька Андрей. — Ты же тележурналист. Мог бы вернуться на ТВ. Не на прежнее место, так на другое, а то только киснешь”. Дэн закатывал глаза. О специфике его работы Андрей имел смутное представление, почерпнутое из книг и зарубежных сериалов. Объяснять ему что-то — в очередной раз — не имело смысла. В итоге сработал другой довод — научрук Андрея тоже собирался ехать на пресловутый симпозиум. Опасность оказаться даже не разоблаченным, а всего лишь заподозренным в чем-то постыдном останавливала Андрея всегда. — Я устал от всего этого, — сказал Дэн. Андрей тяжело вздохнул и отложил телефон. — У меня завтра самолет, — начал он аккуратно. — Нам не так часто выпадает возможность побыть вместе. Давай сейчас просто ляжем. Не будем ничего портить. А когда я вернусь, мы обо всем поговорим. От его осторожного тона, от его рассудительности и обстоятельности его фраз пахло Дейлом Карнеги и картонными декорациями из актового зала. "Выпадает возможность", "не будем ничего портить", "обо всем поговорим"... Если б не свежие засосы на шее и приятно ноющее растяжение в паху, Дэн решил бы, что Андрей сделан из папье-маше. — Нам больше не нужно ни о чем говорить, — спокойно сказал он. — Нам давно уже нужно кое-что сделать. — Я не могу сейчас ничего сделать, понимаешь? Ничего не могу изменить, — в любом разговоре с Дэном, даже если они были трижды наедине, Андрей рано или поздно сбивался на шепот, словно в их дешевом водевиле и у стен были уши. Поначалу Дэна это смешило, потом раздражало, злило, а теперь вызывало только холодное презрение. — Не время. Маруся еще не оправилась, ее это все убьет. А теперь у нас еще и ребенок... Ребенка — у них родилась дочь — он третий месяц так и называл ребенком, словно суеверно боялся произносить имя. Дэн усмехнулся, представив, как Маруся смотрит на Андрея в своей безучастной тоске — зеркальным отражением Дэна с другой стороны. Видит ли она до сих пор то же, что Дэн видел еще год назад: широкие плечи пловца-разрядника, скошенный разрез темных глаз, ямку на подбородке, сильные руки? Странноватые, но тем и забавные шутки химика, непривычный взгляд на вещи и редкое умение быть простым? Он не перестал быть таким же, каким был, уговаривал себя Дэн. Это его, Дэна, вдруг перестало все устраивать. Андрей сдвинулся на край дивана, напряженно сцепил пальцы, черты его озабоченно заострились. На секунду Дэну стало его почти жаль. — Ей плохо сейчас, понимаешь? — с подспудным упреком сказал он. Конечно. Дэн понимал. Кому-то рядом с ним всегда плохо, отрешенно подумал он. Отцу — от стыда за такого сына, матери — из-за раскола в семье. У Альбины от него беспокойство и нервные срывы, у Сани — кризис жанра и несовершенство мира, и даже у Маруси — послеродовая депрессия, ребенок и невозможность оправиться от болезней. — Это я огорчаю ее? Андрей скривился и укоризненно на него посмотрел. — Я хочу все это прекратить, — сказал Дэн. — Раз и навсегда. — Что? — переспросил Андрей, хотя все прекрасно расслышал. И еще лучше понял. — Ты серьезно? В первый раз — месяца через три после знакомства — это тоже была инициатива Дэна. Он продержался ровно две недели, а потом позвонил сам: сказал, что был пьяный, что передумал, что просто психанул. Андрей ему нравился еще до бабочек в животе. В тусовке обрыдших недодрузей, псевдотоварищей по несчастью потеря ощущалась особенно острой, опустошающе болезненной. Плевать на все, показалось Дэну тогда. Красивое, желающее его любви тело, теплые губы, улыбка, искренняя радость в глазах — простое человеческое счастье, неужели Дэн его не заслужил? Он ведь не собирался Андрея ни у кого отнимать, просто встречи — и никаких обязательств, разговоры ни о чем, прикосновения, поцелуи, секс, ожидание смс... Второй разрыв остался за Андреем и случился перед родами Маруси. Андрей не звонил и не писал, хотя Дэн втайне ждал, надеялся, вздрагивал от звонков и не удалял номер из списка: слишком привык и расклеился. Машина со знакомым номером появилась на стоянке у редакции тогда, когда все почти отгорело, отныло — месяца через полтора. Но Дэн сдался. Борьба с собой его измотала, сделала слабым. — Абсолютно серьезно, — кивнул он. — Трахнемся сегодня последний раз. А потом ты на самолет, я в город. И завяжем с этим. Андрей долго смотрел на него, приоткрыв рот. Не к месту вспомнилось, какие неестественно гладкие на ощупь, под языком, его крупные ровные зубы. — А знаешь… ты прав, — помолчав, кивнул Андрей. — Наверно, так действительно лучше всего. Ветер усилился, дождь косил так, что струи вовсю заливали балкон, холодные брызги долетали до щиколоток Дэна. В номере стало влажно и зябко.. Дэн закрыл дверь. — Спущусь вниз, покурю, — сдавленным голосом сказал он. — Зачем? Кури на балконе, — щедро предложил Андрей. Он поднялся с дивана, поправил подушки, убрал в карман телефон. — Хочу немного подышать. — Ну как знаешь, — Андрей пожал плечами и пошел в спальню. — Я пока расстелю кровать. Дэн медленно спустился в холл. В самом углу, на ресепшне, горел свет, как на сестринском посту в больничке. Положив голову на руки, за столом спала дежурная. Вай-фай в вестибюле был лучше, чем в номере, но от мысли выйти в сеть передернуло. … Дэн мог по праву гордиться собой: сплясать вышло на все деньги. То, что он слил на сторонний, малоприметный, как ему казалось, ресурс, кто-то — о том, кто именно, Дэн предпочитал не думать — вытащил на всеобщее обозрение. Его частное мелкотравчатое раздражение получило неожиданный резонанс. Все, чего Дэну хотелось, — спустить пар, ненадолго избавиться от негласной, но от этого не менее давящей корпоративной этики. Наверно, если бы он позволял себе такие вещи чаще, вышло бы не так хлестко и зло. Если бы он выпадал из обоймы регулярно, никто не обратил бы внимания на еще один выпад. Но наученный горьким опытом, он молчал, пытался держать в себе, старался идти в ногу. Это была ошибка. Пришедшее утром письмо Эр-Гэ пестрело матом через слово, и в содержание его можно было уже не вчитываться. Все было ясно, в понедельник Дэну снова писать заявление. Чуть позже оказалось, что и это еще не все. С трогательным сопровождением "только не расстраивайся" Римма кинула ему ссыль: Альбертыч не побрезговал повозить его мордой об стол публично, в открытом блоге, с нарочитой издевательской мягкостью, снисходительно и через губу. От его пренебрежительной вежливости гаже было во сто крат, чем от махровых пиздюлей Эр-Гэ. Тем более что мнением Альбертыча Дэн когда-то дорожил. К вечеру цифру перепостов с выволочкой Дэн мог бы поставить себе в заслугу как свои пятнадцать минут славы: на его костях оттоптались все, кому не лень. Большая часть тех, кого Дэн считал своими, постарались откреститься от него, как от чумного. Меньшая часть — сделала вид, что ничего не произошло. До чужих Дэну дела особого не было, но, видимо, злорадство победителей было великодушно, открытых плясок с их стороны почти не было. Кто-то из них даже похвалил Дэна за нежданную адекватность. Только Тоцкий — ник у него в твиттере был Гульбаш — глумливо поинтересовался: "У кого-то был секс? Как ты, детка?" Надо было сказать Римме, чтобы не работала для него едой, равнодушно подумал Дэн, глядя на срач, к концу простыни очень смутно касающийся исходного повода. Переругиваться со своими из-за него даже Римма не стала. ...Дэн вышел на улицу, встал на ступени под козырьком. Курить не хотелось. Нет, он не думал, что Андрей начнет его отговаривать или помрачнеет больше, чем мрачнел все последнее время после секса. Но явное облегчение от предложения расстаться Дэна поневоле задевало. Он был больше не нужен. Влажный воздух обволакивал, одевал собой, холод заползал в рукава, забирался за воротник, лез по ногам вверх. Дэн достал из кармана телефон, по памяти набрал номер и долго слушал гудки. — Да, — наконец услышал он. — Твое предложение все еще в силе? — Что? — растерянно и хрипло спросил Санька. — Какое предложение? Я не понял. — Спишь? — улыбнулся Дэн. — Твое недавнее. Руки и сердца. Ну, помнишь? Лас-Вегас. Часовня с неоновой вывеской. Пастор в костюме Элвиса. Санька откашлялся. Слишком напряженно для простуды. Дэн услышал звук его шагов. — Ты сейчас где? Нет смысла вставать и куда-то идти, когда ты в квартире один. Кончики пальцев у Дэна замерзли и онемели. — Я пошутил, — сказал он. Холод, казалось, проник уже в кости и растекался теперь в животе. — Что-то случилось? — Да нет. Все в порядке. — Точно? — переспросил Санька. — Да. Дэн вдруг понял, что вернуться обратно в номер и трахаться с Андреем в последний раз не сможет. Как и ехать сейчас домой, в пустую квартиру с включенным компом, незастеленной кроватью и полной окурков пепельницей. — Я чего позвонил-то… — начал он. — Можно сегодня у тебя в мастерской переночевать? Я все еще помню, где ключ. Бумажник был в кармане куртки, других вещей Дэн с собой не брал. Санька замялся. — Я сейчас в мастерской и… не один. — Ты же не трахаешься в мастерской? — криво усмехнулся Дэн. — Храм искусства, высокий огонь, все дела, или что ты там мне когда-то затирал? — Где ключи от моей квартиры, помнишь? — проигнорировал укол Санька. — Поезжай туда. Деньги на такси есть? — Да. Шаги зазвучали снова — Санька ушел еще дальше. Ребенок, понял Дэн со странной горечью, тот пацан из мастерской. Обидчивый и ревнивый. — Ты в порядке? — почти шепотом спросил Санька. — Может быть, мне приехать... — В полном порядке, — перебил его Дэн. — Развлекайся спокойно. Он дал отбой, обернулся, тусклый свет за большими стеклами холла не манил, а отталкивал. Дэн передернул плечами и вышел под дождь. Оранжевые блики фонарей в лужах дрожали и рассыпались под подошвами кроссовок. Мелкая изморось оседала на лбу и щеках, запутывалась в волосах, сыпалась за шиворот. Ночные клумбы чернели пустыми земляными глазницами. Ветви деревьев по бокам центральной аллеи сплетали длинные цепкие пальцы. Дэн подумал: славно, что он так и не научился писать детских книжек. Сказки все были написаны до него. *** Больше всего в отображении теряла кожа. Ни масло, ни акварель, ни сангина и близко не передавали ее велюровой матовости и чистоты — как Санька ни бился. Такой кожи, как у Гошки, он не помнил ни у кого, даже у девчонок-натурщиц. Ровная по цвету, гладкая, что редко встречается у парней, бархатистая на ощупь — подарок в любви и проклятие в работе, она не ложилась ни на бумагу, ни на холст. Может быть, дело было в том, что к другим натурщикам Санька столько — и так — не прикасался. Гошку же можно было трогать, двигать, как хочешь, — он был пластичен, как кошка, и в любой позе органичен и естествен — гладить, целовать: и походя, смазанно, словно ненароком, и долго, обстоятельно, влажно, с мучительным отрывом — изменив себе однажды, Санька уже не держался так строго прежней своей аскезы, но до завершения работы забываться и терять контроль окончательно себе не позволял. Он поймал нужный свет — предзакатное солнце — и в густом рыжем мареве мастерской плавился и вяз, но стоически продолжал работать. Память пальцев, сохранившееся на губах Гошкино тепло, его запах и солоновато-терпкий вкус во рту добавляли то, чего не мог дать взгляд — то, что взгляду было недоступно, но воплотить этот многомерный, бесконечно ускользающий образ в рисунке было совершенно невозможно. Это убивало. Надо было уходить от натуры, бросать конкретику, перестать шлифовать детали, надо было избавляться, наконец от физики, от мешающего ньютонова притяжения — и взлетать. И тогда бы все получилось. Санька был в шаге от полета. Все последние дни он чувствовал, что стоит у знакомой бездонной пропасти, и обмирал от близости. Метр-другой — и ступнями можно будет ощупать ее край. Останется только разбежаться, оттолкнуться посильнее и вылететь вперед, раскинув руки, а там — и подхватит, и вздернет, и понесет. Давнишнее, полузабытое и сладкое чувство. От него внутри все натягивалось струной и вибрировало от нетерпения. Предвкушение счастья как ожидание праздника, которое всегда ярче него самого, и потому Санька оттягивал момент. А еще он не мог взлететь: был накрепко привязан. Был влюблен. Гошкины черты, линии, пропорции — простые до совершенства и безупречные в каждой мелочи — ложились под карандаш и кисть, повторять их раз за разом доставляло особое удовольствие, и Санька не мог себе в нем отказать. — Ты идеальный, знаешь? — шептал он Гошке. — Таких не бывает. Гошка кривил губы в скептической улыбке и качал головой — не верил. Но глаза его при этом вспыхивали счастьем, этого было достаточно, чтобы Санька не оставлял попыток его переубедить. Гошка был на взводе почти все время сеанса, даже если Санька старался — а он очень старался — закончить побыстрее. Когда Санька подходил — не столько поправить что-то, сколько просто лишний раз прикоснуться к Гошке, тот спрашивал хрипло: — Скоро? — Еще чуть-чуть, — обещал Санька. Более терпеливую модель представить было сложно. Это было жестоко, наверно, по отношению к ним обоим, но так гипнотически хорошо. Возбуждение Гошку неимоверно красило: румянец, искусанные губы, влажный взгляд — и в очередной раз преображало. На каждом новом холсте или листе бумаги он был не таким, как на предыдущем, словно Санька рисовал разных людей. — Зачем тебе столько? — спросил его как-то Гошка. — Столько чего? — Ну... меня. Их же нельзя продать, — он кивнул на ширму, за которой хранились работы. Санька вскинул брови. — Я не собираюсь их продавать. — Тогда зачем? Саня подошел к нему и опустился рядом. Он никогда не думал, но, может быть, именно эта плещущаяся на дне Гошкиных глаз тревога и делала его красоту по-особенному, нервно, цепляющей. — Сколько вообще можно рисовать одного человека? — спросил он, глядя на Саньку в упор. — И сколько ты будешь меня рисовать? — Ты тысяча человек в одном, — серьезно сказал Санька. Гошку хотелось погладить по голове, обнять, успокоить его внутреннюю смуту. — Пока не нарисую всех. — А что потом? — спросил Гошка минут пять спустя, когда Саня уже был погружен в работу: раздраженно соскребал неудачный мазок. — Потом? — механически отозвался он. — Потом поедем ко мне. Закажем пиццу или купим что-нибудь по пути. Потерпи чуть-чуть. Я почти закончил. Он поймал на себе странный острый взгляд Гошки и поднял голову. — Или что? У тебя другие планы? Гошка закатил глаза и тяжело вздохнул. — Нет у меня никаких других планов. Санька вспомнил об этом вопросе ночью — недели через две — и тогда же осознал его смысл. Он проснулся с ощущением неясного беспокойства: то ли кошмар, не оставшийся в памяти, то ли плохая неделя — крупная работа под заказ встала окончательно. Рука затекла, Санька поморщился и аккуратно потянулся. — За деньги я обычно делаю другое, но это неважно. У меня есть свои покупатели, — объяснял он Гоше. — Иногда они берут разные работы. Но те, что с тобой, я не продам. Проблема была не в самом заказе, он был не из самых плохих, а главное — гарантированно денежных, а в том, что одновременно вкладываться в то, что делать хотелось, и в то, что делать было нужно, не получалось. В шаге от вожделенного полета рутина, которая кормила его все это время, казалась откатом, добровольным отказом от мечты. Но и мечтами сыт не будешь. Возникала неприятная дилемма. Санька зевнул, но засыпать вновь не тянуло. Лампа у кровати была включена — они отрубились почти сразу после секса, Санька как-то умудрился заснуть на спине, чего с ним никогда не случалось, и не помнил даже, как вернулся из душа. Гошка лежал рядом, закинув согнутую ногу на его бедро, и горячо дышал ему в шею. Он сдвинулся к краю постели и посмотрел на Гошку сбоку. Гошка был красив, как обычно, Санька страшно любил его профиль, — и снова красив иначе: не так, как в прошлый раз, не так, как день или даже час назад. И в этом не было ничего удивительного. И все же что-то смутило Саньку. Что-то не в Гошке — в нем самом. Он прислушался к себе и опять посмотрел на Гошку, прислушался к его мерному дыханию и, подтянув одеяло, укрыл его до пояса. Было хорошо. Он видел Гошку спящим не раз — и рисовал спящим неоднократно. Сейчас перед ним был еще один человек — из тысячи, живущих в Гошке, а под рукой не нашлось бы даже самого завалящего тетрадного листка. Гошка попрятал все, что смог обнаружить, в попытке внедрить правило: никакой работы за порогом квартиры. Санька улыбнулся: как анекдотическому мужу ему вскоре придется делать заначки в виде альбомных листов под книжными рядами или кохиноровских карандашей между половиц. Смутная ночная тревога тихо сменилась умиротворением. Было хорошо — и все. Буднично и беспричинно. Он наклонился и коснулся губами Гошкиных волос. Они были влажными — значит, после того как Саня отрубился, Гошка тоже сползал в душ. Во сне тот пошевелил губами, что-то беззвучное произнес. Санька попытался прислушаться, но ничего не разобрал. Он усмехнулся сам себе — и вдруг понял, что было не так. Впервые за — Санька задумался и не смог подсчитать — за какой-то очень долгий срок в пальцах не появлялось знакомого зуда. Он не цепенел, задыхаясь от немого восторга. Не шарил слепо по прикроватной тумбе в лихорадочных поисках орудий труда. И дело было не в том, что Гошка изничтожил всю бумагу и краски в пределах досягаемости, а в том, что Саньке и не хотелось сейчас рисовать. Не хотелось осторожно выпутываться из сонных объятий. Не хотелось метаться по квартире на цыпочках, чтобы не разбудить, разыскивая хоть огрызок карандаша, возвращаться, дрожа от страха потерять, упустить что-то до ужаса важное — мимолетное выражение, случайную позу, поворот головы. Ничего этого не было. Саньке хотелось лежать, не двигаясь, ощущая дыхание Гошкино на своей коже, жар его привалившегося к Санькиному боку тела. Хотелось перекинуть руку и просунуть Гошке под затылок, прижаться ближе, уложить тяжелую Гошкину голову себе на плечо поудобнее, закрыть глаза и плыть, качаясь в сахарной полудреме, как в сиропе. Неожиданно он ясно вспомнил Гошкин вопрос, и это снова выдернуло его из равновесия. Что потом? Он не смог бы дать Гошке ответа, даже если бы понял его тогда. И не смог бы дать ему ответа сейчас. Он не знал. Гошка вернул ему то, что он считал безвозвратно утраченным, Гошка его вдохновлял, работать с ним Санька собирался еще очень долго, даже если этой ночью куда-то делось желание его рисовать. Санька представил, что будет, если Гошка оставаться с ним не захочет — и суеверно отмахнулся от этой мысли. Взлет был близко, чутье не могло подвести, и пока этого не случилось, Гошку из своей жизни отпускать Санька был не намерен. Но что потом? Он тряхнул головой. Для просветления мозгов ему всегда помогал Дэн, и на секунду Санька почти готов был потянуться к брошенному на полу в кармане джинсов телефону, но вовремя одумался. Будить Дэна ради глупых сомнений сейчас не стоило, особенно после того, как сам Санька в таком же ночном замуте оказался Дэну малополезен. Санька, конечно же, приехал на следующее утро к себе на квартиру узнать, все ли в порядке, но Дэна уже не было. О его присутствии свидетельствовала только невымытая кружка в мойке и влажное полотенце на змеевике. По телефону Дэн весело отрапортовал, что все в порядке, и попытки Саньки что-то подробнее выяснить пресек, сославшись на срочную работу. — Ах, да, — спохватился он в конце короткого разговора, общий тон которого Саньке показался каким-то подозрительно бодрым. — Я случайно увез твой ключ. Будет время, закину тебе в ящик. — Это был твой ключ, — напомнил Санька. Стоит сделать еще один, подумалось ему теперь. Почему-то эта мысль одновременно и обрадовала его, и испугала. Гошка был далеко не первым, кто оставался у него на ночь — и не на одну, но только у Дэна был свой ключ от его квартиры, потребности впускать без ведома кого-то еще у Саньки никогда не возникало. Он покосился на Гошку. Кто они друг другу? И что знают друг о друге вне мастерской? Санька усмехнулся. Хорошие вопросы. И что потом? Гошка зашевелился, толкнул его коленом, попытавшись перевернуться, и приоткрыл глаза. — Сколько времени? — сипло спросил он и тут же притерся щекой к подушке. — Рано еще. Вернее, поздно. Спи. Гошка и без совета уже ровно сопел и, скорее всего, не слышал. Но Санька почему-то продолжил. — Наши сессию сейчас сдают... У тебя-то в универе как? — Отстреляюсь на той неделе, — сонно пробормотал Гошка. — Если геодинамику автоматом поставят. Спустя минуту он повернул голову и мутно посмотрел на Саньку. — Я же тебе рассказывал. — Сорян, забыл, — соврал Санька. Он и не помнил. Толком Гошку он никогда и не слушал. Геодинамика, повторил он про себя. Охренеть. Какую-то геодинамику, о которой Санька и понятия не имел, Гошке ставят автоматом. — Значит, в геодинамике ты бог? — хмыкнул он. Гошка приподнялся на локте и взглянул на Саньку уже более осмысленно, но с подозрением. — Ну типа того. Я курсовик по ней писал, должны засчитать. А что? — На "пять" защитил? — зачем-то уточнил Санька. Гошка сел по-турецки на кровати и нахмурился. Его коленка неудобно уперлась Саньке под ребра. — Ну на "пять". А что? — Да ничего, — рассмеялся Санька, и Гошка следом улыбнулся. — Значит, к следующей пятнице ты вольная птица? — Да. А что? — в очередной раз, как попугай, повторил Гошка. — У меня отпуск начнется. Слушай, — идея пришла Саньке в голову за долю секунды, и, наверно, ее стоило сначала хорошенько обдумать, а потом высказывать, но язык понесся впереди, и Санька был этому рад. Сегодня ему категорически не хотелось ничего хорошенько обдумывать. — А может, нам махнуть куда-нибудь? Хоть на пару недель? Глаза Гошки медленно округлились. — Ты серьезно? — Абсолютно, — кивнул Санька. — А куда? — растерянно спросил Гошка. — Не знаю... На море? Куда-нибудь на наш юг? Анапа, Геленджик? Загранник у меня просрочен, новый делать долго. Да и денег предложить тебе что-то шикарное нет, — пожал он плечами. — Но хотя бы отдохнем, искупаемся. Гошка осторожно вытянулся рядом с ним, его хитрый прищур Санька успел поймать. — Никаких красок. Санька рассмеялся. Торг начинать с задранной ставки Гошка умел. — Только пейзажи, обещаю. Вдруг меня ждет успех Айвазовского? Дэн позвонил в воскресенье вечером, когда Санька спешно паковал вещи: мольберт, краски, кисти... — Я могу завезти ключи, ты там как... — запнулся он, подбирая слово, — свободен сейчас? — Это хорошо, что ключ у тебя, — сказал Санька. — Пусть остается. Я уеду ненадолго, может, заскочишь как-нибудь полить цветы? Цветы остались после матери, и он о них суеверно заботился: две диффенбахии, хлорофитумы, дружная семейка — довольно живучие существа, но маленькая капризная пальма — за нее Санька всерьез опасался. Две недели не срок, но все же. — Куда ты? — В Новороссийск, — наугад назвал город Санька. — Решил отдохнуть. Они давно друг другу ничего не были должны, партнеры были и у Дэна, и у Саньки, и оба они были в курсе личной жизни друг друга. Но отчего-то именно о Гошке говорить Дэну не хотелось, интуитивно Санька чувствовал, что именно упоминание Гошки чем-то Дэна коробит. Спрашивать, в чем дело, не имело смысла, поэтому о том, что едет не один, Санька предпочел умолчать. — Круто, — с мажорным подъемом произнес Дэн. — На сколько дней сваливаете? То, что Дэн все понял сразу и без слов, кольнуло сердце тонкой иголкой ностальгии. Саньке внезапно остро захотелось увидеть его, сказать, что скучает. Что иногда просыпается, чувствуя его запах на постельном белье. Что временами слышит его голос на улице и оглядывается, ища взглядом, а пару раз даже обознался, догнав "его" в толпе. — Недели на две, точно пока не знаю, — сказал он. — Здорово! Желаю оторваться по полной! — Когда я вернусь, обязательно увидимся. — Конечно. Когда вернешься — обязательно, — пообещал Дэн. Он сбросил связь первым, и Санька еще минуты две тупо пялился в надпись "вызов завершен" с его именем, прежде чем убрал телефон в карман. *** Его не уволили. Дэн ждал, наверно, неделю. Гадал, как это будет: вызовут ли на ковер, отчитают при всех или поставят перед фактом, молча положив бумагу на стол. Но ничего похожего не происходило. В тупом ожидании он механически доделал статью, сдал. Ее приняли как должное, спокойно, без лишних придирок и переделок поставили в печать. Никто ничего ему не говорил. Никто не напоминал ни о чем. Как будто ничего не случилось. Как будто не они дружной стаей граяли три дня в сети и реале — за его спиной, смеясь и злорадствуя. В жизни публичной — лицом к лицу — все было как всегда. Ему привычно кивали, улыбались, подавали руку, хлопали по плечу. Как в любой другой день: привет, здорово, как дела, тебя тут искали, зайди в бухгалтерию – ни вопросов, ни холода во взгляде, ни смущения, ни искры вины или сочувствия. Дэн отворачивался поначалу, прятался в кабинете, за монитором ноута, стараясь избегать нежеланных контактов. Кто-то из них мог и не знать, уговаривал он себя, не все участвовали в марафоне веселья – хотя видеть отчего-то было противно и их тоже – но вели себя по-прежнему и те, чьи слова до сих пор застили Дэну глаза и комом стояли в горле. Сталкиваясь с кем-то из них, он каменел и съеживался изнутри. И все же на второй или третий день сломался: стал малодушно кивать в ответ и жать руки. Он тоже ничего ни у кого не спрашивал – это казалось еще более унизительным. Меньше всего хотелось оказаться героем анекдота: ты что, обиделся, что ли? Однако тошно было невыносимо. Первое время он все еще надеялся что-то услышать, что-то понять – как ему быть теперь, что думать, чувствовать, как дальше себя вести. Но все шло обычным чередом. Даже Римма, коршуном бросавшаяся защищать его в интернет-баталиях, в жизни была мягка и добродушна со всеми, и только Дэну улыбалась чуть-чуть виновато. Чуть дольше он ждал чего-то от себя – что отболит, что попустит, что он отойдет, и все на самом деле станет как прежде. Но и этого не происходило. Болело, и не отпускало, и мешало продолжать нормально жить. Дэн чувствовал себя чужаком-иноземцем, которого забыли посвятить в важные местные обряды и традиции, не дали подписать какой-то тайный кодекс поведения, согласно которому все эти люди вокруг знали, что считается правильным и похвальным, а он – нет. Дэн не мог никого из них видеть – даже Римму, мерзко было слышать голоса, вникать в слова и мысли, читать тексты. С трудом, стиснув зубы, он сносил планерки, если не мог сбежать под благовидным предлогом – или без него. Зеркало его реальности посеклось мелкой сетью трещин, и Дэн не мог собрать из осколочных отражений цельную картину. ...В «Лоцмане» он сидел один, в темном углу, спиной ко входу – меньше было шансов напороться взглядом на кого-то из знакомых и спровоцировать подсесть "из вежливости". Хотя теперь к нему редко подходили, кожей чувствуя его нежелание общаться. Когда сзади резко громыхнул сначала один сдвинутый стул, затем второй, потом проскрежетал железными ножками по полу тяжелый стол, Дэн даже не обернулся, хотя мог бы и догадаться не глядя. Другого человека, способного издавать столько грохота в одиночку, он не знал. Илья Тоцкий — между собой большинство называло его Гульбашом, по нику в соцсетях и блогах, — нарисовался за плечом здоровенной тенью, молча обогнул стол – на удивление, даже не задев Дэна – и без разрешения опустился напротив. – В зале больше нет мест? – спросил Дэн, не отрываясь от тарелки. – Или я похож на того, кому необходима компания? Тем более, в лице тебя? Проигнорировав вопросы, Тоцкий расположился поудобнее, небрежно открыл и пролистал меню. Ни приветствия, ни рукопожатия от Дэна не потребовалось — уже за одно это он неожиданно испытал подобие благодарности. Испарилось оно правда так же быстро, как и возникло. — Стошку Бакарди Блэк и свиную рульку на тот же счет. Дэн поднял глаза: Гульбаш кивнул в его сторону и подмигнул миловидной официантке с блокнотом и ручкой. — Нахуй в другом месте, — сказал Дэн. Девчонка прыснула, Гульбаш по-цыгански сверкнул белоснежными зубами — не столько ей в ответ, сколько собственной тупой шутке. Дэн покривился про себя: игнорировать Тоцкого отлично получалось в сети, в жизни же Дэн периодически велся на его дешевый развод. — Свали, а? — попросил он, когда официанточка отошла. Шансы, что Гульбаш его послушается, стремились к нулю, но подчеркнуто сниматься с места и переходить с чашками-тарелками за другой стол было бы истерично и очень по-гейски. Возможно, чего-то такого Тоцкий и добивался, потому что просьбе Дэна не внял. Дождавшись заказа, он махнул рома и по-плебейски закусил долькой лимона. Хорошо хоть, не занюхал рукавом, съязвил про себя Дэн. Они поморщились одновременно. Гульбаш — от кислого, а Дэн — потому что теперь ему оставалось лишь побыстрее допить кофе и идти обратно в редакцию, а ведь он только минут двадцать как сбежал от всех в надежде на передышку. Мысль о скором возвращении не грела. — Обиделся? — Гульбаш отправил в рот кусок свинины. Дэн закатил глаза. — На тебя, что ли? — На меня-то за что? — удивился тот. — Я каким был, таким и остался. На кодлу свою. — Кодлу... — презрительно повторил Дэн. — Что за зэковский жаргон. В устах Гульбаша слово звучало как-то по-особенному омерзительно и вызывало острое неприятие. Отвечать на вопрос он не стал, что Гульбаш и отметил, удовлетворенно кивнув собственным выводам. Текстовик из него был так себе, а вот интервьюер мог бы выйти неплохой, отстраненно подумал Дэн. Он смутно припомнил, что где-то у себя в молдавской глуши Гульбаш работал на тв. Чужие слабости, уязвимые места, трактовки озвученного и интерпретация умолчаний — все это могло стать его коньком: подсекать, ловить на слове и выуживать на свет недосказанное Тоцкий умел. Нашел бы себя и здесь, если бы пряная специфика в нем не била через край — он выпирал из самого широкоформатного экрана, а любого собеседника затмевал одним только внешним видом: двухметровым ростом, отвязной широтой жестов, косой саженью в плечах, колоритным южным акцентом и всем своим белозубо-смуглым экстерьером. Цыганча, как-то нетолерантно припечатал его Альбертыч после очередной его громкой выходки, но припечатал со странной симпатией, которой обычно никого из чужого лагеря не удостаивал. Гульбаша знали все, его сложно было не заметить, его по-своему ценили: там, где ему не хватало профессионализма, он брал харизмой — и прокатывало. В их общей, не такой уж и многочисленной среде он считался явлением, пусть и незаслуженно. Кого-то притягивало его сомнительное обаяние, кто-то отмечал свежесть его взгляда, большинству Гульбаш еще не успел опостылеть, как некоторые другие знаковые персоны. Но кого-то он и бесил — как еще недавно самого Дэна. Сейчас Дэн не ощущал ничего, кроме приступа изжоги. Он отодвинул чашку с кофе и приготовился встать из-за стола, но Тоцкий его остановил: — Не торопись. Я же не окатиться твоим великосветским презрением подсел. У меня к тебе предложение. Деловое, — ехидно прибавил он. — Нет, — без паузы ответил Дэн. — Даже не выслушаешь? Дэн покачал головой. — Окей, тогда не смею задерживать, — Гульбаш откинулся к спинке стула и в упор посмотрел на Дэна. — Вижу-вижу, как ты горишь нетерпением вернуться в свой теплый и уютный коллектив единомышленников. Еще месяц назад Дэн бы взвился и сказал что-нибудь едкое, но сегодня только еле заметно покривил губы. — Ты всерьез считаешь, что первое же возникшее разногласие заставит меня сменить...— он сглотнул волну желчи, подкатившей к горлу. — Ориентацию? — подсказал Гульбаш. — Взгляды, — не обращая на него внимания, закончил Дэн. — И швырнет в противоположный лагерь из-за личных обид? — Значит, обида все-таки есть. Уже хорошо, — сказал Гульбаш. — Я уже стал опасаться, что ты из тех, кому ссы в глаза... Ты всерьез считаешь, что я предложил бы тебе менять взгляды? Или лагерь? — А что еще такие, как ты, могут предложить? Гульбаш пожал плечами. — Ну, сменить компанию я бы тебе, конечно, настоятельно рекомендовал. — На вашу, — полуутвердительно предположил Дэн. — Что и требовалось доказать. — На мою, если быть конкретным. В одном расчеты Тоцкого были верны, видеть никого из уютного круга единомышленников не хотелось. Даже бессмысленные препирательства с Гульбашом Дэна сейчас устраивали больше возвращения в редакцию. — Даже после того, что случилось, любого из тех, с кем я работаю, я уважаю больше, чем всех вас вместе взятых, — сказал он из детского глупого противоречия. Ему показалось, что в глазах Тоцкого мелькнула искра то ли жалости, то ли обиды. На колкость тот не ответил, закинул в рот остатки рульки и принялся молча жевать. Сегодня он был на удивление покладист. Обычно их разговоры заканчивались быстрее. — Я имел в виду себя лично, — угрюмо буркнул Гульбаш. — У меня тут намечается проект. О нем я и собирался с тобой поговорить. Докатились, внутренне усмехнулся Дэн: Гульбаш предлагает ему участвовать в своем проекте. Жжение в желудке нарастало, а спасительный "Гастал" остался лежать в ящике стола, Дэн потер живот через свитер, но облегчения это не принесло. — Телевизионный? — зачем-то спросил он. Гульбаш проглотил толком не прожеванный кусок, с грохотом подтянул стул ближе и нагнулся вперед, опираясь на стол. Локти его повисли в воздухе за краями узкой столешницы. — Да. У тебя же есть опыт. У меня тоже. Если срастется, пойдет на ТВ-М вместо прежнего "Политикума", в то же время. Им нужны свежие лица. — А Соколовского убрали? — удивился Дэн. — Ты где был, мальчик? Два месяца как перебрался на "пятый", еще в марте, — фыркнул Тоцкий. — Проект парный. Рабочее название — "Полюса". Не мое, — поспешно прибавил он, хотя Дэн только плечом дернул. — Идея такая: берем общую тему, проблему там или событие и освещаем — но по отдельности, каждый по-своему, как видит со своей колокольни. У каждого свой оператор, свой угол зрения, свои комментарии, эксперты, если нужно. Один выпуск — одна тема. В ближайшее время надо слепить пилот... Дэн отодвинулся и выразительно посмотрел на него. — И на ТВ-М тебе дали на это добро? — А что не так? — не понял Тоцкий. — Их целевая аудитория, — утомленно пояснил Дэн. — Она будет давиться половиной передачи ради чего? Когда есть цельнометаллические удовлетворители на других каналах. Или они решили окончательно пустить на дно свои рейтинги? — Давиться твоей половиной? — уточнил Гульбаш. — Ну судя по тому, что разговариваешь со мной ты, а не руководство канала, вряд ли непременно моей. Меня они не хотят, так? Тоцкий отвел глаза и досадливо покусал губу. — И кого они ставят тебе в пару? — спросил Дэн. — Лёвчика. Но это не важно. Я с ним работать не стану. — Кто тебя спросит? Муравьиный Лев, значит, — усмехнулся Дэн. — Это многое объясняет. — Что именно? — Концепт. Не твой, с твоим все понятно — канала, — терпеливо добавил он, пресекая попытки Тоцкого что-то вставить. — Им нужно маргинальное чучело. Резиновая кукла для битья. Оттенять тебя. На его фоне даже ты будешь сиять здравомыслием и адекватом. Стало скучно до тошноты. Изжога подступала к самому горлу, разъедала гортань. Дэн всерьез подумал о том, чтобы попросить на кухне ложку соды с водой. — Это мой концепт изначально, — все равно уперто тряхнул головой Гульбаш. — Проект задумывался как... совсем другой. Я не дам его превратить в фарс. И не собираюсь работать с теми, кто меня не устраивает. Если ты согласен, мне есть, на кого там надавить. При всех своих провинциальных хитрости и напоре Гульбаш порой был наивен до простоты. — Причем здесь ты, твои задумки и желания?.. — начал Дэн и тут же оборвал сам себя. Объяснять что-то не было никакого смысла. — Я не согласен, вот в чем дело, — сказал он и для верности повторил, покачав головой: — Не согласен. — Илюха! — на разные голоса вдруг закричали от входа. Скулы у Дэна свело, на языке горчило. Тоцкий вспыхнул белозубой улыбкой и пригласительно махнул рукой. Он был непрошибаем и неисправим. Дэн нехотя обернулся и посмотрел на входящих. Выражение лица шедшего впереди Коровина мгновенно изменилось, стало кислым. На половине шага он замялся и притормозил. — Располагайтесь. Я уже ухожу, — сказал Дэн в никуда. ...Уже вечером, когда он оказался дома, с незнакомого номера пришло сообщение: "Твое решение окончательно?" Свой номер телефона он Тоцкому не давал. После удаления на экране высветилась короткая смс-ка Альбины. "Отец в больнице", — снова полоснуло острой бритвой по сердцу. "Это ты виноват", — отчетливо проступало сквозь другие буквы. "Нужна моя помощь?" — отправил он еще вчера, но вопрос остался без ответа. Звонить матери и переспрашивать он не стал. Было страшно. Что ему полагалось делать? Дежурно справиться о состоянии и изобразить глубокую обеспокоенность? Приползти в больницу с повинной, посыпая голову пеплом, и слезно обещать исправление у одра больного? Явиться без раскаяния со жлобскими апельсинами — чтобы свести в могилу? Дэн развернул к себе экран ноута и отхлебнул кофе. После мусорного шторма с той злосчастной статьей во всех аккаунтах повисла ледяная тишина. Все и всем приедается в этом мире, и Дэн тоже приелся. Даже травить его всем опротивело, перестало быть забавным. Одно лишь окошко мессенджера мигало запросом на добавление. Дэн не удивился, увидев ник. Просто от скуки, чтобы хоть как-то заглушить бесконечную, гулкую пустоту комнаты, он щелкнул по кнопке, и список контактов пополнился на один. Гульбаш был в сети. "Концепт изначально был задуман под меня?" — поколебавшись, вбил Дэн. "Да", — пришло почти сразу. "Почему я?" "Говорят, сосешь хорошо. Подумал, вдруг и мне обломится". Дэн тупо пробежал строчку глазами, запрокинул голову, коснувшись затылком спинки стула, слегка оттолкнулся и откатился с ним назад. Мессенджер пиликал еще несколько раз с перерывом в минуту-две, но Дэн больше туда не смотрел. Ядовитая тоска, как изжога, поднималась из желудка и отравляла его изнутри. Непреодолимо клонило в сон: холодный, неглубокий, с мутными липкими кошмарами — Дэн знал и потому малодушно оттягивал его наступление. Кроме того, идти в душ и чистить зубы было лень. Прежде чем монитор погас, и крышка ноутбука была захлопнута, Дэн все же успел прочитать: "мой аккаунт взломан, это писал не я" "потому что ты охуенный — это правильный ответ?" "ок, это была тупая шутка" "обиделся?" "извини" Глупый клоун, равнодушно подумал он. На секунду нестерпимо захотелось позвонить Саньке, но эту дурацкую идею он в корне задавил. Было поздно. Телефон молчал. *** Дэн повернул ключ до знакомого щелчка и потянул ручку на себя. Занятый своими мыслями, он не сразу понял, что не так, и только когда в проеме коридорной арки показался темный силуэт, вздрогнул и задним умом вспомнил: вторая, внутренняя, дверь была не заперта. Склонный к педантизму Санька никогда не оставлял ее открытой. Дэн никогда не обладал хорошей зрительной памятью — парня он узнал не сразу. Да и сияющей радости на лице мальчишки в прошлый раз не наблюдалось. При виде Дэна счастливая улыбка сначала стала растерянной, а потом медленно сползла, сменившись разочарованным недоумением. Дэн чертыхнулся про себя. — Напугал? Извини. Пацан отрицательно помотал головой — обескураженно, но без тревоги, страха в глазах не было: Дэна он, видимо, вспомнил, хотя и ожидал увидеть явно не его. Значило ли это, что Санька мог вернуться домой в ближайшее время? Что произошло, и почему они не уехали вместе? Дэн сам был озадачен. — Я не думал, что кто-то дома. Саня сказал, что уедет, попросил поливать цветы. Сообщать о том, что приехал сюда не ради цветов, Дэн не стал. — Пришлось отложить на неделю, — пояснил парень. Дэн попытался вспомнить его имя, но не смог: слишком простое, оно не зацепилось в памяти. — В Академии внеплановая экспозиция в рамках юбилея, Саня там и организатор, и участник. — А, вот как... — кивнул Дэн. Надо было уходить. То, для чего он пришел сюда, отменялось — может, и к лучшему. — Ладно, я пойду. Раз уж цветы во мне не нуждаются. — Я Егор, — одновременно с ним произнес пацан, как будто уловил его замешательство с именем, и тут же стушевался. Протянутая рука на мгновение неловко повисла в воздухе. — Денис, — исправил ситуацию Дэн. Ладонь у Егора оказалась сухой и теплой, а рукопожатие — крепким. — Мы уже знакомились. — Да, но это давно было. Я подумал, вдруг вы забыли. Дэн усмехнулся про себя. Разница в возрасте лучше всего заметна по восприятию понятия "давно". — И вроде бы даже на "ты" успели перейти, — напомнил он. — Саня... Дэн замолчал, передумав вдаваться в подробности той встречи, но Егор понял его по-своему. — Его не будет до позднего вечера. Сегодня открытие выставки. Праздник, фуршет и все такое... Может, зайдешь? — неожиданно спросил он со странной интонацией. — Ненадолго... Я поставлю кофе. Есть коньяк, виски. С удивлением Дэн понял, что это скорее просьба, чем предложение из вежливости. Ему вдруг вспомнилось счастье, которым лучились глаза Егора, когда тот вышел на звук открывшейся двери. Ребенок, в очередной раз подумал Дэн. На вид Егору было около двадцати, но по ощущению — меньше. Наверно, Дэн не был таким и в шестнадцать. А жаль. Больше всего ему хотелось уйти отсюда прямо сейчас, не теряя ни минуты, но Егор смотрел на него с такой выжидательно-хмурой надеждой, что Дэн с напускной легкостью пожал плечами. — Если не помешаю, то почему нет? Он сразу согласился на виски — Санькиному вкусу он доверял, не ошибся и на этот раз, — но разговор не клеился даже после нескольких глотков. Тему своей профессии Дэн быстро замял односложными ответами и пресек расспросы — от разговоров о работе было тошно. Интересоваться учебой Егора сам не стал — в его исполнении это бы прозвучало чем-то вроде: ну, малыш, кем хочешь стать, когда вырастешь? Санькин призрак незримо стоял между ними, Егор пил виски и мрачнел — то ли от своих мыслей, то ли от присутствия Дэна рядом. Дэн тоже пожалел, что поддался минутной жалости: это было неудачное решение. Еще одно из длинной череды его больших и мелких ошибок. Они замолчали минут на десять, Егор подливал виски в пустеющие стаканы, уровень жидкости в бутылке заметно просел. Кофе стыл в чашках. То, как ловко, по-хозяйски Егор орудовал на той же самой кухне, где когда-то готовил — и не только кофе — Дэн, то, как органичен Егор был в том месте, которое Дэн когда-то считал чуть ли не своим домом, ломало. Это была не ревность. Это было кое-что похуже. — Я зря пришел, — сказал он. Егор моргнул и посмотрел на него. Дэн зря остался. Он никогда не отдавал себе отчета в этом до сегодняшнего дня, но Санькина квартира все же оставалась для него запасным аэродромом — пусть заброшенным и разбитым, но существующим где-то в далеких лесах. Подобием малой родины — оставленной давным-давно деревеньки с покосившейся от времени хатой: умом понимаешь, что возвращения нет, но где-то глубоко, на самом дне сознания, под спудом продолжает жить малодушная, трусливая мысль о такой возможности. А сейчас все внезапно прояснилось, хрустнуло и встало на свои места. Аэродром больше не ждет его, заросший травой, с растрескавшимся в крошку бетоном — нет, он модернизирован до неузнаваемости, преобразован в аэропорт международного уровня, и кукурузник там больше не посадят: класс не тот. Осевшей избы с прохудившейся крышей больше нет — на ее месте выстроен новый дом: дизайнерский проект, красота и комфорт. Только здесь, сегодня, увидев Егора в до боли знакомой обстановке, Дэн окончательно осознал: ему некуда больше бежать, даже если до одури захочется, даже если припрет, что хоть вой, — им больше не пахнет в этом месте, от него не осталось тут следов. Его некому встретить, остались лишь те, кто о нем забыл, и те, кто его присутствия не застал. — Прости. Я просто не знаю, что сказать, — жалко улыбнулся Егор. — Не умею развлекать гостей. — Ты ни при чем. Все то время, что они пили, Дэн ловил на себе его взгляды — скользящие, но пытливые, пропитанные болезненным интересом. Теперь и Дэн на него взглянул — в открытую, прямо. Егор сник и потупился. Он был удивительно красивым, таким Дэн точно не был никогда. "Каждый следующий привлекательнее предыдущего" — Санькину формулу выбора натурщиков он вывел давно, но Егор был особенным. То, что он выпадал из ровного строя конфетных моделек, стало понятно еще в тот первый раз, когда Дэн заскочил в мастерскую, просто Дэну не хотелось в этом признаваться. То, как менялся Санька при взгляде на Егора, с какой лихорадочной дрожью в руках рисовал, как трепетно, листок к листку, складывал наброски… Дэн видел его таким прежде — но тогда они были вместе. — Знаешь... Я вообще-то не цветы поливать сюда приехал, — неожиданно признался он. — Я хотел забрать одну вещь. Егор поднял голову, взгляд его слегка помутнел от алкоголя. — Санька не будет против, она моя и... дорога мне как память. Просто осталась здесь еще с того времени, когда... Ну ты понял. Егор неловко кивнул. — Хорошо. Увидев, что Дэн не двигается с места, он уточнил: — Мне уйти? Дэн усмехнулся. — Нет, не надо. Достаточно просто встать. Это должно быть внутри, — сказал он, указав на диван. Папка на самом деле так и лежала в ящике под сиденьем, хоть что-то здесь не изменилось. Дэн распустил завязки и открыл ее на освобожденном от чашек и стаканов столе. Бумага даже не пожелтела, линии остались четкими, краски почти не поблекли: карандаш, акварель, сангина — Дэн с удивлением ловил себя на том, что помнит каждый рисунок. Перед глазами оживали картинки — слайд-шоу из прошлого. ...Альбомный лист формата А4: сентябрь, они едут на дачу в электричке — мать отправила Дэна собрать оставшиеся с лета в парнике кабачки. Дэн смотрит в окно, длинноватые волосы от ветра растрепались и закрывают глаза, он жмурится. Санька поставил ногу для упора на скамью напротив, на его ступню в рваном кеде Дэн опустил руку, и Санькина голая щиколотка касалась его запястья. Спортивную сумку они забыли тогда на верхней полке, кабачки пришлось рассовать по пакетам, а самый маленький Санька пихнул за пазуху, под заправленную в штаны рубаху. ...Быстрый набросок в универе: Дэн защищает диплом. Он стоит за трибуной в конференц-зале, руки почему-то сложены на груди, рот открыт, какие-то мутные графики сзади. Этот рисунок он потом выпросил у Саньки показать дома ("только с возвратом"), мать и Алька поахали, а пришедший с работы отец приподнял бровь: "О, так ты там еще и пел". ...Темная акварель — в свете настольной лампы его профиль на фоне густо-синего окна, брови сдвинуты, четко очерчены раздраженно раздутые ноздри. Был жаркий май, по всему городу душно цвела сирень, а они собирались отметить Санькин первый крупный заказ. Дэн бросил дела, приехал раньше и ждал. Санька вернулся только около полуночи, пьяный, с варварски обломанными в сквере у дома ветками: "Я никогда не дарил тебе цветов". Дэн холодно отвернулся, бросив: "Выкинь эту гадость". На рисунке позади него, на подоконнике, размытыми сиреневыми пятнами обозначена сирень. Она отчаянно пахла всю ночь, пока они трахались — помирились через час, но из вредности Дэн так и не позволил Саньке поставить ветки в воду. Он отложил листы, вздохнул сквозь сжатые зубы и оперся ладонями о хлипкий старый стол. — Он тебя очень... любил, — сдавленно произнес за его спиной Егор. Дэн молча отошел к мойке, открыв дверцу шкафа, достал вторую бутылку, сполоснул стакан и налил себе до середины. Алкоголь обжег горло изнутри, расслабил мышцы, притупил колющую боль в груди. — Не ревнуй, — сказал он, вернувшись к папке. — Я и не ревную, — поспешно соврал Егор. — Не ко мне, — пояснил Дэн и постучал пальцами по листам: — К этому. Любой дар ценен. Бери, что есть. Что могут дать. Поверь, это уже очень много. Может быть, большего не предложит тебе никто... Он вдруг почувствовал, что теряет мысль — его прилично развезло. — "Придет время — и хлебца напросишься", — неожиданно всплыло в голове. Егор обошел стол и сел на стул напротив. — Денис, у тебя... — Все в порядке, — привычной фразой оборвал его Дэн. — Это какая-то цитата, не знаю, откуда выскочила. Я сейчас кое-что возьму и уйду. Стараясь больше не всматриваться в рисунки, он быстро пролистал стопку и нашел тот, что искал. Один из самых ранних, рисунок лежал почти в самом низу. В том, что он найдется в папке, Дэн не сомневался. Он аккуратно выдернул листок из пачки и свернул в рулон, не позволяя Егору ничего разглядеть. — Что мне сказать Сане? — спросил тот. — Что хочешь, — пожал плечами Дэн. — Что видел... Что я, наверно, не смогу поливать цветы во время вашего отъезда, — усмехнувшись, прибавил он. От виски на голодный желудок его вело. — Может, вызвать такси? — предложил Егор. — Или, может, останешься, дождешься Саню? Уверен, он будет рад тебя увидеть. Дэн помотал головой, ему не терпелось выбраться отсюда. На улице он выдохнул — глубоко и долго, избавляясь от тяжелого плотного воздуха Санькиной квартиры и знакомого подъезда — и пошел к метро пешком. Хотелось проветриться, вечерний воздух был прохладным и свежим. Рулон под мышкой жег кожу сквозь рукав, под ложечкой свербило желание развернуть, чтоб в последний раз посмотреть. Он сдержался и просто опустил сверток в урну у подъезда соседнего дома. Сначала стало легче, Дэн ускорил шаг, от сердца отлегло, но длилось это недолго — спустя пять минут ломота за грудиной вспыхнула по новой. Его вырвало на газон, он едва успел скрыться за кустами. Обратно к урне Дэн вернулся уже от самой станции. Верхушка рулона белела в сумерках, выступая над бетонным краем. Дэн вытащил и торопливо раскрутил его — шедшая навстречу бабулька покосилась с подозрением. Дэн едва не рассмеялся: с каким ужасом она отшатнулась бы, если б увидела, что на нем изображено. Он развернулся лицом к дорожке, пряча рисунок от посторонних взглядов. ...Это был не самый первый их раз, не самый яркий, не самый страстный, не из тех, что помнятся спустя годы — рядовой секс без особых изысков. У Саньки было много рисунков Дэна ню, и этот — далеко не самый удачный. Никакой художественной ценности, по любимой Санькиной поговорке. Дэн никогда не жалел ни об одном своем портрете, они все остались в той диванной папке — да и хрен с ними, считал он. И только этот набросок всегда хотелось забрать, Дэн сам не знал почему. Он развернул бумагу и посмотрел себе в глаза. Это было странное зеркало: ни в одном другом Дэн ничего похожего не находил. Может быть, этим парнем с просящим взглядом и ждущей полуулыбкой он никогда и не был. Но Санька видел его таким, таким его знал — тогда, когда все еще было впереди, все еще только начиналось, когда все еще имело смысл и было хорошо. Может быть, Дэну хотелось свидетельства — что все это по-настоящему происходило с ним. Может быть, в этом наброске была надежда на повторение — в другом месте, в другое время. Картинка была недвусмысленной: ни повесить на стену, ни показать друзьям — сомнительное приобретение. Но ни до, ни после, ни на одном другом рисунке, ни на одном из сотен фото Дэн не видел себя настолько счастливым — наверно, дело было в этом. Только забрав рисунок себе, Дэн почувствовал всем телом, каждой его клеткой: утраченное утрачено навсегда. Он больше не тот скованный мальчик в ожидании большой любви и широкой светлой дороги. Он где-то свернул — не там, где стоило — и назад пути нет. В одну и ту же реку — и все такое... Дэн медленно сложил большой лист пополам и, сосчитав до трех, надорвал по сгибу. Потом сложил части и снова порвал. Потом еще и еще, пока рисунок не превратился в гору кусочков величиной не больше ладони. Они не помещались в ладонях: некоторые рассыпались на асфальте под ногами, другие — улетели на мокрую от росы газонную траву. Дэн подобрал все до единого и выбросил в урну. Он расстегнул куртку, чтобы свободнее дышать. Каждый следующий шаг давался ему легче. Дэн подставлял лицо ветру и шел ближе к трассе — автомобильный выхлоп постепенно впитывался в ткань одежды и волосы. Чем дальше Дэн удалялся от сквера у Санькиного дома, тем слабее становился въевшийся в кожу и душу приторный запах сирени. *** В темной прихожей резко пахло спиртным, дверь на кухню была приоткрыта, по линолеуму коридора тянулась длинная узкая полоса света. Саня скинул ботинки и зачем-то переступил ее, прежде чем идти дальше. Тишина показалась ему неприятной. – Гош! – окликнул он. – Я вернулся. Гошка не отозвался. Саня тронул ручку и распахнул дверь. Что-то звякнуло и покатилось по кафелю – видимо, початая бутылка, но пораженный открывшейся картиной, Саня даже не обернулся на звук. Отовсюду: со стола, с пола, со стульев, дивана и подоконника на него с узнаваемой, снисходительно-ехидной насмешкой глядел Дэн. Санька замер, зрелище было завораживающим. Даже пугающим. Всех рисунков, набросков, акварелей одновременно, в одном помещении Санька не видел никогда. Минуту-другую он не мог прийти в себя и понять, что происходит, и потому не сразу заметил Гошку в углу у окна. Тот сидел на полу, по-турецки скрестив ноги, с пустым стаканом в руке — и мертвым, стеклянным взглядом смотрел перед собой. На Саньку он будто и не обратил внимания. – Гоша, – тихо позвал Саня. – Что случилось? Гоша медленно помотал головой: ничего — и от этого заторможенного движения легкий хмель, приятно круживший Саньке голову всю дорогу до дома, выветрился - как сигаретный дым от сквозняка. Настроение испортилось. – Я Егор вообще-то, – без выражения сказал Гошка. – Мне казалось, что… ладно, извини, – чтоб не отвлекаться на ерунду, поморщившись, согласился Санька. – Просто я не понимаю, что здесь вообще происходит. Зачем ты достал их? Он еще раз оглядел кухню. Вид обнаженного Дэнова тела до сих пор рождал отголосок прежнего волнения — совершенно не к месту сейчас. Санька отвел глаза. – Он заходил. – Дэн? – спросил Санька, хотя и так понял. – Забрал один из рисунков. – Дэн? – глупо повторил Санька, уже удивленно. Он не представлял, для чего Дэну мог бы понадобиться любой из его старых портретов. – Это он их разложил? – Нет. Я, — сказал Гоша. Санька двинулся к нему, осторожно перешагивая рисунки — отдельные листы были помяты, бумага пожелтела, наброски кое-где истерлись на сгибах, краски поменяли цвет — или так подводила память. Добравшись до Гоши, Саня присел на корточки, вынул стакан из Гошкиных пальцев и поставил на пол. Санька был в той стадии опьянения, когда пробивает на близость — не на секс, поспешный и неловкий, а на странную пугающую нежность. Остро захотелось ткнуться лбом Гошке в висок, тихо чмокнуть в скулу, поймать губами мочку уха, обхватить Гошку за плечи — через силу, пусть себе ершится, рано или поздно сдастся — и прижать к себе. Прижаться. Упасть вместе прямо тут, на полу кухни — и лежать, бессмысленно глядя в потолок. Он усмехнулся и даже отчасти устыдился этого желания — дурацкая слабость, стареет, что ли? — и все же невольно потянулся, наклонился к Гошке. – Он охуенный, да? — неожиданно произнес тот. Санька отшатнулся. — Дэн, — без надобности продолжил Гошка, словно попробовал имя на вкус: — Денис. Саня проследил за его взглядом. Один из скетчей был криво прикреплен магнитом к дверце холодильника. Память выстрелила мгновенно и попала в яблочко. Санька ощутил даже ту сладкую, сытую лень, в состоянии которой едва водил карандашом по бумаге: они оба с Дэном почти засыпали тогда, но поймать и оставить на бумаге этот момент "сразу после" Санька хотел так давно и сильно, что принуждал себя рисовать, борясь с одолевающей дремотой. Набросок вышел небрежным, грязным и был полон косяков, но выкинуть его потом у Саньки рука не поднялась. — Гошка... Егор, — растерянно сказал он. — Это было семь лет назад. Гоша повернулся и внимательно посмотрел на него. Он набрался заметно больше Сани, но его опьянение было другим: не расслабленно-любвеобильным, а настороженно-отстраненным. Такое наступает, если пьют не по случаю, а по причине. Вины за собой Санька не знал, с Гошкой он был честен. — Что не так? Между разрывом с Дэном и нашей встречей у меня было... ненулевое количество контактов. Гоша хмыкнул — как-то по-особенному, недоверчиво — Санька не понял, чему именно, — снова посмотрел и коротко, сипло рассмеялся. — Ненулевое количество? — повторил он. — Контактов? Ты так это называешь? — Не придирайся к словам. Я о другом. И ты меня понял. Санька встал, намереваясь сделать шаг назад, но отступить было некуда: всюду под ногами валялись нарисованные им тела, руки, ноги, губы, глаза — какой-то сюр. Он нагнулся и поднял один из листов, стараясь не вглядываться в изображение. От резкого движения бумага по краю надорвалась. Санька положил рисунок на стол и аккуратно разгладил. Даже не оборачиваясь, он чувствовал на себе тяжелый взгляд Гошки. — Я могу выставить сюда твои портреты, их будет не меньше, — сказал он. — В том-то и дело, — тут же откликнулся Гошка, словно это подтверждало какие-то идиотские умозаключения — явно его не радующие. "А в чем тогда?" — едва не спросил Саня. Но сдержался — начинать скользкий разговор сейчас не хотелось. Вместо этого он поднял с пола еще несколько набросков и акварелей, сложил в стопку, выпрямив углы. — Пойдем спать? — предложил он устало, и одновременно с ним Гоша попросил: — Вызови мне такси. Пожалуйста. Он тяжело и медленно поднялся. Санька машинально протянул руку, чтобы поддержать его за локоть, но Гоша справился без его помощи. — Не глупи, — нахмурился Саня. — Куда ты поедешь в таком виде — к матери? Думаешь, она будет рада? Пойдем, я тебя уложу. Выспишься и поговорим. Через три дня все равно уезжать, вещи сложены — не разбирать же сумки. А лучше всего — проясним все непонятки на море, — почти заискивающе пошутил он. Но Гоша не улыбнулся. Он стоял, глядя себе под ноги, его и без того мрачное лицо исказила гримаса — на секунду Санька подумал, что Гошку сейчас вырвет, и до холодного пота испугался за оставшиеся на полу портреты. — Я не поеду, — помолчав, тихо сказал Гоша. — Что? — Не поеду с тобой на море, — он скривился так, будто слова ранили его больше, чем Саньку. — Это окончательное и не пьяное решение. Если можешь, ничего не говори, никакие слова ничего не изменят, — исподлобья бросил он взгляд на оторопевшего Саню. — В чем дело, Егор? Хотелось бы понять. Это было чужое, холодное имя — Егором звали почти случайного знакомого, красивого мальчика, с которым не сложилось — да и не могло. Егором был парень милой девочки Марины, подрабатывающий в Академии натурщиком. — Я не знаю. — Не знаешь? — Мозгов не хватает объяснить, — поправился он, встретив Санькин взгляд. — Вызови такси. Я поеду, ладно? Санька на автомате достал телефон, выбрал из списка номер и сделал заказ. В ожидании машины Гоша сидел на стуле молча, сцепив пальцы в замок и не поднимая глаз, пока Санька потерянно убирал рисунки в папку. Изображения качались и плыли перед глазами, он складывал листы один на другой, они сливались в единый размытый образ. Саньке вдруг почудилось, что он смотрит на портреты Гошки — он моргнул дважды, прежде чем взгляд снова сфокусировался. Что-то внутри оборвалось и ухнуло в черную пустоту, когда он понял, в чем дело: все это время он рисовал одно и то же. Из раза в раз. Ничего нового с тех пор — с того самого времени, когда он начинал. Ничего стоящего больше — со времени их с Дэном любви. Новая волна оказалась обманкой — ее не существовало. Санька так и не смог больше поймать ее. Все было зря. — Ты сам говорил, что у нас вряд ли что-то выйдет, помнишь? Санька не мог полноценно вдохнуть, как от удара под дых, и потому просто кивнул: помню. *** — Да, — повторил Дэн громче. — Я слушаю. Глухая тишина вынудила его оторвать телефон от уха и взглянуть на дисплей: три столбика индикатора связи показывали, что ловило нормально. — Слышишь меня?.. Алло! — позвал Дэн. — Ты дома? — наконец глухо выдавил Санька, минуя приветствие. — Нет. В командировке. Ребенок тебе передал про цветы? — Какие цветы? — не сразу понял Санька. — А-а, это... Нахуй цветы... Когда вернешься? Тугие паузы, заполненные тяжелым дыханием, и хрипотца в голосе выдавали с головой: Санька был бухой. Ничего хорошего разговор не обещал. Вялая апатия, отступившая за время дорожных хлопот и сборов, снова подкатила к горлу. "Я устал, — мысленно произнес Дэн, — устал". — Что-то случилось? Вы не уехали? — Он по привычке перехватил трубку снизу, прикрывая рот ладонью: — Это из-за... моего появления? Извини, я не хотел. Не подумал. — Ты ни при чем, — перебил Санька. Дэн явственно представил, как тот пьяно мотает головой. — Ты ни в чем не виноват. — Правда? — машинально уточнил Дэн и едва не добавил: ну и отлично. Было бы здорово, если бы связь на этой оптимистической ноте и оборвалась. Но чудес по требованию не бывает. — Когда ты вернешься? — повторил Санька оставленный без ответа вопрос. — Командировка надолго? — Надолго, — слишком поспешно согласился Дэн. По молчанию в трубке он почувствовал, как Саня обиженно надулся. — Все ясно. Понял, — сказал тот и, если бы был трезвым, на этом, скорее всего, и остановился бы. Но сегодня был другой случай. — Зря ты так. Я бы не стал грузить тебя своими проблемами, я бы просто... — он замялся, и Дэн криво улыбнулся: ну разумеется. Ему хорошо было известно и то, что стал бы делать с ним Санька, и то, как он это обычно называл. Дэн уже знал, каким будет продолжение фразы. — Я просто хотел с тобой увидеться. — Я тоже, — честно сказал Дэн. — Хотел. Когда-то он многого хотел. Слишком многого. — Да? — обрадовался Санька. — Тогда договорились. Позвони, как будешь в городе. Сколько у тебя там это дело продлится — неделю? две? — Не знаю. Как получится, — Дэн покосился на Гульбаша. С топорной деликатностью тот старательно пялился в окно. Дэн снизил тон: — Я немного занят сейчас, не могу долго говорить. Перезвоню потом. — Да-да, конечно. Бывай. Буду ждать, — с хмельной воодушевленностью подхватил Санька, и Дэну даже стало его жаль. Он отключился. Откинулся на сиденье. Гульбаш так и не повернулся. Смурной водитель из местных, которого Дэн про себя и без того сразу прозвал Хароном, казалось, помрачнел еще больше. По обочинам раздолбанной грунтовки мелькала пожухлая на солнце зелень. Без климат-контроля в машине даже с опущенными стеклами было душно и тяжко: парило, как перед грозой, хотя метео-приложение с утра не обещало ничего похожего. Дэн снял блокировку, чтобы перепроверить снова, — или просто чтоб занять себя чем-то. Но при взгляде на экран под ребрами неожиданно царапнуло что-то малодушно-совестливое. Он поколебался минуту-другую, а потом раздраженно коснулся иконки сообщения и по памяти ввел в окно адресата Санькин номер. Тонкая сосущая боль под ложечкой заставила скривиться: он ничего никому не был должен, особенно теперь. Это было неправильно — лезть в чужие дела, унизительно и пошло какой-то престарелой свахой устраивать чью-то личную жизнь. Тем более Санькину — после всего, что между ними было. У Дэна не было ни сил, ни времени, ни желания заниматься чьими бы то ни было проблемами, и тем не менее... "Ребенок, — набрал он и тут же стер, исправив: — Егор хороший. Ты там это..." — Дэн остановился, подумал, ввел: "не проеби, что ли" — и поставил точку. Потом перечитал получившуюся смс-ку раз пять — и удалил всё от последней буквы до первой. "Привыкай обходиться без меня, Саня", — написал он и, не дав себе пожалеть, нажал на "отправить". *** На отдельном номере Дэн настоял сам. Приданный ему оператор Макс, на вид совсем пацан — может быть, стажер на каникулах, поглядывал на него с опаской и неуловимо сторонился, пугать парня еще сильнее не хотелось. Гульбаш было заикнулся о соседстве, но Дэн выразительно посмотрел на него, и он заткнулся. Развел руками: — Ну как знаешь. Живи бобылем. Второй оператор Костик хохотнул, мальчик Макс вымученно улыбнулся. Руководитель группы молча дал отмашку девушке на ресепшне и забрал со стойки на один ключ больше. Место, куда они заселились, когда-то — лет двадцать, а то и все тридцать назад — могло считаться добротной провинциальной гостиницей. Но к нынешнему времени здесь впору было снимать хорроры-псевдодокументалки про зону отчуждения. Некогда красные, вытертые до залысин паласы в коридорах, бежевые дсп-шные двери "под дерево", советские замки с ключами на брелоках-шарах, покосившиеся деревянные рамы, занавески с геометрическим узором — все вместе производило какое-то особенно угнетающее впечатление. Правда везде было чисто, убрано, унитазы и раковины сияли белизной, постельное белье, видимо, не только отбелили, но и накрахмалили, а в трубах обнаружилась вода, после изматывающей дороги по жаре — мечта. Дэн морально уже был готов принимать холодный душ, но при повороте ручки с красной сердцевиной из крана потекла слабая, но определенно теплая струя. Дэн кинул сумку на кресло в углу и сел на край широкой койки. Кровать заскрипела и прогнулась под его весом. Дэн откинул постель с угла, чтоб убедиться, — под толстым матрасом действительно оказалась железная сетка, как на кроватях в детском лагере, куда он ездил подростком. Дэн даже не представлял, что такие штуки где-то все еще функционируют. В открытую дверь постучали. Не дожидаясь его отклика, в номер вошла женщина в синем переднике с "крылышками" со стопкой полотенец в руках. Назвать ее горничной язык у Дэна не повернулся бы. Вспомнилось слово "сестра-хозяйка". Женщина оглядела кровать с отогнутой постелью, сгрузила ношу на прикроватную тумбу и посмотрела на Дэна. — Щит нужен? — четко, с расстановкой произнесла она. — Что? — Дэн почувствовал себя героем арт-хаусного кино в жанре абсурда. — Щит, — повторила она и только потом кивнула на сетку. — Из досок. Если тебе на жестком спать лучше, на раму положим — будет хорошо. Принести? — Нет, — растерянно сказал Дэн. Фамильярное тыканье "сестры-хозяйки" его покоробило. — Ну как знаешь, — второй раз за сегодняшний день услышал он. Когда она вышла, он поправил белье и сел на кровать — провалившись так, что колени оказались почти на уровне груди. Он с трудом выбрался из ловушки и пошел к выходу. — Подождите, пожалуйста! За дверью номера никого уже не было. Синий рабочий передник мелькнул за поворотом, Дэн догнал ее только в конце другого крыла. — Я передумал, — запыхавшись, сказал он. — Насчет щита. — Хорошо, — кивнула сестра-хозяйка, — скажу Сергеичу, он принесет. Дэн возвращался по длинному пустому коридору. Палас приглушал шаги. Двери по обеим сторонам пустого коридора были закрыты, голосов не было слышно. Дэн подумал, что не знает номеров комнат, где обитают остальные. — Ну чего ты сидишь тут, как сыч, а? Спустись, выпей с людьми, тебе еще работать с ними. — И какое отношение совместная пьянка имеет к работе? — больше по инерции спросил Дэн. Все эти разговоры и предъявы обрыдли ему еще на этапе универа. Он вернулся к кровати и лег, закинув руки за голову. — Я устал. Передай им: без обид, — Дэн постарался, чтоб это прозвучало насколько возможно доброжелательно. Больше всего хотелось, чтоб его оставили в покое: все и прямо сейчас. — Искренне завидую всем, кто после такой адской тряски еще может пить. Я пас. — Никто ж не заставляет нажираться. Можешь чисто символически… Дэн стиснул зубы и сосчитал до десяти. — Я устал, — повторил он сдавленно. Гульбаш не уходил. Огромный, он стоял в дверях, закрывая собой почти весь дверной проем, так что едва не касался макушкой притолоки, а плечами — косяков, и смотрел на Дэна, наклонив голову. — Знаешь, почему они все так накинулись на тебя? — сказал он спустя минуту. Дэн чуть не застонал вслух. — В сущности, что такого ты сказал, что не было бы известно всем? Любому другому: Альбертычу, Михайловскому, Полине, Гольману — да кого хочешь возьми из вашей тусовки — спустили бы на тормозах, от силы — попеняли бы немного ритуально, а по тебе не оттоптался только ленивый. Так вот поэтому. — Мне срать, — не выдержал Дэн, хотя стоило бы промолчать. — Да не срать тебе, не ври ты хоть себе. Ты даже в общении со своими корчишь из себя королеву в изгнании среди плебса, а потом страдаешь, когда оказывается, что этого не прощают. — Оставь меня в покое, — с нажимом, разделяя слова, попросил Дэн. Гульбаш замолчал. Ядовитый ком подкатил к горлу, готовый вырваться наружу, но Дэн сдержался. Скатиться сейчас в бессмысленный срач было бы последним делом. — Уйди, очень тебя прошу. Дэн демонстративно закрыл глаза и дождался, пока хлопнет входная дверь. "Слышал, у тебя теперь стабильная работа? И как, сосать у новых хозяев — сладко?" "Это правда? Скажи, что нет. Вот уж не думала, что ты на такое способен". "А чего вы хотели? После той его статьи я уже ничему не удивляюсь". Дэн чистил ленту, и конца и края не было видно. С противоположной стороны навешивали с не меньшим усердием, но к этому Дэн хотя бы привык. "Я не понял, этот сладенький теперь будет на ТВ-М? Это вообще как?" "Надо что-то делать, нельзя это так спускать. Как насчет бойкота каналу?" "А он что, в самом деле того... на заднем дворе играет?" На почте висело письмо от Альбертыча: "Хороший, умный мальчик. Все правильно сделал, не слушай никого. Как вернешься, позвони или заскочи, дело есть". Отголосок прежнего трепета шевельнулся в груди и тут же угас. Еще месяц назад Дэн был бы польщен и полетел бы на зов, окрыленный. Теперь как отрезало, бежать на свист больше не хотелось. Формальная вежливость все же заставила его набрать: "Что-то важное?" "Все при встрече", — бросил кость Альбертыч в своем обычном стиле, что добавило гадливости и без того неприятному осадку. Дэн захлопнул ноут и откинулся к изголовью. Привезенная с собой бутылка коньяка стояла на прикроватной тумбе. Рядом торчал пластмассовый пузырек с таблетками, которые по каким-то своим каналам доставала всем Алька. Дэн перевел взгляд с алкоголя на лекарство, решая, каким путем отправиться ко сну, и выбрал короткий. Он взял в руки пузырек, откупорил крышку и постучал пальцем, чтобы выбить таблетку на ладонь, но безрезультатно. Стукнул сильнее, а потом тряхнул бутылочку с досады — белым горохом колеса высыпались и раскатились по поверхности тумбы, а две или три, докатившись до края, беззвучно упали на пол. Дэн чертыхнулся. Ребром ладони он собрал таблетки в кучу и наклонился, чтобы поднять упавшие, но тусклый свет ночника не позволял ничего толком разглядеть на ковре. Плюнув, Дэн невольно потянулся к коньяку. В гостиницах из советских фильмов в номерах всегда стояли графины, окруженные несколькими гранеными стаканами, но здесь ничего похожего Дэн не увидел. Пришлось хлебнуть из горла. Он сделал один глоток, другой. Коньяк пошел хорошо. Пить в дерьмовом настроении Дэн не любил, чаще всего становилось только хуже. Он напряженно ждал опьянения, но оно все не приходило: ни через полчаса, ни через час, когда бутылка была почти ополовинена. Его накрыло — и разом — когда он попытался встать. Повело так, что до туалета он полз по стеночке. Сильно мутило, но не рвало, наверно, то, что он не ужинал и не закусывал сейчас, было и к лучшему. Пол дергался перед глазами, мерзкий узор ковра плыл и тек под ногами, искаженные цвета переливались, как от псилоцибина. Дэн сполоснул лицо холодной водой, добрался до постели и попытался прийти в чувство. Взгляд его поймал в фокус кучку таблеток. Несколько минут он пялился на них совершенно бессмысленно, а потом поймал себя на том, что получившийся вид ему нравится. Маленькие белые пилюли лежали аккуратной горкой, они уместились бы в ладони, согнутой лодочкой, все до единой, и их легко было бы пересыпать в рот. От запивки облатка стала бы скользкой, никакого отторжения или рвотного рефлекса. Дэну стало невыносимо душно. Он встряхнулся и поднялся, чтобы открыть балконную дверь. От свежего ночного воздуха в голове немного прояснилось. Дэн постоял у выхода, подышал, в какой-то момент рванул в туалет и все-таки блеванул в унитаз. Почистил зубы, сунул голову под кран. Когда он вновь вернулся, ему стало значительно легче. Но ни намека на желание спать у него не появилось. Дэн переступил невысокий порожек и вышел на балкон. Окна номера были расположены на фасаде здания, немного перегнувшись через перила, можно было увидеть центральный вход в гостиницу. Ночь была густо-темной и влажной. В гулкой тишине снизу слышался негромкий, видимо, дружеский разговор: с короткими смешками и хлопаньем по плечу. Без особого любопытства, машинально Дэн наклонился и поискал глазами источник шума. Небольшая компания человек в пять стояла у клумбы. Курили: красноватые огоньки сигарет разгорались, слабо подсвечивая лица, и снова гасли. Одним из курящих был Гульбаш. Его фигуру опознать можно было даже в темноте. Остальных Дэн не знал. Заводя контакты среди местных, Гульбаш по-журналистски был, скорее всего, прав и все делал верно, но что-то в этом резко раздражало Дэна. Стоило уйти обратно в номер, но он остался. Докурив, собеседники по очереди пожали Гульбашу руку и неспешно двинулись в сторону центра, а Гульбаш пошел к гостинице. Перед тем, как нырнуть под бетонный козырек у входа он вдруг поднял голову и, как показалось Дэну, прицельно посмотрел на него. Дэн рефлекторно дернулся. При дневном свете они бы точно встретились взглядом, но сейчас было темно. Оставалось рассчитывать, что свет ночника не доходил до балкона. Отчего-то страшно не хотелось, чтобы Гульбаш его заметил. Настроение снова испортилось. Дэн прикрыл балконную дверь и вернулся в номер. Сна по-прежнему не было ни в одном глазу. Он тупо посидел минут пять. Потом закрутил крышку бутылки, сгреб таблетки с тумбы в руку и попробовал затолкать в пузырек. Выходило плохо. Он ссыпал те, что удалось, а остальные неловким движением смахнул в открытый ящик. Звук задвигаемого ящика совпал со стуком в дверь. Неожиданно для себя Дэн с предельной ясностью осознал, что этого стука ждал. Более того, был бы разочарован, если бы его не случилось. И все же тихо выругался, прежде чем идти открывать. — Чего тебе? Гульбаш стоял, опираясь локтем о косяк и глядя себе под ноги. — Знаешь же... — сказал он. От него пахло знакомым парфюмом, только Дэн не смог вспомнить, откуда этот запах ему известен. Волосы у Гульбаша были мокрыми, от них за шиворот, в вырез футболки — другой, не той, что была вечером — стекала крупная капля воды. Дэн усмехнулся. Подготовился. Перед тем, как явиться сюда, запихнулся под душ. — Вот так прямо и не впустишь? — спросил Гульбаш. Прямо перед глазами Дэна оказалось широкое плечо, обтянутые рукавом рельефные мышцы над локтем, часть шеи с уходящей под ворот ключичной ямкой. Дэн посторонился. Пусть, мысленно согласился он. Какая разница. То, что это будет Гульбаш, как-то очень органично завершало весь пиздец, что творился в его жизни. Гульбаш несильно толкнул его, оттесняя. Дэн закрыл за ним дверь, немного постоял и пошел следом. По-хозяйски оглядев номер, Гульбаш приподнял бутылку, прочитал надпись на этикетке и чему-то своему покачал головой. — Что за колеса? Две незамеченные таблетки остались валяться на тумбочке. "Тебе-то что?" — собирался сказать Дэн, но вместо этого почему-то послушно отчитался: — Снотворное. — Дурак, что ли? — округлил глаза Гульбаш. — С коньяком? — Ну если лежат нетронутые, значит, я их не принял, — издевательски-терпеливо пояснил Дэн, словно и не думал об этом. Он отошел к окну и присел на подоконник, наблюдая. Странная апатия охватила его, обычное раздражение при виде Гульбаша уступило место безэмоциональному выжиданию. Дэн терпеть не мог, когда трогали его вещи, взвивался, когда это делали мать или Алька. Сейчас же бесцеремонный "оперативный осмотр" задевал его лишь по касательной, больше по привычке. Все, что происходило, было как-то очень правильно — как заслуженное наказание. Минуту спустя Гульбаш сидел на раскрытой постели в одежде. — Раздевайся, — будничным тоном распорядился он. — Отличная прелюдия, — хмыкнул Дэн. — Ну, — проигнорировав насмешку, подстегнул Гульбаш. — Не нукай, — вяло огрызнулся Дэн. Не запряг, на автомате всплыла в голове детская поговорка. — Начальник нашелся. Он стащил толстовку и майку. Расстегнул ремень, спустил джинсы, трусы, снял носки. Пол показался холодным, когда он шагнул к кровати, по коже пробежали мурашки. Гульбаш принял его, уложил под себя грамотно, сосредоточенно и молча — это удивило больше всего: Дэн предполагал, что такие и в постели без умолку болтают или тупо шутят. В движениях Гульбаша не чувствовалось неуверенности, той слабины от внутреннего стыда, к которой Дэн уже почти привык с Андреем. Гульбаш оказался тяжелее всех, с кем Дэн спал, через пять минут манипуляций под ними раздался явственный деревянный треск. Гульбаш вздрогнул и отстранился. — Что у тебя там? Лицо его в возбуждении было неузнаваемым. — Щит, — отрешенно ответил Дэн, глядя в потолок. — Сколоченные доски для жесткости. У него отчаянно стояло. ...Гульбаш сполз с него и отодвинулся в сторону, но места все равно не хватало. Достаточно широкая для одного, кровать все же не была рассчитана на двоих. Гульбаш лежал, плотно привалившись сбоку, тело его было горячим и липким. Дэн выбрался из-под придавившей его грудь тяжелой руки и спустил ноги на пол. На ковре валялся завязанный презерватив. Дэн брезгливо подобрал его и пошел в душ. Чуть теплая вода шла с плохим напором, больше брызгала тонкими дергаными струйками, через пять минут Дэн замерз до дрожи и потом долго стучал зубами и растирался казенным полотенцем. Вернувшись, он растолкал Гульбаша. — Тебе пора. Тот рывком сел, обвел комнату бессмысленно-сонным взглядом и, только наткнувшись глазами на Дэна, осознал, где находится. Широко зевнул, потер лицо обеими ладонями. Дэн бросил ему на постель вещи. — Давай. Одевайся. Гульбаш поднял голову и усмехнулся. — Концовочка достойна прелюдии, — сказал он. Дэн пожал плечами. — Я не специально. Сказал бы, что, оставшись здесь, ты себя скомпрометируешь, но на самом деле, я просто люблю спать один. Гульбаш лениво потянул к себе джинсы. Нижнего белья на нем и не было. — Поживее можешь? — поторопил Дэн. — Через три часа вставать. На самом деле, Дэн сомневался, что заснет. Холодный душ смыл приятную посткоитальную истому, в тело вернулась прежняя ясность. Зато утром голову точно накроет туман, ползать ему, как вареной мухе, и с трудом соображать. Мысль об этом вызвала внутри новую волну глухой тоски. Зато Гульбаш с виду вполне был доволен. Одевшись, он пригладил волосы и неожиданно сверкнул белыми зубами. — Скомпрометируешь... — процитировал он. Дэн отступил, пропуская его к двери. *** — Все. Теперь панораму сделай, — велел Максу Дэн. — С воронками. Потом дом крупно возьми, двери, окна, вот это все... Еще надо перспективу дать, может, с того угла, где развалины? — Да понял я, — недовольно огрызнулся тот. — Сам разберусь. Он мотнул головой и бросил короткий косой взгляд на девчонку, прежде чем картинно вскинуть камеру к плечу. Рисуется перед ней, только теперь заметил Дэн. Он отошел с дороги, чтобы не мешать обзору камеры, и встал ближе к раскуроченному подъезду. Под ногами хрустнули осколки. Девочка и правда чем-то цепляла. Непохожая на всех тех, кого они встречали и с кем говорили здесь, странненькая — слегка не от мира сего, с окружающей картинкой она составляла жутковатый, но эффектный контраст. Что-то инфернальное было в ее негромкой, слишком ровной речи, отчужденной улыбке и особой, неформатной, но очень яркой красоте — на фоне всего вокруг. Дэн уже знал, как использует записанный с ней кусок. — Уезжали бы вы отсюда, — внезапно сказал он вместо обычного "спасибо". Он сам не понял, что заставило его произнести эту банальную присказку. Никто здесь — и она в том числе — не вызывал у него человеческого отклика. Что-то не срабатывало в механизме участия. Ничто из того, что он здесь видел, узнавал и записывал, не задевало в нем личного, не рождало внутри сочувствия. Какая-то эмоциональная анестезия. Девочка по-птичьи наклонила голову и долго рассматривала Дэна, как экспонат кунсткамеры. — Зачем? Дэн растерялся. Остальные обычно спрашивали: куда? — и ответ был очевиден: да куда угодно. — Я не хочу уезжать, — добавила она. — У меня здесь дела. Девочку звали Серафима. Она обходила квартиры и частные дома и помогала, кому могла: старики, больные, инвалиды, дети. Судна, продукты, готовка, прогулки — изо дня в день, бесплатно. — Надорветесь, — сказал он. — Поверьте, я видел достаточно волонтеров, все они выдыхаются, кто раньше, кто позже. Она оглядела Дэна, заинтересованно прищурившись, и вдруг рассмеялась чему-то своему — звонко, раскатисто. По коже у Дэна пробежал неприятный холодок: что-то потустороннее, пугающее отголоском слышалось в переливах этого смеха с ускользающим поводом. — Ну что вы. Я вовсе не волонтер, — отсмеявшись, прежним бесстрастным тоном продолжила она и вдруг подмигнула: — Я юродивая. Может быть, из-за недосыпа, может, из-за марева плавящей асфальт жары происходящее опять напомнило Дэну трэшовый крипи-фильм. Он даже пожалел, что Макс не снимает диковатый финал этого разговора. В конце концов, почему бы не забить на журналистику и не заделаться арт-хаусным режиссером. — Вы больше похожи на ведьму, — в безотчетном порыве откровения сказал он. Макс, видимо, от неожиданности, развернулся и смерил его презрительно-уничтожающим взглядом. А вот девочка не обиделась, улыбнулась — с насмешливой, почти глумливой искрой, от которой Дэну опять стало не по себе. Зубы у девочки были удивительно хороши: белоснежные, с глянцевой прозрачной эмалью. — Панночка помэрла, — мягко, растягивая гласные произнесла она и снова прыснула, но почти сразу осеклась, увидев что-то за спиной Дэна. Он обернулся. Из дверей подъезда прямо к ним направлялась женщина лет пятидесяти — сухая, высокая и прямая. Плотно сжатые губы и белые злые глаза выдавали ее настрой. Макс выключил и опустил камеру, сдал назад, к машине. Не стать ему профессионалом, отстраненно отметил Дэн. — Включи, — бросил он. Макс что-то буркнул себе под нос, но камеру поднял, повторять не пришлось. — Теть Лера, — упреждающе окликнула Серафима. — Кто вы такие и что вам здесь надо? — не обращая на нее внимания, обратилась теть-Лера напрямую к Дэну. Дэн достал из кармана корочки, снял с шеи аккредитационный бейдж. Женщина дотошно изучила и то, и другое, вернула и характерно уперла руки в бока. — Это где такой канал показывают? — скривилась она. — Что-то никогда не видела. — Мы из Михайловки приехали, — произнес за спиной вышедший из машины Харон. — До того в Светлом снимали и в Воронцове. — Ты-то, может, и с Михайловки или со Светлого, к тебе вопросов нет, — отмахнулась она, — а эти?.. Откуда взялись? — Не согласитесь с нами поговорить? — спокойно спросил Дэн. — Поговорить? — угрожающе повторила она. — Поговорить?! — Это не займет у вас много времени. — Конечно, — кивнула она, — не займет. Дэн еле успел отклониться — жесткая ладонь проехалась по его шее и плечу, но прямой оплеухи удалось избежать. — Я с тобой поговорю, — удары посыпались один за другим, сильные и довольно болезненные. Дэн, как мог, уклонялся и прикрывался руками, но саму тетку не тронул. — Я с тобой сейчас так поговорю... — Тетя Лера, не надо, — подскочила Серафима и на удивление ловко оттащила ее от Дэна, обхватив поперек груди. — Они как лучше хотят, они правду… Пусть видят. — Упыри они! — с каким-то глухим отчаянием выкрикнула теть-Лера. — Воронье! Что, нравится? Она плюнула Дэну под ноги и вырвалась из удерживающих рук. — А ты-то куда, а? — накинулась она на Серафиму. — Дура! С кем путаешься? Какую правду? Вот ведь Бог умом обидел. Это же мухи навозные, с ними якшаться — только пачкаться. Дэн обернулся. Макс потерянно продолжал снимать. Харон смотрел на творящийся цирк, скрестив руки, с застывшей инфернальной улыбкой. — Слетелись... — голос теть-Леры стих до ненавидящего шепота, она задыхалась и держалась рукой за сердце. — На кровь и горе. Ненавижу вас... Всех ненавижу. Будьте вы прокляты. Она вдруг закрыла руками лицо и осела на асфальт, прямо на осколки, комья земли и бетонную крошку. Рядом на корточки опустилась Серафима и молча приобняла ее за плечи. — Кого у нее… кого она потеряла? — спросил Дэн. Серафима заторможенно подняла голову. Взгляд у нее был кристально-прозрачный и холодный, как колодезная вода. — Панночка помэрла, — бесцветно сказала она. — Хоронить будем. Они садились в машину под ее заливистый смех и беззвучный плач теть-Леры. Макс демонстративно забрался вглубь на заднем сиденье и отвернулся к окну. — Все снял? — спросил у него Дэн. Макс только кивнул. — Зря вы сюда приехали, — заводя двигатель, флегматично сказал Харон. — И ты, и он. Оба вы здесь чужие. Он говорил не о Максе, понял Дэн. Дожидаться, когда Дэн уйдет к себе, Макс не стал — юношеский максимализм. — Я не могу с ним. Поменяйте нас с Костей. Пожалуйста. Руководитель их съемочной группы Петровский оторвался от каких-то бумаг и вздохнул. — Что-то случилось? — он не дождался ответа и перевел взгляд на Дэна. Дэн тоже промолчал. — Илья! — громко позвал Макс. — Можно я завтра с тобой поеду? — Нельзя. Гульбаш отложил ноут с колен, подошел к ним и тоже вопросительно посмотрел на Дэна. Дэн закатил глаза. — Хорошо. Можно, — "передумал" Гульбаш. — А что все-таки случилось? Ночью Гульбаш приподнялся рядом на локте и подпер голову ладонью. Даже боковым зрением Дэн заметил, каким азартом блеснули его глаза в темноте. — А хочешь, я возьму камеру и с тобой оператором съезжу? Я умею с ней обращаться, у меня даже корочки есть. Мое почти готово, один день потерпит. Буду делать все, что скажешь. Не хуже Макса точно выйдет. Дэн не ответил. Приняв его молчание за отказ, Гульбаш разочарованно откинулся на подушку, попутно придавив Дэну руку и сдвинув его ближе к краю. Щит жалобно скрипнул, рама больно впилась Дэну под лопатку. Он поерзал и пихнул Гульбаша плечом. — Иди уже, ну. — Не нукай, — мрачно сказал Гульбаш и встал с кровати, — не запряг. *** Волосы у Марины были прямыми и удивительно гладкими. Егор перебирал пряди, накручивал кольцами и распускал, локоны змеились между пальцами, приятно щекотали ладонь. Марина лежала на диване, положив голову ему на колени, глаза ее были закрыты, узкие ступни упирались в подлокотник. Вся она была ладной: от кончиков ногтей с аккуратным педикюром до дрожащих густых ресниц, все в ней было располагающим: мягкий грудной голос, ускользающий взгляд, припухшие губы со вздернутыми уголками. Марина была хороша во всем. И она Егору нравилась. А уж как она нравилась его матери. Он перенес руку и тронул Маринину грудь – ту, что была ближе, правую, потом накрыл ладонью левую, слегка сдавил. Марина беззвучно выдохнула через рот. Грудь у нее была небольшой – что тоже смотрелось удивительно гармонично – и упругой, трогать ее было физически приятно. Под пальцами поднялся и затвердел сосок, с другой стороны за трикотажной тканью майки так же выпукло торчал второй. Егор сдвинул бретельки к плечам и потянул край выреза вниз, открывая грудь целиком. Нижнего белья под топом не было, за четкой границей загара по купальнику начиналась светлая кожа, синеватыми штрихами кое-где сквозь нее просвечивали тонкие вены. Марина часто задышала и открыла потемневшие глаза. – Егор… Она выпростала руку из проймы и коснулась его затылка – легко, едва обозначая желание наклонить Егора к себе, притянуть. Егор осторожно взял ее за запястье, погладил большим пальцем место, где бьется пульс, – и освободился. Обидно было то, что он хорошо чувствовал, как это все может волновать: голодный блеск в глазах, беззащитность обнаженного тела, приоткрытый влажный рот, слегка раздвинутые бедра – как все это может заставить кого-то плавиться и дрожать. Кто-нибудь отдал бы многое, чтобы оказаться сейчас на его месте. Егор вытащил пуговицу из петли Марининых джинсовых шорт, дернул короткую молнию вниз и скользнул рукой в расстегнутую ширинку. Марина закусила губу и сжала в кулаке покрывало. Нет, он тоже был возбужден — но как-то очень трезво и отстраненно. Ему нравилось ее тело, его пластика, податливость, запах — но больше с эстетической стороны. А эстетика, по-своему, враг удовольствия. Маринина красота была зримой, как красота мадонн с музейных картин, она радовала, но не давала разгораться чему-то животному внутри. Может быть, это было и хорошо. Может быть, так было правильно, но... С Мариной Егор никогда не плыл, не терял голову, не задыхался до темноты в глазах, владел собой и помнил потом каждое мгновение. Его трогали ее податливость и желание, он кончал с ней рано или поздно (чаще поздно, чем рано), но оргазм, которого он достигал с ней, лишь отдаленно был похож на то, что он чувствовал с Санькой. Удовольствие, которое она могла ему подарить, оказывалось слабой тенью другого удовольствия: обжигающего, темного, болезненно-острого. Если бы Егор никогда не знал такого, может быть, все было бы иначе, но он его испытывал — не единожды — и невольное разочарование горчило на языке после каждой попытки стать нормальным. Он позволил ей отсосать, хотя лучше — или по крайней мере, быстрее — справился бы собственными силами в ванной. Ее благодарность тяготила, сам он в такие моменты ощущал лишь вину. Минут пять они лежали рядом, Марина обняла его поперек живота, и Егор поцеловал ее в пахнущую шампунем макушку — больше из сострадания. — Если что, я начала принимать таблетки. Противозачаточные, — пояснила Марина в ответ на его молчаливое недоумение. В отупении Егор едва не спросил, зачем. — Тебе больше не нравится так, как сейчас? — поинтересовался он. — Мне все нравится, что ты делаешь. Просто я подумала, что если ты вдруг боишься залета или чего-то такого, то зря. Она слегка замялась и даже чуть-чуть покраснела. — Ладно, — принял к сведению Егор. — Я понял. Они полежали еще, но неловко оборванный разговор повис в воздухе напряжением. Минуту-другую Марина не двигалась, но потом поднялась и села, поджав под себя ноги: — Иногда мне лезет в голову всякая ерунда... Егор обреченно вздохнул. — Например? — Например, что ты думаешь, будто у меня никого до тебя не было. Тогда я начинаю бояться твоего разочарования. Он усмехнулся. — А на самом-то деле ты многоопытная львица с длинным послужным списком? Марина принужденно улыбнулась, шутка ей не понравилась... — Нет. Но у меня был парень, — серьезно сказала она. — Мы расстались... Задолго до нашей встречи, мелькнуло в голове продолжение фразы, и Егора передернуло. — ...около года назад, — закончила Марина. Справившись с осадком от дурацкого воспоминания, Егор неопределенно помычал и только по обращенному на него тревожному взгляду Марины — и то не сразу — понял, что сказанное ею было не избыточной информацией, а завуалированным вопросом. — Для меня это не имеет значения, — сказал он. — Я предполагал, что у тебя кто-то мог быть. Ты красивая, — добавил он, чтобы сделать ей приятно. На самом деле, о прошлом Марины Егор не думал ни разу, оно его не интересовало ни с какой стороны. Лицо Марины просияло, ответ оказался удачным, правда тут же она продолжила малоприятный разговор снова. — А еще иногда мне кажется, что ты во время того, как... когда мы вместе, думаешь о ком-то еще. Не обо мне. — Хочешь кофе? — не очень удачно попытался сменить тему Егор, и внутри оборвалось что-то похожее на тонкую, как натянутый волос, струну. Кофеварки здесь не было, а кофе в турке научил его варить Санька. — Я неправа? — настойчиво вернула его к теме Марина. — Конечно, — успокоил ее Егор. — Ни о ком другом я не думаю. Он не врал. О Саньке во время их контактов Егор точно не вспоминал — это было бы краем. Быть настолько жалким он себе позволить не мог. — А у тебя? — Что "у меня"? — не понял Егор. — Был кто-нибудь? — Да, — скупо ответил он. То ли обратив наконец внимание на выражение его лица, то ли по какой-то другой причине, расспросы на этом Марина прекратила. Он спросил ее сам, чуть позже, когда они сидели на кухне — кофе получился слишком крепким и терпким, с осадком на полчашки. — Тебе никогда не хотелось меня нарисовать? — Тебя? — удивилась Марина. — Я же рисовала тебя. В Академии, забыл? — Я не про учебное, я про так, для себя? Марина ненадолго задумалась, а потом пожала плечами. — Я вообще по пейзажам больше. Всегда любила город. Еще натюрморты могу, декорации театральные, когда выпадает возможность. А с портретами, если честно, у меня совсем беда. Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что ты не видел тот мой рисунок в студии, — она рассмеялась. — Так что нет, даже в голову не приходило. — Пейзажи, говоришь? — улыбнулся Егор. — Значит, ты из тех девочек с раскладными стульчиками и мольбертами в разных странных местах? Пленеры, все дела? — Что бы ты понимал, — с притворной обидой фыркнула Марина и щелчком отправила в его сторону скомканный конфетный фантик. — Это чувствовать надо. В иные виды влюбиться на всю жизнь можно. Егор поднял голову. — Так-таки и на всю? Марина допила кофе и отодвинула чашку. — Я тебе как-нибудь одну улочку покажу, — нагнулась она к нему. — Рисую ее столько, сколько себя помню. — Не выходит, что ли? — прищурился Егор. Марина сокрушенно помотала головой. — Не очень. Но я тот еще художник, — она смущенно развела руками. — Верила, что у меня талант, пока в Академии не оказалась. Теперь думаю, зачем? Что стоило поступить на финансовый, как мать хотела. Считала бы себя непризнанным гением дальше. А теперь одни комплексы. — Брось, — утешил ее Егор. — Я уверен, что ты талантливая. — Правда? Марина склонилась еще ближе к нему, убрала с его лба волосы, медленно провела по виску, очертила контур уха. Егор перехватил ее пальцы, повернув лицо, тронул губами ладонь и отвел ее руку от своей щеки. *** Ватная слабость во всем теле, пульсирующая головная боль, белый шум, мешающий сосредоточиться и что-либо осмыслить, — ощущения были такими, будто с той самой ночи, когда он накачался, его так и не отпустило похмелье. Мутило от всего: от пустых обременительных встреч, продуманно-оригинальных речей, от улыбок, людей, машин, от яркого солнца. Закрытие выставки он пережил буквально на автопилоте, вернувшись, свалился на незастеленную кровать в одежде и отрубился на тринадцать часов. Сон был тревожным и неприятным. На каком-то важном фуршете он пытался сказать тост, но голос пропал, и Саня только открывал рот, как рыба. Потом он оказался в гостинице, где искал и не находил собственный номер по этажам: бесконечные лестницы, пролеты, перила. Еще был Дэн, они опять ехали в полупустой сентябрьской электричке, за пазухой у Саньки был кабачок, а Дэн рассказывал что-то про гидравлику и измерение уровня грунтовых вод. Санька тупил и совсем не улавливал суть. Он проснулся потный и вымотанный. В спальне было душно – окна оставались закрытыми еще с вечера. Горло саднило, нос был заложен, дневное солнце резало глаза. Он кое-как стянул с себя пиджак, рубашку, избавился от брюк и пополз в душ. Что делать дальше, он не знал. Впереди было лето, весь отпуск и даже несколько отгулов, которые он официально взял почти до сентября, в коридоре у двери так и стояла не разобранная дорожная сумка с вещами. Было пусто. Никогда раньше Саня не тяготился свободой, ему всегда было, куда себя деть и чем заняться. Но сейчас при одной мысли о мастерской свело скулы. Еще пару дней назад, он собрал по всему дому все, что нашел: карандаши, краски, бумагу, планшеты, мольберт, все кисти — сложил в большой пластиковый пакет для мусора. Выкинуть не смог, не хватило духу, швырнул в дальний угол балкона. Рисовать не хотелось до тошноты, и он не понимал, как с этим жить. Саня вслепую оделся во что-то чистое, свернул комом и кинул в стиралку пропахшую табаком одежду, распахнул все окна в доме, впустив вместе со свежим воздухом чьи-то голоса, шум машин и тополиные пушинки, застелил кровать. Было время, он отрицал само существование творческих кризисов, даже словосочетание вызывало у него презрительную усмешку. Безделие — мать пороков, безапелляционно считал он, любые кризисы рождает праздность. Устал? Выспись. А потом рисуй. Надоело? Развейся и снова рисуй. Не видишь смысла? Рисуй бездумно. Нет вдохновения? Учись обходиться без него, рисуй, что видишь. Жизнь перестала радовать? Рисуй в монохроме. Потерял кураж? Найди. А пока ищешь — рисуй. Работай. Саня не чувствовал за собой вины, когда грубо отмахивался от знакомых-нытиков, он сам так жил. До сентября все пройдет, сказал он себе, а завтра в мастерскую. Прямо с утра. Он откинул одеяло и лег в постель. Спать не хотелось. Ветер поднимал и опускал занавески, шевелил листья комнатных цветов на подоконнике. На мгновение Саня испугался, что оставил в кармане стирающихся брюк телефон, но потом увидел его у изножья кровати. То, что вместо номера Дэна светится Гошкин, Саня увидел только в последний момент. Он быстро сбросил вызов, надеясь, что тот не успел зафиксироваться. Перезванивать Дэну во второй раз не стал, хоть и слегка волновался из-за его исчезновения с радаров — то, что Дэн мог не отвечать на звонки из-за работы, Саня догадывался, но Дэн не откликался и в соцсетях. То сообщение, которое Дэн отправил последним, Саню не обидело, он все понял и к сведению принял. Но неожиданно в нем проснулось и не давало покоя какое-то стариковское глупое желание "все объяснить", которого раньше Саня за собой не замечал. Он начал ловить себя за мысленными разговорами. Долгими, мутными, скучными, совершенно невозможными в реальности — с Дэном, с Гошкой. Он даже попытался написать Дэну в личку соцсети — перескакивал с одного на другое, путался в причинах и следствиях, топорно извинялся и тут же от неловкости пытался шутить. Он правил что-то, удалял одно, потом другое, переписывал снова — даже открыл вордовский документ. Вышло что-то странное: эгоистично-самоироничное и сопливое, Сане стало противно, и он все удалил. Написал только: "дай знать, как вернешься, а то я волнуюсь" — и зачем-то поставил дурацкий смайл, чего никогда в переписке не делал. Но еще больше хотелось «все объяснить» Гошке. Воображаемый разговор с ним напоминал бы исповедь – тянуло вывернуться наизнанку, рассказать все, от начала до конца – и тянуло тем сильнее, чем яснее Саня понимал, что в жизни такой возможности ему не предоставится. А если бы она и появилась, он бы сам не смог, ведь говорить пришлось бы о Дэне. О Дэне, связь с которым – до сих пор по-настоящему так и не прерванная – оттолкнула Гошку. Это было бы жестоко. О Дэне Саня не рассказывал никому из тех, с кем встречался после, это казалось неправильным, да и желания не возникало. А может быть, до Гошки ему в голову не приходило осмысливать то, что произошло: поначалу было слишком болезненно, потом стыдно, а потом — когда все зарубцевалось — Саня старался не бередить. Сложилось как сложилось — и ладно. И вот теперь его разом накрыла потребность понять: а как оно так сложилось? из чего? что оно такое и почему не отпускает? И пока он не понял, некуда было идти дальше: не видно пути. Потому-то, наверно, и рисовать он не мог. Саня лежал, глядя в потолок, обрывки мыслей подкатывали к краю сознания и отступали, так и не оформляясь во фразы, — как волны, в такт колышущимся занавескам. Уровень грунтовых вод, выплыло из ночного сна, Саня улыбнулся и тут же скис. У него было почти целое лето впереди. Лежать, думать, мысленно разговаривать. Обходиться своими силами, справляться самому. Он вынырнул из полудремы от жужжания вибровызова и дернулся к телефону: наверно, в очередной раз кого-то внепланово требовалось встретить и культурно обслужить, или возникла дыра в программе, которую надо было срочно заткнуть, а может, что-то случилось с экспонатами и нужно лететь разбираться. Схватив трубку с пола, Саня вспомнил, что экспозиция благополучно закрыта, официальному празднованию юбилея наступил долгожданный конец, и решил не отвечать: избыточным общением он готов был блевать — однако все же взглянул на экран. На дисплее светилось имя. Сердце подпрыгнуло к горлу и ладони мгновенно вспотели. Гоша. Непослушными пальцами он мазнул по экрану — неудачно, второй раз — еще более неловко. Стало страшно, что звонок сорвется, что Гоша не станет ждать. Почему-то Саня знал, что перезванивать ему снова не решится. Третий раз вышел лучше. — Ты звонил? — спросил Гоша. Где-то в трубке фоном играла музыка, слышались чьи-то оживленные голоса. Гошка был в гостях. Скорее всего, на природе. Чья-то дача, понял Санька. Или пикник на карьере. — Алло! — громче позвал Гошка. — Саня, слышишь? Голоса и музыка стали приглушеннее. Гошка отошел подальше. Очень остро Саня вдруг ощутил, как скучал по нему все это время. По его голосу. По его взгляду, его запаху, его присутствию рядом. По его телу. Прямо сейчас, если только можно было бы этим что-то исправить, он пообещал бы Гошке все. Если надо, поклялся бы не прикасаться рядом с ним ни к чему, отдаленно способному оставить рисованный след. Но пути ни назад, ни вперед не было. Цепляться за призрак и тащить за собой еще один шлейф тупиковых отношений? Сломать жизнь еще одному человеку, который стал Саньке близок и дорог? Которому Санька, размякнув, позволил войти и остаться, так что теперь его уход стал похож на ампутацию? — Я... — начал Саня. Самым верным вариантом было честно признаться. "Я случайно". Он даже мысленно произнес это, отрепетировал: "Я случайно, извини". — Я... хотел тебя увидеть. — Саня ладонью закрыл глаза. В трубке повисла тишина. — Очень сильно, — добавил он. *** На стук Дэн открыл, но вместо того чтоб впустить Гульбаша в номер, вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Жест был однозначным, лицо Дэна, видимо, тоже было выразительным. Однако предположение Гульбаша оказалось оптимистичным: — Не сегодня? — спросил он. Дэн помолчал. В правильности решения он ни секунды не сомневался. Странная, даже по его меркам, проходная связь — выверт накатившей апатии и тоски — и так слишком затянулась. Тем не менее, он ощущал свой всегдашний барьер перед разрывами, хотя это и разрывом-то в строгом смысле слова не было. — Никогда, — наконец произнес он. С усталой обреченностью Дэн ожидал если не вопросов и выяснения причин, то шуток уязвленного самолюбия: не вполне здоровое эго Гульбаша порой воспалялось. Но тот только отступил на шаг и в легком замешательстве взглянул на Дэна, словно проверяя, правильно ли все понял. Дэн стоял, прислонившись спиной к двери. Чтоб заглянуть ему в глаза, Гульбаш наклонил голову и слегка присел. Он был похож на большую собаку: лабрадора или ньюфаундленда. — Ясно, — кивнул он, убедившись, и растерянно пожал плечами. — Ну... ладно. И только, когда он, сунув руки в карманы, прошел по длинному коридору метров пять от номера, Дэн вспомнил про съемку, о которой они договаривались. — Илья, — окликнул он Гульбаша. Городское прозвище Тоцкого здесь отчего-то не прижилось: и Харон, и вся местная обслуга, и операторы, и даже Петровский звали его по имени. — Насчет завтра... — Я помню. В шесть тридцать внизу, в холле, — обернулся Гульбаш. — Не проспи. Поездка была Дэну больше не нужна. Он пересмотрел уже отснятое — и... лучше бы этого не делал. Это не было плохо — что было даже хуже — это было нечто чуждое, неузнаваемое. Дэн оказался не готов к тому, что утратит стержень, понимание того, что именно хочет сказать. Он всегда считал своими сильными сторонами ясность посыла и железную последовательность позиции в любом вопросе — а теперь он был выбит из колеи. В получившихся материалах идея ускользала, тонула в болоте хаоса из чьих-то разговоров, исповедей, смеха и слез, крупных планов, мелких деталей, перспектив... Каждый кадр был хорош и дорог ему по отдельности, каждый мог бы стать основой отдельного репортажа или зарисовки, но все вместе они никак не образовывали единой картины, распадались на отдельные жутковатые паззлы. Все было закономерно, конечно же, — по холодном рассуждении, понял Дэн. Он ехал сюда бесцельно, он бежал, поддавшись малодушию и глупому порыву, ошибочно надеясь если не избежать, то хотя бы оттянуть подальше момент расплаты по всем счетам. Но от внутреннего коллектора скрыться нельзя. То, что получилось, как зеркало, отражало его, Дэна, личное состояние — и ровным счетом ничего не сообщало о мире вокруг. Как один из тех пошлых клоунов, которых Дэн всегда терпеть не мог, он воспользовался болезненной, жареной темой, чтобы рассказать о себе, сделал примитивную проекцию. Ни исправить получившееся, ни доснять другое было невозможно, а значит, и ехать не стоило. — В шесть тридцать, — подтвердил он. — Я поставлю будильник. В номере стало хуже. Когда спать не хочется, бессонницу переносить все же легче. Теперь спать хотелось мучительно, до спазмов усталости в икрах. Дэн ворочался с боку на бок, сгибал ноги в коленях и снова вытягивался, утыкался в подушку, скидывал одеяло и снова укрывался — все было без толку. Он уже пожалел, что послал Гульбаша именно сегодня. После секса с ним он всегда мог спать. Вчера вечером Гульбаш лежал на этой кровати, а Дэн насаживался сверху, опираясь на его плечи. Плечи были широкие и крепкие, а прессу позавидовали бы многие. Как все тяжеловесы, Гульбаш в одежде казался более грузным, чем был на самом деле, безразмерные футболки и свободного покроя штаны скрадывали пропорции. А сложен он был неплохо и за собой следил. – Занимаешься? – поинтересовался Дэн. – Меньше, чем хотелось бы. Я спортсмен вообще-то. Бывший. Боксер, – чуть задыхаясь, с ритмичными паузами, пояснил Гульбаш. – «Поплыву», если совсем брошу. Он придерживал Дэна за бедра, больше тормозя, чем подгоняя процесс, но не направлял явно, не натягивал. Ладони у него были горячие, влажные, прикосновение их было приятно. Дэну не нравился сам Гульбаш, но нравилось то, как он его трогал, нравился любой их телесный контакт, хотя Дэн всегда считал физическое производным от личного. Еще месяц назад он бы, наверно, удивился и обязательно об этом подумал, а теперь только равнодушно, по-медицински отметил, как еще один симптом искажения. Гульбаш погладил, а затем стиснул его задницу, на мгновение Дэну показалось, что тот его сейчас шлепнет, но Гульбаш, видимо, испугался — зря, Дэн не возражал бы — и, помедлив, вернул руку на бедро. В постели он вел себя как человек с языковым барьером: вроде и грамматика отточена, и словарь наработан, и желание поговорить бьет ключом, а внутри — все равно опасение, что выйдет лет ми спик фром май харт. Уверенность Гульбаш изображал довольно бодро, однако страх налажать у него проскакивал в таких вот подавленных порывах. И все же мелькнувшее ожидание успело обернуться в голове у Дэна фантазией, живой и неожиданно вставляющей, его выгнуло, и он почти сразу, за несколько толчков в кулак кончил — капли долетели Гульбашу до горла. Гульбаш притянул его к себе за пояс, и сопротивляться его поцелую у Дэна не было ни сил, ни желания, тем более что целовался Гульбаш, как Дэн любил, без лишних слюней и сантиментов. Потом, не вытаскивая из него члена, Гульбаш перекатился и уложил Дэна на спину, впихнув ему под поясницу подушку, а сам навалился сверху. Вскинуть ноги к груди и подхватить под коленями — единственное, что от Дэна требовалось. Он ждал, что Гульбаш отстреляется так же быстро, но тот вбивался в него долго и резко, почти исступленно. Дэн облизывал пересохшие, треснувшие в уголках губы, а Гульбаш прикусывал его за уши и хриплым еле слышным шепотом нес лютую ахинею, бессвязную, неразборчивую и сладкую. "Я бы тебя любил, например", — в числе прочего расслышал Дэн. Дурацкое "например" заставило его хмыкнуть, Гульбаш вздрогнул и оторвался. — Не веришь? Он снова и снова слепо целовал Дэна: в лицо, шею, колени, — приостанавливался, оттягивая оргазм, а потом брал снова. Вообще-то Дэн не любил марафоны, но тут вошел во вкус. Ему нравилось быть объектом обожания — давнишнее, забытое чувство, без которого, как вдруг оказалось, он голодал, словно в отсутствие чего-то важного в рационе. Он безропотно принял коленно-локтевую, когда потребовалось, поддавался направляющим рукам: приподнимался, опускался, прогибался — подставлялся под горячие губы с их засосами и признаниями. В какой-то момент у него снова встало, и тогда Гульбаш повернул его к себе, развел ему колени в стороны, нагнулся и довольно умело отсосал — Дэн цеплялся за его короткие волосы и царапал ему плечи. Как Гульбаш держался сам — стояло у него мощно — Дэн не понимал. Он чувствовал себя безвольной ростовой куклой, с которой можно делать все, — и он бы хотел, чтобы делали. По-человечески постыдное и пошлое желание, но тем оно и было остро. Когда Гульбаш закинул его ноги себе на плечи, Дэн сказал: — Я больше не могу. Но он врал. Он мечтал, чтобы это все продлилось дольше. Чтобы Гульбаш стал машиной и раскладывал его в номере до утра. — Еще на полу можно, — сказал Дэн. — В ванне. На балконе... Он очень рассчитывал, что его слова будут восприняты как чистый сарказм, но сарказмом они были лишь в малой своей части. — Замолчи. Гульбаш вытащил член, аккуратно скрутил с него резинку и стал на колени ровно над лицом Дэна. Дэн открыл рот и высунул язык, как это делали парни в порнороликах. Когда он увидел себя в зеркале ванной, сперма висела на его ресницах каплями, тремя дорожками ползла по щекам, сгустком сползала изо рта по подбородку. Дэн надеялся услышать звук захлопывающейся двери, но когда вернулся, Гульбаш все еще был в его постели. Поморщившись, Дэн лег рядом. — Я старался, — сказал Гульбаш. — Я оценил, — сухо кивнул Дэн. — Не грузись, я нетребовательный. Он выразительно зевнул и поерзал, но Гульбаш не пошевелился. — Нетребовательный или неизбалованный? — Знаменитая Кишиневская школа психоанализа? — фыркнул Дэн. — У меня все хорошо с подбором слов, а у тебя с их пониманием? Гульбаш помолчал. — Я из Тирасполя, — наконец произнес он. — Я когда-то тебе говорил. Дэн не стал отвечать, не хотелось ввязываться в бессмысленные препирательства ночью в сраной гостинице на постели из сколоченных досок. — Одним словом: румын, — процитировал Гульбаш и поднялся. — Извини, — пожав плечами, бросил Дэн. — Не думал, что это важно. Гульбаш вышел, прикрыв дверь осторожно, почти беззвучно. Хотя по тому, как косились уже на них обоих, это было бесполезно. Оставшись в одиночестве, Дэн распахнул выход на балкон, чтобы проветрить, а потом перестелил кровать загодя выторгованным у сестры-хозяйки чистым бельем. Он чувствовал себя выпотрошенным. После секса Дэн выключался моментально, до пробуждения проваливаясь в густую, вязкую темень без сновидений. Он покатал на ладони пузырек снотворного. Таблетки тихо прошуршали по стенкам. Дэн откупорил бутылочку, высыпал их на руку — это превратилось в своеобразный успокоительный ритуал. Когда он решался на прием, то касался горушки кончиком языка и запивал те, что прилипали. Привыкание наступило раньше, чем он ожидал, одной таблетки уже не хватало. Однако завтра надо было рано вставать, и смысла в снотворном не было. От снотворного Дэн ощутимо терял силы, хуже ориентировался на новом месте, тупел и все забывал. С сожалением он высыпал таблетки обратно, проследив, чтоб ни одна не упала мимо, а потом вертелся в постели до самого утра. Белье пахло отдушкой дешевого гостиничного порошка, а вот подушка отчего-то даже через наволочку источала запах Гульбаша. Дэн вспомнил, откуда знал аромат: так пахло от Саньки в их последнюю встречу, так пахло в Санькиной квартире, когда Дэн приходил за рисунком, но сам парфюм был не Санькин, а его парнишки, Егора. Аромат мешал заснуть, навязчиво лез в ноздри, Дэн принес из ванны махровое банное полотенце, свернул в несколько слоев и бросил на подушку. К машине он выполз в тумане, с ломотой во всем теле, как у чертовой принцессы на горошине. Харона еще не было, но Гульбаш уже сидел на диване у выхода. По синякам под его глазами можно было судить, что и он не так чтобы сладко спал этой ночью. Может быть, пил, а может, нашел замену Дэновым услугам у щедрых местных девиц. Харон тоже не выспался и был особенно мрачен, бурчал об убитой машине, матерился на каждом ухабе и метал такие злые взгляды, будто и в раздолбанных дорогах тоже была их личная вина. Гульбаш молча отвернулся к своему окну, а потом и вовсе задремал, откинувшись затылком на подголовник. Дэн смотрел в лобовое стекло. Дороги ему всегда нравились — любые, а скупую красоту местного ландшафта он даже начал по-своему любить: за неназойливость и странное умиротворение во всем. Что-то апокалиптическое виделось ему в утренней палевой дымке, поднимающейся над равниной, в нехотя пошевеливающихся степных травах, в островерхих земляных насыпях, торчащих на горизонте. Благословенное, безжизненное место. Тачка у Харона и правда дышала на ладан. Первый раз они заглохли на выезде из города, но быстро завелись снова. Во второй раз им пришлось вылезать, чтоб подтолкнуть. С трудом проснувшийся Гульбаш тер глаза и заразительно зевал. В третий раз они встали уже наглухо: все попытки завести двигатель окончились неудачей, ни проклятия Харона, ни его колдунства под поднятым капотом результата не принесли. Застряли они на переезде очень обидно: совсем чуть-чуть не успели проскочить перед пассажирским, и шлагбаум перегородил путь. Гульбаш, как обычно, смотрел на дело иначе: — Повезло, что не на путях. Вот бы заперло с двух сторон. Харон нехотя согласился: — Тоже верно. По-прежнему не разговаривая друг с другом, Дэн с Гульбашом оттолкали автомобиль к обочине, пока Харон звонил кому-то с просьбами о помощи и, судя по виду и обрывкам фраз, в семь утра ему пришлось выслушать не самые приятные ответы. Дорога была пуста, подошедшая стрелочница только развела руками, махнула рукой в сторону станции, куда Харон и отправился за подмогой. После короткой беседы с Гульбашом тетушка уже улыбалась и приглашала к себе в будку на чай. — А что-нибудь повеселее? — Гульбаш сделал характерный жест. — Не положено нам веселиться, — с сожалением покачала она головой. — Да и время сейчас не то. Не до веселья нам тут теперь. Дэн поморщился и отошел. На чай к дежурной он не собирался. Гульбаш бросил на него короткий взгляд и отвернулся. Станция была небольшим железнодорожным узлом, Дэн даже вспомнил ее название: Добродеевка-Сортировочная. Дальше по ходу движения перерезавшего им путь пассажирского рельсы ветвились и множились, вдалеке виднелись цепочки разномастных вагонов, ветер доносил механический голос диспетчера. Было странно, что работа здесь продолжалась своим, почти мирным, чередом. — Не хочешь с ней поговорить, раз уж мы здесь? — подошел сзади Гульбаш. — Нет. Почти сразу как приехал сюда, Дэн научился с первого-второго взгляда определять, кто и что ему скажет, сюрпризы случались редко. А стандартные наборы положений мало его интересовали. Ничего нового дежурная ему бы не сказала. — Скучно? — угадал Гульбаш. Дэн промолчал. — А мне нравится людей слушать. Любых. Каждому есть, что сказать, если найдется хороший собеседник. А мне не скучно с ними. Я вообще людей люблю. — Всех? — повернувшись к нему, уточнил Дэн. — Одинаково? Гульбаш наклонил голову. — Некоторых особенно, — процедил он. — Не возражаешь, если я схожу поболтать? — Нет, — помотал головой Дэн. — Дождусь Харона и тоже прогуляюсь. — Если нужно будет что-то отснять, свистнешь. — Хорошо. — Ну и это... — не отставал Гульбаш, — не теряйся там... далеко. У тебя телефон включен? Зарядки хватит? — Да, мам, — вздохнул Дэн. — Я поел и в шапке. Гульбаш забрал камеру из машины и ушел. Харон вернулся на небольшом грузовике, который взял его развалюху на прицеп, и уехал, пообещав вернуться часа через три. Дэн отправился по рельсам к сортировке. В связи с обстановкой развязка была загружена заметно меньше, чем была рассчитана, общее ощущение запустения и неустройства витало в воздухе. Только дважды Дэн слышал разговор путепроходчиков где-то рядом — и оба раза удачно не пересекался с ними — еще один раз пришлось пережидать движущуюся часть будущего состава. Все оставшееся время только редкие включения диспетчера нарушали затягивающе-болотное спокойствие этого места. Оно больше было похоже на кладбище поездов. Дэн медленно и бесцельно бродил между ветхими товарными вагонами, пузатыми ржавыми цистернами, полусгнившими платформами, кое-где он подлезал под колесами и перебирался с линии на линию, заходил в тупики. Среди брошенных, никому больше не нужных составов ему было хорошо. Он чувствовал себя здесь своим и даже снял бы кое-что на камеру: ни для чего, просто потому что хочется, но мысль о звонке Гульбашу отвращала. В какой-то момент ему даже стало казаться, что звонок о том, что машина в порядке и можно уже выдвигаться, прозвучит с минуты на минуту. Возвращаться не хотелось; куда-то ехать, с кем-то говорить, снимать то, что уже сотни раз снято до них и еще тысячи будет снято после — от такой перспективы замутило. Он достал из кармана телефон и отключил. Стало спокойнее. Сам не заметив как, он вышел к невысокой железнодорожной насыпи из светлого гравия — вероятно, обходному пути для пассажирских поездов. По левую руку от нее оставалась мертвая сортировка, справа — тянулась изжелта-белая, выгоревшая степь с одинокими деревьями. Рельсы каймой уходили вдаль, куда хватало взгляда. От просмоленных и нагретых шпал пахло особым, будоражащим запахом дороги — запахом перемен. Дэн вскарабкался наверх и присел на рельс, поставив ноги по обе стороны от выступающей шпалы. Железо было теплым и гладким. На узкой полосе, как на жердочке, удержать равновесие было сложно, Дэн сдвинулся назад и лег навзничь, закинул руки за голову, так что первый рельс оказался под его коленями, а на второй он опустился затылком. На небе цвета вытертой добела джинсы не было ни единого облачка, но жара еще не наступила. Тянуло подсохшей травой и мазутом. Дэн прикрыл глаза. Тонкий, еле слышный перестук поначалу казался отголоском сердечного ритма, шумом крови в ушах. Потом костяшками пальцев Дэн почувствовал слабую вибрацию: сдвоенный удар и короткая пауза — словно он нащупал чей-то пульс. С каждой секундой железная жилка билась все отчетливей и резче, срываясь в тревожную морзянку, под ногами едва заметно задрожали камни. Что-то похожее на Равелевское "Болеро" зазвучало в мозгу, и у Дэна была своя отдельная партия в этой музыке нервов. На пляску и взвизгивание рельсов тело отзывалось собственным, животным трепетом, от горла к ступням волнами сбегала судорога, сердце колотилось под ребрами. Дэн сцепил руки в замок и стиснул зубы, его прошил колючий озноб. Под ложечкой екнуло и растеклось что-то холодное, словно туда бросили горсть коктейльных ледышек. Страшно не было, голова была ясной, сознание работало как часы — Дэн с бесстрастным интересом следил за всем вокруг и за собой, происходящее казалось ему удивительно правильным. Беда была в том, что только сознание и оставалось трезвым. Тело раздирало от нутряного, слепого ужаса. Чем дольше все тянулось, тем хуже мозгу удавалось удерживать физическое под контролем. Незримые стальные жгуты сворачивались в тугие пружины и со звоном распрямлялись внутри. Все больше усилий требовалось Дэну, чтобы просто остаться на месте, но в конечностях уже горел нестерпимый зуд движения: кисти выкручивало, колени сами подтягивались к груди, суставы ломило. Гул нарастал лавиной, переходя в рвущий барабанные перепонки свист, от которого заложило уши. Небо опускалось сверху полиэтиленовой пленкой, перекрывая кислород. Вибрировал даже раскаленный воздух, который Дэн втягивал в себя. Не в силах сопротивляться клеточному страху, он отпустил себя, и тело тут же зажило своей жизнью: скорчилось и начало извиваться, стремясь уползти, спрятаться, выбраться любой ценой, зубами выгрызть себе спасение. Дэн перекатился на четвереньки, чтобы хоть немного унять эту вселенскую дрожь, сообщающуюся ему извне, но у тела нельзя было идти на поводу. Оно почувствовало близость капитуляции и потребовало, чтоб он встал. Опираясь о колени, Дэн с трудом поднялся на подгибающихся ногах — и его вынесло вперед бешеным ударом. Острые камни, как шипы, разорвали футболку и царапали спину, проскребли по лицу, локтям, предплечьям. Адская пестрая карусель завертелась перед глазами, Дэн подумал, что сейчас блеванет. Он кубарем катился по насыпи, не чувствуя боли, пока с размаху не налетел на что-то затылком. Огни погасли, музыка смолкла, блядский цирк свернул свое шапито. Когда Дэн очнулся, где-то над ним отчаянно визжали тормозные колодки. Товарный, отстраненно отметил он. Голова кружилась, кожу саднило везде. Рядом смачно сплюнул кровью Гульбаш. Нос и губы у него были разбиты. — Я проебал камеру, — сказал он. — Костян меня убьет. Поезд наверху завершил свое казавшееся вечным торможение. Дэн попытался встать, в суставе кисти что-то хрустнуло, боль прострелила в плечо, в глазах потемнело. Он опять плюхнулся на землю, и его наконец вывернуло. — Надо убираться, — поднимаясь, Гульбаш тоже охнул и поморщился. — Через минуту машинист очухается и даст тебе пизды. А через две — вся станция подтянется ему помочь. И будут правы. Идти можешь? Идти Дэн мог. — Не надумывай лишнего. Я просто его не видел. Дэн привалился к столбу на обочине и прижал руку к животу: запястье опухло и страшно ныло. Гульбаш пытался закурить, пляшущими пальцами высекая огонь из дешевой зажигалки. — Я тебе кричал. Он зажал сигарету все еще кровоточащими губами, пару раз затянулся, зашипел и отшвырнул в траву. — Я не слышал. — Поезд сигналил. Вся округа километров на пять проснулась. — Я не слышал, — утомленно повторил Дэн. — Я не спал этой ночью, и меня накрыло. Я плохо сплю. У меня бессонница. — И ты решил прилечь на рельсы? Отличная идея. Гульбаш беспрестанно двигался: пружинил, как на ринге, пинал камешки, засовывал и снова вынимал руки из карманов, сплевывал, трогал языком разбитые губы. Это раздражало. — Не мельтеши, а? Ничего не случилось. — Ты о машинисте подумал? А если бы это был не товарняк, а пассажирский? Другого способа поспать не нашел? Дэн откинул голову и прикрыл глаза. Под веками тут же закрутилась помесь чертова колеса и американских горок. Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы... Харон подъехал минут через двадцать. — Еле нашел вас тут, какого... — он присвистнул, оглядев их обоих, и тут же пообещал: — Если вы кого-то завалили, я первый вас сдам. Или вы отделали только друг друга? — Не сошлись во взглядах на внутреннюю политику и международную обстановку, — сказал Гульбаш. — Поехали отсюда. За разбитую камеру Гульбаш получил выволочку и от Петровского, и от Кости. Выслушал, не пререкаясь и не пытаясь оправдаться, только бросил предупреждающий взгляд на Дэна, чтоб не лез. Они не сговаривались ни о чем, и попытайся хоть кто-нибудь подробно расспросить их о произошедшем, получилось бы неловко: выдать экспромтом единую версию при всем желании не вышло бы. Но, начиная с Харона, все по умолчанию решили, что они и вправду подрались. Это внесло легкую сумятицу в некоторые умы, потому что относительно объекта ночных отлучек Гульбаша — Дэн видел — подозрения окружающих все же посещали. В травму Гульбаш ехать отказался: — Куда? — не понял он. — Зачем? В поврежденном запястье Дэна не оказалось вывиха, не было даже перелома — трещина. На Дэново: "упал с лестницы" — в приемном покое брезгливо покривились. Измотанная дежурная выразительно вздохнула при виде его пошарпанной физиономии, но после рентгена и наложения гипса все ушибы и ссадины дотошно осмотрела. Его быстро обработали везде, а в гипсовой люльке рука перестала болеть почти сразу, так что визит прошел легче, чем Дэн ожидал. Харон отвез его обратно в гостиницу. Дэн подумал, что ослышался, когда через полчаса после возвращения услышал стук в дверь. Взглянув на него, Гульбаш дернулся и помотал головой: — Я не за... — он неожиданно смутился и отвел глаза, — этим. — А за чем? Гульбаш помялся. — Перелом? — он кивнул на гипс. — За чем? — повторил Дэн. — Меня беспокоит... — он помолчал, подбирая слово, хотя Дэн и так уже понял, — твоя бессонница. Дэн отошел от двери в сторону. — Зайди, — не дожидаясь, когда Гульбаш тронется с места, он прошел в комнату и встал посередине. — Сядь, — указал он на кресло. Гульбаш послушно сел. — Давай как есть, — начал Дэн, — напрямую. Иначе мы оба запутаемся, и от недоговоренности выйдет хуже. Согласен? Подумав, Гульбаш кивнул и устроился в кресле удобнее, положил руки на подлокотники. Только подрагивающее колено выдавало волнение. — Я не знаю, как это бывает у других, и мне не хотелось бы тебя обидеть. Но у меня все предельно просто. Он обернулся, ища куда приземлиться самому, но второе кресло стояло далеко у окна, а стулом он сам подпер балконную дверь, чтобы проветрить номер. Пришлось опуститься на кровать. Гульбаш ждал, не перебивая. Надо было отдать ему должное, слушать он и вправду любил больше, чем говорить, — в этом не было вранья. — Я очень благодарен тебе за то, что по тупой случайности на моей совести не значится выговора в чьем-то личном деле, что никто не лишился премии, не подвергся полицейскому разбирательству, и ни у кого в жизни не появилось травмирующего опыта. Это первое. Гульбаш усмехнулся — как сумел, распухшими губами. Одно веко его сверху затекло багрово-синим и выглядело, как женская подводка, отчего взгляд приобретал особую странность. — Второе. То, что между нами было, нас вроде бы неплохо развлекло. Надеюсь, что в равной степени. Но на этом все. Это не сделало нас ближе. Мы не пара и не друзья, мы не члены одной команды, потому что вне зависимости от судьбы пилотного выпуска, работать в проекте я не буду. Мы друг другу никто, — Дэн перевел дыхание. — А это означает третье. Тебя не должно беспокоить ничего из того, что касается меня и моей жизни. В свою очередь я могу обещать, что буду думать о последствиях своих поступков для других людей. Тобою так любимых, — не удержался он в последний момент и тут же пожалел. Личные колкости, сродни заигрыванию, — свидетельство небезразличия, и следовательно, неверный сигнал. А Дэн был равнодушен. Но на издевку Гульбаш не среагировал. Он склонил голову набок, и в разных его глазах мелькнул интерес. — Не должно беспокоить? — спросил он, и Дэн пожал плечами, подтверждая. — То есть у тебя это так работает: когда не должно, то и не беспокоит? Глухое раздражение снова поднималось у Дэна от солнечного сплетения к горлу, как изжога. Это был бесполезный разговор, как вообще любой разговор с Гульбашом. Дэн всегда их избегал, подспудно чувствуя, что увязнет — причем там, где не ждет. На самой банальной, прозрачной фразе ему могут открыться внезапные бездны ада, как студенту-медику, случайно вызвавшему дьявола зубрежкой латыни. — Я не задумывался о том, как у меня все работает, — сказал он. — Но если тебя беспокоит что-то в моей жизни, то я не знаю... ну держи себя в руках. — Ты так и делаешь, когда тебя что-то беспокоит? Держишь себя в руках? — Ты издеваешься? — спросил Дэн. — Нет, — качнул головой Гульбаш, но потом уголок рта его предательски дрогнул. — Ладно. Чуть-чуть. Но я просто хочу понять, Денис... Собственное имя — искаженное — из его уст отчего-то дернуло электрическим разрядом. — Не надо! — резко перебил Дэн, так что Гульбаш вздрогнул и отшатнулся. — Тебе не надо понимать. Просто не трогай. — Хорошо, — быстро согласился он, словно испугавшись этой вспышки Дэна. — Со мной все будет в порядке, — добавил Дэн спокойнее, — а если не будет, это не твое дело. — Я понял. Я не то чтобы очень умный, просто не такой тупой, каким считаешь меня ты. Гульбаш поднялся со своего места. — Пару недель назад, выбирая между идейным упоротым идиотом и убежденным двуличным подонком, я склонялся ко второму. — Я примерно так и думал, — серьезно ответил Гульбаш, не оборачиваясь. Он привычно наклонился, минуя притолоку, Дэну вдруг захотелось окликнуть его по имени, но сказать больше было нечего — да и не стоило больше ничего говорить. Когда дверь захлопнулась, он откинул одеяло и лег в надежде наконец заснуть. *** Санька пришел загодя, чтобы посидеть и подумать, он любил это место. Отцветала акация, ее засохшие лепестки ветер гонял по дорожкам, посыпанным свежим гравием. Еще недавно заваленный сором и листьями фонтанчик в центре сквера отчистили и починили. Кусты и газоны были подстрижены, ограду подновили и выкрасили. Стало аккуратно и живенько, но Сане было жаль духа прежней заброшенности. Старушки больше не сидели по некрашеным лавкам, а ходили с лыжными палками, собачники громче обсуждали свои дела, и даже коляски мамочек, казалось, катились быстрее, чем раньше. Когда-то в прошлой жизни Саня часто сидел здесь, чтобы привести мысли в порядок, и унылая ветхость отчего-то способствовала этому больше модной урбанистичности. И сколько бы он ни пытался выстроить разговор в голове, получалась все та же путаная каша. А теперь, когда Гоша сидел рядом, открывать рот не хотелось вообще. С Гошкой всегда хорошо было молчать. Его хорошо было рисовать. Саня повернул голову и штрихами мгновенно набросал в уме знакомый абрис — быстрее, чем успел себя одернуть. Внутри кольнуло тоской по кисти. Он мало интересовался в жизни кем-то, кроме себя. И поздно было меняться — да вряд ли возможно. Но именно это, он чувствовал, как-то необъяснимо коррелировало с тем, что ему так и не удалось оседлать свою волну. Замкнувшись лишь на себе, он не смог прыгнуть выше головы, не сделал чего по-настоящему важного. — Я познакомился с Дэном, когда ему было семнадцать, — неожиданно для себя сказал он, хотя зарекался рассказывать Гошке о Дэне. — Мне только-только исполнилось девятнадцать, и на тот момент это казалось существенной разницей в возрасте. Гошка повернул голову и посмотрел на него. — Не уходи, пожалуйста, — попросил Саня. — Мне очень надо, чтобы ты понял. — Я не уйду, — пообещал Гоша. — Я всегда все о себе знал. И никогда не сомневался. Ни в чем, — начал Саня. Он всегда все о себе знал. И никогда не сомневался. Ни в чем. Кто он такой, чем он намерен заниматься, чему посвятит жизнь, кого будет любить — у него просто не было вариантов. Ему достался заполненный бланк. Квадратик для галочки во всех пунктах значился только один. Периоды метаний, поиски себя, пробы и ошибки, страхи и неуверенность, присущие другим, были для него пустым звуком. Каким-то чудом он избежал болезней роста, как кто-то избежал ветрянки и диатеза. — Я начал рисовать раньше, чем научился складывать слова, так говорила мать. Я не понимал вопроса: кем ты хочешь стать? Потому что уже был: художником — считал им себя всегда — а больше становиться никем не собирался. В не самые лучшие годы на бумагу, краски, кисти, карандаши для него у матери уходила приличная часть и без того скудной зарплаты. Иногда мать срывалась и отказывала ему, и тогда он ее ненавидел. Чтоб сводить концы с концами, она брала работу на дом, работала в выходные и возвращалась за полночь. Иногда плакала ночами. Сане было все равно. Он рисовал. — Отец умер, когда мне было семь, то есть до того как я определился с предпочтениями. Не знаю, когда и как о них узнала мать, мне не пришлось ничего ей говорить. Может быть, за меня все сказали рисунки, может — не стертая вовремя история браузера. Не знаю, была ли она травмирована тогда — мне она ничего не сказала. Из-за природной деликатности — или потому что на тот момент целиком ушла в новые отношения. Понятия не имею, расстраивает ли это ее сейчас, и, если совсем честно, мне нет до этого дела. Мы нормально общаемся. К счастью, у нее теперь есть еще один сын и дочь. Надеюсь, они порадуют ее больше. В школе Сане не нравился никто. Если бы понравился, он бы подошел в открытую. Потом он иногда думал о том, что все могло бы сложиться иначе, получи он по мозгам еще тогда, подростком. Да что там, все могло сложиться иначе, получи он хоть когда-нибудь от кого-нибудь по мозгам. Только не случилось у него “мальчика из параллельного класса” или воздыханий по старшекласснику. Они все были никакие, он их не замечал — или просто не созрел к тому времени. Никто ни о чем не догадывался, и повода открыться у Сани не появилось. В Академии он скрываться не стал. Но там все было уже совсем иначе. — Дэн не был у меня первым. К моменту нашего знакомства я выработал железобетонную систему убеждений и свод раз и навсегда установленных правил о том, как надо жить. С большой буквы каждое слово, — добавил он. Гоша улыбнулся. Сане было не смешно. Он пропал, когда впервые увидел Дэна. Дэн стал первым, чего истово захотел Саня, кроме работы. Это было похоже на одержимость. Дэн был звездой с неба, которую необходимо было достать любой ценой. Наверно, именно нездоровый Санькин пыл и его бешеная уверенность, что все происходящее единственно правильно, помогли ему тогда сорвать куш. Дэн не смог сопротивляться его напору. Они переспали в день его совершеннолетия — в этом тоже был весь Санька — на даче, куда добрались только под утро на какой-то попутке. — Мне никогда не приходилось ради своих правил хоть чем-то жертвовать, — сказал Саня. — Я ни разу, даже в малом, за них не пострадал. Дэн был его жизнью — по дефолту. А это значило, что на него распространялись все уложения и установки. Саня представлял его всем: друзьям, однокурсникам, матери и даже ее новому мужу — в качестве своей пары. Ведь это было правдой, а от правды зла быть не может. Саня встречал его у универа, провожал до дома, водил в рестораны и кафе, покупал подарки — у него появились первые заказы, когда декан взял его под свое крыло, совсем смешные деньги, но Сане до безумия нравилось тратить их на Дэна. Саня его рисовал — везде, где только мог. И присутствие других смущало его в последнюю очередь. Дэн был зачарован и слегка придавлен: Санькиной безумной увлеченностью, доступной наконец "взрослой" жизнью, круговертью новых — конечно же, невероятно интересных — знакомств. Он смотрел Сане в рот, пусть и неявно, и это Саньку пьянило. Дэн шел за ним, не раздумывая, — и Санька не оставлял ему даже времени на собственные мысли. Дэн пытался ему понравиться еще сильнее — что было сложно, потому что Санька и без того видел Дэна совершенством. В Академии на них смотрели снисходительно-добродушно. Пока ты молод и красив, тебе списывают многое, а если еще при этом и талантлив, — то всё. Чем страннее ты фрик, тем более будешь любопытен. Быть геем? В двадцать первом веке? Где тут болезненный надлом и патология? В Санькиной среде это считалось почти мейнстримом, пол-Академии интересничали поярче. — У меня в опциях не было заложено выбора. Я даже не задумывался о том, что у Дэна он был. Если бы не я, его жизнь могла сложиться совсем иначе. Саня стал первым не только на своем курсе, на всем потоке. Он взлетел сразу, как только поступил. В Академии им гордились, его пестовали, холили-лелеяли и пихали, куда только могли: молодое, яркое дарование, он был презентабелен, социален, охотно и неплохо говорил. Интервью, конкурсы, какие-то семинары, молодежные слеты, круглые столы, мастер-классы — Саня купался в этом. Его эгоцентризм имел один весомый плюс: он делал его слепым ко всем людям, а значит, неуязвимым перед косыми взглядами исподтишка и кулуарными сплетнями. Он даже не игнорировал их — он их не замечал. В открытую что-то оскорбительное бросить ему за всю жизнь никто ни разу не решился. — Моя жизнь никогда не была войной. Я никогда не платил за право жить так, как хочу. Дэн был другим. Он был не просто зорче Саньки — видеть лучше слепца не мудрено — порой он чувствовал то, чего не уловить и взглядом. Но Саня об этом не думал. В чем-то схожий с Академией, универ Дэна, тем не менее, оказался совсем другой средой, со своими ценностями и иной расстановкой приоритетов. Дэн не был броской побрякушкой, определить его стоимость навскидку было сложно. Для большинства он был никто, один из многих — и ему предъявляли счета без скидок. — За нас обоих расплачивался Дэн. И платит до сих пор, хоть мы давно не вместе. В отличие от Сани, Дэн смотрел на мир трезвым, открытым взглядом. И не пропустил ничего. Он растерял прежних друзей — они его не приняли — и не завел новых. Саня не интересовался, как так получилось. Он после перерыва между парами шел с Дэном на лекцию, потому что это было важно — нарисовать его в профиль. В Санином мире не существовало ни смешков за спиной, ни издевательских подколов в курилке, ни надписей на стенах подъезда, ни подкинутых записок с грязными предложениями. Кругом общения Дэна стал Санькин круг друзей. И Дэн оказался один — против всех, когда они расстались. — Я сломал ему жизнь. Подбил на взлете. И он до сих пор летит с протекающим баком и неисправным шасси. — Он рассказал родителям? — спросил Гоша. — И сестре, — кивнул Саня. — Ему пришлось: даже огромный город оказывается иногда слишком маленьким для кого-то, а уж наш... Он мог сказать, что все неправда, — и они бы поверили, много ли родителям надо, — но не стал. И я его не отговаривал. Саня догадывался, как родители Дэна все воспримут. Он был вхож в семью, знал отца-отставника, мать с крестьянскими руками в ситцевом платье, влюбленно смотревшую на брата снизу вверх Альку. Он предполагал, что все будет плохо, но это было так неважно, ведь впереди их ждала вся жизнь, и любовь в ней должна была продлиться вечно. — В этом нет твоей вины, — неуверенно произнес Гошка. Саня невесело хмыкнул. — Разумеется. Ни одной статьи в уголовном или административном кодексе. Он был совершеннолетним, и все, что он делал, совершалось им без принуждения и по доброй воле. — Почему вы расстались? Саня пожал плечами. — Повзрослели. Гошка кивнул. По дорожке мимо них проплывали коляски. У фонтана бегала и визжала мокрая малышня. Два черных терьера наматывали круги по газону. Чужое приглашение встретиться в сквере Саня расценил бы как дешевое пижонство в ретро-стиле. Если он чему-то и научился за годы общения в своей специфической среде, так это умению видеть претензию и позерство в каждом шаге. Даже если их там не было. Его страшно тянуло к Гошке, который без экивоков согласился прийти и сидел рядом на лавочке так же просто, как сидел бы в любом другом месте, от дорогого ресторана до салона припаркованного автомобиля. — Я не рисую уже две недели, — сказал он. Гошка удивленно поднял бровь. — Хочу посмотреть, что я такое, кроме. Есть ли там еще хоть что-то. Не может же оказаться так, чтоб совсем ничего больше не было. — Глупо, — помотал головой Гошка. — И мне не хочется. Губы Гошки дрогнули в полуулыбке, он попытался подавить ее, но она, как это бывает, только расползалась все шире, пока он не перестал бороться с собой и не прыснул. — Что? — Саня не смог не улыбнуться в ответ. — Ну что? Что смешного? За то время, что они не виделись, Гошка успел подгореть на солнце, нос у него шелушился, а щеки покраснели. — У тебя пальцы шевелятся, — сквозь смех сказал он. — Думаешь, я эти движения не узнаю? Кого ты обманываешь? Саня смотрел на него: жадно, впрок — так пьют воду в жару, заглатывая больше, чем стоило бы, давясь и проливая на себя, словно можно напиться навсегда и больше не испытывать жажды. — Я банкрот, Гош, — все еще продолжая улыбаться, сказал он. — У меня нет ничего, что я мог бы кому-то предложить. Я понятия не имею, что будет дальше — даже завтра, у меня больше нет планов и принципов, и в темноте я плохо различаю цвета. Даже черное с белым. Ресницы у Гошки дрогнули, он смешался и мгновенно посерьезнел. Стоило замолчать, хотя бы ради того чтоб не терять лицо. Это было беспомощно и жалко, и Саня видел в изменившемся взгляде Гошки унизительное милосердное участие. — Но я так по тебе скучаю, — признался он. Вздохнул и повторил тише: — Я так по тебе скучаю. *** Дэн уснул сам, без таблеток, часов в одиннадцать вечера: завалился, пристроив поудобнее загипсованную руку, и отрубился намертво — потому с трудом сейчас продирал глаза от громкого стука, настойчиво вытаскивающего его со дна мутной марианской впадины. Спросонья мало что понимая, он лихорадочно выпутался из одеяла, ударился ногой о край чертова щита и только когда вместо двери дернулся к балкону, окончательно проснулся и сориентировался. Барабанная дробь в дверь не прекращалась. Чертыхнувшись, Дэн зло рванул дверную ручку на себя. — Ну какого хера тебе еще? За порогом стоял Макс. Он отшатнулся из-за окрика, и Дэн мгновенно остыл. — Извини, я думал, что это... — окончание фразы Дэн замял и только развел руками. — Что случилось? — Ничего, — сказал Макс. — Просто зашел напомнить, что мы выезжаем в четыре. — А сейчас сколько? — растерянно спросил Дэн. Неужели он мог столько проспать? — Около двенадцати. Дэн выразительно уставился на него. — Ну... вещи там, может, тебе собрать надо или еще что, — Макс дернул плечом совсем как подросток: одновременно неуверенно и раздраженно. — Я не знаю, меня попросили, я тебя разбудил. — Кто попросил? — Игорь Борисович, — не моргнув, отрапортовал Макс. — А, — кивнул Дэн. — Ну раз попросил, тогда ладно. Спасибо, что напомнил. Голова со сна была тяжелой, но отдохнувшее тело ощущалось почти невесомым, даже затекшая рука ломила как-то приятно, только царапина от свежего ушиба о щит саднила голень. — Привет передавай, — бросил он уходящему Максу, и тот обернулся вопросительно. — Игорю Борисовичу, — пояснил Дэн. Макс что-то неопределенное буркнул и пошел своей дорогой. Дэн вернулся в номер, сел на кровать, но ложиться снова не хотелось. Сумка была собрана еще с вечера. Можно было бы спуститься и спокойно то ли позавтракать, то ли уже пообедать: страшноватенький гибрид буфета и столовки назывался здесь рестораном, фактически там готовили только для них, и готовили неожиданно неплохо, по-домашнему, — но прислушавшись к себе, Дэн особого голода не ощутил. Он накинул на шею поддерживающую руку повязку и вышел на балкон. На скамейке у клумбы, вытянув ноги вперед, сидел Гульбаш. В кои-то веки он был один, но и тут без общения не обошлось: он кивал кому-то в телефонной трубке. Дэн нагнулся и облокотился на перила здоровой рукой. Не очень-то хотелось признавать, но смотреть на Гульбаша ему нравилось – исподволь, особенно когда тот молчал. Возможность такая выпадала нечасто, взгляды получались беглыми, смазанными, но именно так глаз выхватывал незамеченные раньше детали – неожиданно выпадающие из законченного, давно сложившегося образа-монолита. Так, например, весь большой и мощный Гульбаш имел на удивление аккуратные кисти – совсем не боксерские, хоть и крупные: никаких сбитых костяшек или следов переломов; выпуклые вены на тыльной стороне ладони; прямые, довольно длинные пальцы; правильной формы ногти, бледные на фоне смуглой кожи; и объективно красивые запястья. На левом он носил плетеный кожаный браслет и часы – недорогие, чуть старомодные, с черно-белым циферблатом. Похожие когда-то были у отца Дэна. В другой раз Дэн увидел у него едва различимую, не предназначенную собеседнику усмешку: очень спокойную, без яда, скепсиса или налета высокомерия, чем грешит большинство ухмылок, но с каким-то отчужденным пониманием — не очень-то радостным, не так чтобы желанным. За вспышками улыбок, демонстративным фырканьем и раскатами смеха она терялась – или пряталась намеренно, Дэн не знал, – но была очень характерна. Единожды заметив, он потом ловил ее часто. Еще у Гульбаша появлялись складки от усталости у губ, и он щурился из-за легкой близорукости, что делало его лицо в этот момент почти беззащитным. Под волосами на лбу у него был тонкий белый шрам, рассекающий бровь, а его хорошая бойцовская реакция тянула за собой скрытое, но постоянное напряжение в теле — повышенный мышечный тонус. Сами по себе все эти детали казались мелкими и мало что значили, ни одна из них не опровергала ключевых личностных оценок и вроде бы не меняла общего мнения Дэна о Гульбаше. Но живущий в голове глиняный голем трескался и осыпался, и место его там занимал вполне себе живой и чем-то временами трогающий человек. Дэн уверял себя, что все это самовнушение ради самооправдания, что ему просто не хочется верить в свою способность вестись на голую физиологию, ведь магия пропадала, как только Гульбаш открывал рот и начинал говорить, и слабая тень симпатии тут же сменялась острым раздражением. И тем не менее он, против воли, на Гульбаша смотрел, вот как сейчас. И зрелище это Дэну, против воли, нравилось. Гульбаш убрал телефон в карман и, подняв голову, бросил взгляд на балкон, что Дэна — и почему бы это? — не удивило. Дэн вскинул руку в приветственном жесте, и Гульбаш отсалютовал ему двумя пальцами. Дэн вернулся в номер, натянул шорты и майку и спустился вниз. Гульбаш не оборачивался к нему, пока Дэн не сел рядом. Чувствовал ли он его приближение спинным мозгом, видел ли третьим глазом или просто узнал его по шагам, но подавленной радостью запахло в воздухе метра за три, и чем ближе Дэн подходил, тем сильнее становилась концентрация. Дэн опустился на скамью, буквально погрузившись в густое облако чужого довольства, — и на это тоже не могло не откликаться его израненное эго. Дэн тысячу лет не встречал того, кто бы вот так хотел его внимания. И был ли такой человек в его жизни вообще? Гульбаш молчал: выжидательно и настороженно. Дэн мысленно подбирал слова: долго и тщательно, с подводкой и аргументами, когда осознал, что любой разговор между ними, по сути, будет бесполезен и обернется лишь желчью, взаимными уколами и задетым самолюбием — именно потому, что оба они сейчас, по разным причинам, не против сидеть рядом друг с другом. — Мне кажется, я понимаю, что именно ты видишь, но ты ошибаешься, — все равно начал он. Гульбаш вопросительно приподнял бровь. Он всегда смотрел на Дэна иначе: никогда не украдкой, только в открытую. Взгляд у него был пряный, густой и тягучий, как елей. Забитая глубоко под шконку самооценка Дэна ловила его, не веря себе. От него становилось липко и смутно стыдно, но в то же время горячо. В глазах Гульбаша Дэн видел отражение их немногочисленных и недолгих ночей — и нескрываемый голод, и это поневоле трогало. Дэн расслаблялся, отогревался, как после долгой зимы на мартовском щедром солнце. "Я бы тебя любил, например", — вспомнил он. Дэн точно знал, когда потерял ощущение своей такой вот желанности — безоговорочной и безбашенно прямой. Он так долго уверял себя, что и не нуждается, что самодостаточен и не зависит ни от кого. Что во взрослой жизни никто и никого так не хочет в силу зрелости, что его отношения имеют специфику, диктующую партнерам осторожность и постоянное чувство вины, что есть вещи, которые не случаются в жизни дважды, как дважды не падает в одну воронку снаряд... Судьба пошутила как-то совсем жестоко, заставив Дэна это: прежнее, полудетское, первое — вспомнить спустя столько лет. Только с Гульбашом. — Я не дева в беде, Илья, — сказал он. — Меня не надо спасать. — Я немножко уже, — напомнил Гульбаш. — Ничего? Он сидел рядом, закинув руку на ребро спинки длинной скамьи, наполовину развернувшись, и пальцы его руки едва не касались шеи Дэна, а вытянутые ноги доставали до края большой круглой клумбы у входа. Он был слишком большим — даже если бы Дэн малодушно повелся и попытался впихнуть его в свою жизнь, то не смог бы: не было там такого места. — Я поблагодарил. Но на этом точка — вроде бы именно об этом я тебя и просил. — Напомни, это я к тебе поднялся или ты ко мне спустился? — спросил Гульбаш. — Не считай меня идиотом, по-твоему, я ничего не понимаю? — не выдержал Дэн и тут же расстроенно осекся. Именно этой тупой перебранки он и собирался избежать. Кисть Гульбаша дернулась, и Дэну показалось, что через мгновение тот погладит его согнутыми пальцами по щеке. Ощущение было настолько ярким, что от уха к шее пробежал острый разряд: Дэн забыл уже, когда и кто в последний раз прикасался к его лицу. Захотелось податься вперед, подставиться под ласку. Но Дэн демонстративно отвел голову. Гульбаш сдал назад и убрал руку со спинки скамейки. — В отличие от тебя, я точно знаю, как все будет дальше, — чуть мягче сказал Дэн. — И чем все закончится. Там в конце когда-то открывались две вакансии, но обе, увы, давно заняты. У меня уже есть те, с кем мы после всего остались друзьями... — Правда? — перебил его Гульбаш. — И где же они сейчас? — Не вмешиваются в мою жизнь, например. Друзья приходят по зову. — Я всегда думал, это иначе работает, — сказал Гульбаш, — но да ладно. Я не гожусь тебе в друзья и не набиваюсь. А вторая? — У меня уже есть те, кто звонит мне по пьяни в три часа ночи, потому что нашло, — закончил Дэн. Глаза Гульбаша неуловимо изменились, Дэн поймал знакомую тоскливую полуулыбку, и отчего-то в применении к нему, Дэну, она больно хлестнула по его самолюбию, как случайно задетая ветка — по лицу. — Себя пожалей, — зло скривился он. — Твоя жизнь еще более убога. — Это да, — тихо согласился Гульбаш и отвел взгляд. — Ну, что? — Дэн скривился. — Предложишь мне жить душа в душу долго и счастливо и умереть в один день? Гульбаш помотал головой. — Я почему-то так и подумал. Солнце всходило в зенит, но зной последних нескольких дней спал, и удушающей жары не было. Угол гостиницы все еще отбрасывал тень на скамейку, анютины глазки и бархатцы на клумбе пригибало к земле поднявшимся свежим ветром. Где-то на горизонте замаячили серые тучи — предвестники грозы. — А у тебя уже есть тот, кому ты звонишь в три часа ночи, когда на тебя найдет? — не поворачиваясь, спросил Гульбаш. — Или эта вакансия свободна? Еще неделю-другую назад за блеснувшими в улыбке зубами Дэн бы не заметил ни напряженных плеч, ни сетки тревожных морщин у глаз, ни пальцев, теребящих браслет. — Клоун, — без окраски сказал он, просто констатируя. И впервые в жизни это слово не вызвало у него инстинктивного отвращения. — Не уходи, — попросил Гульбаш, когда Дэн поднялся. — Денис, — позвал он. Дэн направился к гостинице твердым шагом: именно потому, что очень хотелось остаться. — Если что, у тебя есть мой телефон, — крикнул ему Гульбаш. *** Егор вышел на крыльцо. После духоты дома, слишком тесного для такой своры, двор радовал свежим воздухом, но народу и тут было прилично: похоже, Светка притащила на дачу всех, кого когда-либо знала. Аккумулятор в телефоне разрядился, бесполезные наушники Егор смотал и пихнул в карман. Без музыки стало совсем тошно. В уши тут же полез назойливый шум, сотканный из чужого смеха, раздражающих разговоров, треска огня в мангале и "Дорожного радио" из открытых дверей ауди. "И встретиться нас заставит, и встретиться нас заставит..." — доносилось оттуда. Егор поискал глазами место, где можно было бы спрятаться от этого веселья, но рифленый железный забор ограничивал совсем небольшой участок, часть которого и так была занята двумя машинами: в гараж поместился только Мишкин форд. Под навесом-беседкой Марина с двумя девчонками уже строгали салат, перед домом, у мангала, вокруг хохочущей Светки с мясом и шампурами столпилось еще человек пять, сарай был занят Рустамом с какой-то очередной дурой, с другой стороны дома тоже раздавались чьи-то голоса, справа за яблонями торчал дощатый туалет, оставались только колючие кусты крыжовника и малинник у въезда. Егор вздохнул и сел на ступеньки. Отчаянно хотелось плюнуть на все и свалить домой, но дома — он уже это проходил — тоска наваливалась еще сильнее, только он оставался с ней один на один. Именно потому он и позволил Марине сюда его притащить. Само по себе Маринино общество его не раздражало — наоборот, в ее присутствии он как-то отвлекался, становилось легче — но то наедине. В компании же все менялось, и даже Марина выглядела и вела себя иначе, а уж Светкин цыганский табор и все эти дачные развлечения Егор вообще выносил с трудом. Но именно сегодня у матери был выходной, приводить при ней Марину в квартиру не хотелось, и без того мать слишком уж обольщалась на их счет. И Светка обиделась бы, лучшая подруга посылала ее в последнее время достаточно часто. Заметив его, Марина оторвалась от своего занятия и помахала рукой. Он кисло кивнул. Она передала нож сидевшей без дела черненькой Нике, с которой они ехали в одной машине, и подошла к крыльцу. Не стала обнимать или прижиматься — Егор этого не любил — просто села рядом. — А хочешь, пойдем на озеро? Небольшой пляж у озера в прошлый раз был усеян людьми. Криво припаркованные по берегу машины, покрывала, коляски, мужички с пивом, визг прыгающей в воду с мостков мелюзги — особого энтузиазма у Егора предложение не вызвало. — Не на большое, на маленькое — подальше, туда мало кто ходит, — продолжила Марина. — Я дорогу знаю. Егор посмотрел на нее. — Пойдем. Она шла впереди, потому что вдвоем по узкой пыльной дорожке идти было неудобно. И снова, глядя ей в спину, Егор отстраненно любовался ее красотой. Выгоревшие светлые волосы до поясницы, тонкая талия, круглая упругая задница, схваченные загаром ноги — Егор видел, какие взгляды порой бросают на нее парни везде, где бы они ни появлялись, и странная нелогичная жалость к ней рождалась внутри. Он никогда не смог бы смотреть на нее так: заинтересованно-скользко, горячо и жадно. Марина была славной, удобной, милой, забавной, временами трогательной. "Так, наверно, и лучше, — сказал ему в последнюю встречу Саня. — Не стоит разрушать то, что уже есть". Размякший и успевший нафантазировать себе всякое Егор подобрался от неожиданного выверта его логики. "Что? — растерянно спросил он. — Подожди. Я думал, ты позвал меня..." "Куда? Куда я могу тебя позвать, Гош?" "Да куда угодно мог! Хоть в Мексику!" — психанув, бросил Егор и поднялся с места. Почему именно дурацкая Мексика пришла ему в голову, он сам не знал. С Мариной они даже не ссорились — она не претендовала на большее, чем Егор мог дать, не обижалась на его рассеянность и периодическую хандру, принимала его правила игры, подстраивалась. В этом было что-то несправедливое, неправильное. Она не давала ему повода — боялась потерять. Санька не боялся. И выбить из равновесия Егора мог на раз. Он догнал его у входа в сквер, Егор выдернул руку из его пальцев, но остановился. "Раньше я ничего не боялся и рубил сплеча. Я точно знал, куда иду сам, и потому легко вел других за собой, — торопясь и задыхаясь, заговорил он. — А теперь все иначе. Я другой. Я уткнулся в тупик, я боюсь и не вижу перспективы — совсем. Парадокс в том, что на случайные связи, будь их хоть миллион, закрывают глаза легче. Постоянных отношений не примет никто. Во что я могу превратить твою жизнь? Ты думал, например, о своей матери?" Егор молчал. Это был удар против правил. "Дом Дэна через две остановки от моего, — тише сказал Саня. — Иногда я встречаю в магазине его мать... Иногда — очень редко — отца". Он опустил голову и долго молчал, прежде чем продолжил: "Я не знаю, как с этим жить". "Зачем ты меня позвал?" — спросил Егор. "Увидеть хотел", — ответил Санька. Озеро было действительно совсем маленькое, круглое, как блюдце. Расположенное под холмом, оно не было заметно с дороги. Крутой склон с выпирающими из земли корнями деревьев порос травой, и только в самом низу желтела полоска песка. Вода в озере была стоячей, темной, как в омуте. На противоположном — более отлогом — берегу отдыхало несколько человек, но там, куда они с Мариной пришли, не было никого. Марина сбежала по откосу к воде, быстро скинула шорты и футболку, оставшись в купальнике. — Поплаваем? — обернулась она. Когда Егор спустился, она уже плескалась у берега. Он нырнул с головой и в несколько рывков оказался на середине озера. Вода была отрезвляюще холодной, Егор лег на спину и раскинул руки, но тяжелое тело тянуло вниз, на дно. Он перевернулся и увидел, что Марина поплыла к цветам — по левую сторону от берега начинались заросли кувшинок. — Опасно, — предостерег он, — запутаешься в стеблях. Но она уже вытаскивала желтую кубышку из кучи листьев. Выступающие корни образовывали что-то вроде ступеней на склоне. Они примостились на одном таком, когда вылезли из воды. Егор привалился к теплому и чуть-чуть липкому стволу сосны. Марина попыталась вплести сорванный цветок ему в волосы, но он помотал головой: — Не надо, — и тогда она заправила его себе за ухо и легла рядом, положив руку под голову. — Счастье — что оно? Та же птица! — мурлыкала она, больше про себя, но Егор слышал. — Упустишь — и не поймаешь. — Марин... — окликнул он. — Что? — она приподняла голову и улыбнулась счастливо. — А в клетке ему томиться... — Не пой, а? Марина моментально осеклась, поджала губы, и глаза ее стали обиженно-серьезными. — Извини. Привязалось откуда-то. — Ты хорошо поешь, — примирительно сказал он. — Просто меня эта песня бесит. Где-то за спиной чирикали птицы, на гладкой черной воде не было даже ряби от ветра и бликов света — солнце скрылось за полупрозрачное облако — только небо и верхушки сосен отражались в ней четко, как в зеркале. Марина поежилась и, сняв лифчик, натянула футболку. — Марин, — позвал он. Она повернула голову. — А ты не рисуешь в каникулы? — С чего ты взял? Рисую, просто реже. Отдохнуть от этого хочется. Не все же время мне рисовать. — Не все? А почему? — Ну, — пожала она плечами и рассмеялась, — если я буду рисовать все время, я шизанусь. — А если не будешь? Совсем? — спросил он. — Если больше не сможешь? Или не захочешь, вот как отрезало? Тогда что? — Не знаю, — Марина озадаченно нахмурилась и покусала губы. — Со мной такого не бывало. — Понятно, — Егор откинулся к стволу, и она осторожно, словно опасаясь отказа, опустила голову на его плечо. Егор не стал возражать. — Мне было бы плохо, если б я не смогла рисовать, — минуты через две сказала Марина. — Очень плохо. Они проходили перекресток проселочных тропинок, и Егор узнал дорогу к станции. В прошлый раз они вместе ходили туда в магазин. Щемящая, острая боль кольнула грудь. Он остановился как вкопанный, и Марина успела пройти вперед метров десять, пока он решился ее окликнуть. — Прости меня. Пожалуйста, — сказал он. Она замерла в каком-то робком испуге. Егор вдруг осознал, что именно это выражение лица видел у нее в последнее время чаще остальных. А ведь она была смешливой и бойкой, когда они только начали общаться. Совсем другой. — Мне надо уехать. — Куда? Зачем? — потерянно спросила Марина. — Что-то случилось? — Случилось. Мне надо уехать. Срочно, прямо сейчас. Егору было больно смотреть на нее, он примерно знал, что она испытает — когда вернется на дачу к Светке одна. И потом. Поступок его выглядел жестоким, и время для него было совсем не подходящим — если бы он это время выбирал. Но Егор не выбирал. Какое-то пронзительно ясное понимание охватило его целиком: если не сейчас — то никогда. Если он останется и пойдет сейчас дальше с Мариной, то безвозвратно упустит нечто важное, о чем будет жалеть всегда. Какой-то внутренний портал закроется — с двух сторон, и вернуться к возможности все исправить больше не будет. — Ты... уедешь? — Навсегда, — закончил Егор так, чтобы обрубить концы. — Но я не понимаю, — беспомощно покрутила головой Марина. — Что не так, Егор? — Каждый должен быть счастливым, хоть чуть-чуть. Обязательно. И я. И ты. А со мной ты счастливой не станешь. — То есть поступив со мной так, ты меня осчастливишь? — Марина попыталась улыбнуться, но улыбка вышла жалкой и кривой. — Прости, — повторил он и отвел взгляд. Он уходил, оставляя ее на перекрестке одну — малодушно и, наверно, подло. Он догадывался, что этот образ останется с ним и будет ему долгим укором, но ничего не мог изменить. — Акварель? Масло? Акрил? Темпера? Гуашь?.. Какие краски? — девчонка с зелеными волосами и шариком пирсинга в губе смерила его скептическим взглядом и оценила степень компетентности. — Тебе для чего? — Рисовать, — тупо ответил Егор, и она фыркнула. — Что рисовать? — Ну... — он неожиданно для себя запнулся: — П-портреты там и всякое другое. — Начинающий, что ли? На курсы записался? Так там тебе скажут, сколько и чего купить. — Да нет, — помотал он головой. — Мне в подарок. У меня друг — художник. Только я не очень в этом разбираюсь. — А-а, — кивнула она с облегчением и полезла куда-то за разрисованную ширму. — Подарок — это другое дело. Тут есть вариант попроще. Обратно она вернулась со стопкой коробок — деревянных и жестяных, разложила их на витрине, сдув пыль с верхнего, и открыла. Внутри оказались какие-то мелки, карандаши, ластики. — Наборы подарочные, — пояснила она. — Универсальный презент для художника. Это по-любому сойдет. Коробочки были красивые, железные и деревянные: те, что с глянцевым рисунком, были подешевле, а те, что посолиднее, многоэтажно раскладывались и стоили зашибись. Наверно, с практической стороны купить один из таких было бы верным решением, но что-то в них Егора отталкивало. Это был слишком... универсальный презент. По-немецки аккуратно разложенные по ячейкам разномерные и разноцветные граненые палочки, столбики-батончики, пухлые тюбики: нетронутые, в обертках, с золотыми нарядными надписями — они никак не клеились к Саньке, у которого такое добро было раскидано по всей квартире и попадалось на глаза везде, куда ни зайдешь, только в огрызках, обломках, со стертой атрибутикой и искусанными кончиками. — Не знаю... Я вообще-то краски хотел купить, — неуверенно сказал он. — Может, акварель? Девчонка сгребла подарочные наборы в кучу и составила на пол, освободив витрину. — Выбирай. Неловко было оттого, что Егор и понятия не имел, сколько все это дело стоит, и денег взял не так уж много. Он пошарил глазами по доступным ценникам и ткнул пальцем в знакомую голубую коробку с надписью "Ленинград" — только побольше, чем у него была в детстве. — Вот эти, можно? Девчонка улыбнулась, и железный шарик в ее губе сверкнул, поймав солнечный луч. — И пару-тройку кисточек, может, ты сама выберешь, какие подойдут? — добавил он. Она кивнула, порылась в ящике за прилавком, вытащила кисти и написала на бумажке сумму. — На кассе пробей, — кивнула она в темный угол, где за мольбертом обнаружилась еще одна скучающая девица с планшетом. Он вышел из магазина, держа маленький пакет с ярким принтом, поднял лицо и зажмурился на солнце. Звонок трезвонил дрожащим, хриплым тенором. Егор нажал третий раз и держал долго — больше от безнадежности и злости, проклиная себя за идею приехать без предупреждения. Звонить Саньке с расспросами, где он сейчас и когда будет дома, ужасно не хотелось. Егор представил, как поедет домой или болтаться по городу, и аляповатый гейский пакет будет шуршать в руке — и ему стало не по себе. Он все еще машинально зажимал пальцем кнопку, когда замок щелкнул, и в проеме показался слегка ошалевший Санька. Уже не ждавший такого исхода Егор отпустил звонок. — Спал что ли? — спросил он. Санька помотал растрепанной головой. — Открывать не хотел. Я никого не ждал, — он спохватился и отошел от входа, пропуская Егора внутрь. А Егор наконец вспомнил про подарок. — Это тебе. — Мне? — удивился Санька и как-то очень по-детски заглянул в пакет. Вытащил краски и перетянутые резинкой кисточки, осторожно потрогал пальцем ворсинки, бережно перехватил коробку поудобнее, отложил пакет в сторону и долго не поднимал на Егора взгляда. — Рисуй давай, — сказал Егор. — И поменьше думай о ерунде. Он шагнул вперед, обнял Саньку за пояс, прижал его к стене за вешалкой, и, растерявшись, тот только неловко обхватил его за плечи рукой с зажатым в пальцах подарком. Егор ткнулся носом в колкую от щетины щеку, поцеловал, куда получилось: в скулу, в подбородок, в горло. Санька шумно втянул воздух и притиснул его к себе: — Гошка... — выдохнул в ухо. — Перестань наконец считать себя господом богом, который отвечает за всё, — не отодвигаясь, прошептал Егор. — Каждый делает свой выбор сам. Они добрались до кровати только минут через пять, в полной боевой и почти раздетыми. Санька подтолкнул его к постели, и Егор едва не приземлился на раскрытый ноут, оставленный с краю. Монитор вспыхнул чем-то экзотическо-пестрым, с клавиатуры на пол скользнул листок с колонкой цифр. — Это что? — Егор переставил ноут вниз. — Что-то важное? Санька оперся на кровать, поставив колено между его ног. Егор отполз выше к изголовью, развел бедра и, дождавшись, когда Санька нависнет над ним на вытянутых руках, вскинул и сцепил ступни у него на пояснице. — Минимум две пересадки, — прерывисто и сипло сказал Санька. — От тридцати пяти часов перелета плюс трансфер до отеля, недели две-три, максимум месяц — в общем, это все, что я могу себе позволить на данный момент, — он почти виновато улыбнулся. — Я тот еще Сикейрос. — О чем ты вообще? — Мексика, — глаза у Саньки потемнели, когда Егор приподнялся, чтобы потереться о него. — Какая еще... — Егор вспомнил на середине фразы, и окончание ее сорвалось в хриплый смех. — Ты псих! — Давай улетим. Куда угодно, — сказал ему Санька в губы. — Но лучше в Мексику. — Как скажешь, — закрыл глаза Егор. *** Выйдя из сквера, Дэн решил срезать и пошел дворами. Только две недели прошло, но старые места казались изменившимися, смутно узнаваемыми, чужими, как будто он отсутствовал год или больше. Так бывало с ним только в детстве, после лета, проведенного в деревне у бабки. Все в городе выглядело мелким, незначительным, игрушечным. Здесь было душно и тесно, как в клетке. Дэн никогда бы не подумал, что будет тосковать: по разбитым дорогам в полях, по вышкам ЛЭП через пустыри, по выбеленной сухой траве, по рельсам, уходящим в мертвую даль, по пахнущему напряжением и яростью воздуху. По чокнутой Серафиме и теть-Лере. По Харону. По проклятой земле, на которой остался какой-то кусок его души — там, на насыпи, между шпалами. После возвращения он оставил на откуп ТВ-М только часть из всего объема материалов, с легкостью позволив делать с получившимся франкенштейном все, что им взбредет в голову: наплевать. Оставшееся, дорогое, то, что он отдать не смог, он монтировал каждый вечер — уже раз в пятый, нарезая по новой, меняя части местами, втупую, методом проб и ошибок. Но монтажом проблема не решалась. Каменный цветок не выходил. Не хватало опыта, чувства набитой руки, материала, а главное — концепта, он сам не понимал, чего именно хочет, в голове по-прежнему был неразгребаемый бардак. Альбертыч печально покачал головой, осуждая его выбор. — Дурак, — беззлобно припечатал и улыбнулся: иронично-мудро, всё-понимающе — картинно, как только он умел. — Может быть, — легко согласился Дэн. Еще недавно эта подкупающая улыбка действовала на него только так, а сейчас он отчетливо видел на ней ценник. — Я ведь тогда не нужен, если больше не работаю на канале, так? — уточнил он. Он стал не нужен тогда, когда щенячья искренность плавно не переродилась в ремесленнический цинизм, а цеховая этика не стала единственным мерилом дозволенного. — Обиделся? — спросил Альбертыч. — Нет, — ответил Дэн. На этот раз он был честен. Что-то переключилось у него в сознании после возвращения. То, что так ранило еще две недели назад, теперь казалось далеким, глупым и пустым. Весь тот черный морок: мнимая травля, мнимая обструкция, мнимое предательство мнимых единомышленников — существовал только в его голове. Удивительное поведение окружающих, делавших вид, что ничего не было, стало понятным и естественным. Они не делали вид. У них ничего и не было. Обычные правила нормальной для них жизни. Жизни, к которой Дэн больше не хотел иметь отношения. Уютная мягкость Альбертыча, его неторопливая манера вести беседу вокруг да около и вроде ни о чем умиротворяли, как и раньше, но Дэн теперь знал не только о том, как быстро они могли сменяться холодной жесткостью или целительными пиздюлями, но и о том, с какой легкостью эта отеческая функция со всеми опциями отключалась до нуля по отношению к тому, кто выпадал из нужной системы координат. Все, что в Альбертыче когда-то было живым и настоящим, он превратил в инструмент — удобный, доведенный до совершенства и очень эффективный. Это не было плохо, наверно. Дэн отчасти даже завидовал ему — в отличие от него, Альбертыч был на своем месте. Это была его игра, и он в нее играл — успешно и явно в удовольствие. Но Дэну в ней отводилась совсем уж жалкая роль. И потому Дэн ни о чем не жалел. Когда-то стоило понять, что ты занимаешься не тем, чем хочешь, не тем, чем должен, — и лучше поздно, чем никогда. — Зря ты так, — почти ласково сказал ему Альбертыч в конце. — Надо избавляться от категоричности. С ней никогда не добьешься профессионализма. Дэн не стал спорить. Того профессионализма, о котором говорил Альбертыч, не хотелось бы достигать по возможности дольше, в идеале — никогда. Но на юбилей он все-таки поехал, не смог отклонить личное приглашение. Это было забавное зрелище: вся дуалистичная система в сборе, как единый организм — уродливый сиамский близнец. Помпезно чествующие Альбертыча Коровин с Михайловским, Сенчук в обнимку с Томашевской, пьяные лобзания Чайкина с заочными оппонентами, наигранно надрывные споры Гольмана со всеми подряд и демонстративное молчание-презрение Уварова. Дефилирующая между столиками Римма, общее фото на память, правильная тв-картинка, селфи, тосты, бутерброды, декольте... Гульбаш пришел часа два спустя после начала, и Дэн вдруг с удивлением осознал, что именно его появления безотчетно ждал. А может быть, ради него сюда и приехал. Илья заполнил собой кусок пространства и магнитом оттянул внимание на себя: вбросил тост, позубоскалил, пообщался тут и там, с кем-то перекинулся дежурными выпадами, кому-то отвесил комплимент — все как всегда и очень в кассу. А чуть позже тихо переместился за ненакрытый столик в углу, и Дэн увидел знакомые складки у губ и близоруко прищуренный взгляд. Илья заметил его не сразу и был явно удивлен обнаружить его здесь. Дэн коротко и сдержанно кивнул, пресекая попытку подойти. Но от присутствия Гульбаша в зале ему стало определенно легче дышать: то ли потому что один его вид напоминал Дэну о другом месте и другом времени, то ли потому что в толпе непонятных и чуждых людей наконец был тот, с кем его связывало хоть что-то общее — например, царапающее воспоминание. Он старался понять, могло ли случиться так, что и Гульбаша хоть чуть-чуть, да изменила та поездка, что он тоже маялся здесь, что и его тянуло обратно — или это иллюзия, выдача желаемого за действительное, и он все тот же, кого Дэн знал до командировки. Но вглядеться, как и посмотреть даже мельком, не получалось — Илья не пялился здесь на него в упор, как раньше, но его взгляды на себе ловил, и давать ему этот козырь Дэн не собирался. Он подошел позже, сам — не хотелось думать, что только затем, чтоб увидеть, как в глазах Гульбаша против воли полыхнет радость. Подсел рядом, подтащив опустевший у соседнего столика стул за спинку. От Ильи пахло все тем же парфюмом. На запястье он нервно крутил все тот же браслет над теми же дешевыми часами с белым циферблатом. — Мне как-то здесь не очень, — сказал он, — а тебе? — А по-моему, тут здорово, — ответил Дэн без тени улыбки, и Гульбаш понимающе хмыкнул. Дэн подумал, что если тот сейчас позовет его свалить отсюда вместе, он согласится и поедет, не раздумывая. Он даже успел представить себе вопрос: к тебе или ко мне? — в такси: бюджетном, где они будут ехать, соприкасаясь локтями и коленями на заднем сиденье. Но Гульбаш ничего такого не предложил. — Со мной все понятно. Но ты-то им чем не подошел? — спросил его тогда Дэн. — Они же тебя хотели. — Я сам отказался. — Почему? — Да так, — Гульбаш неопределенно махнул головой. Дэн ждал, и он, поморщившись, неохотно продолжил: — Они хотели сменить принцип подачи политоты на канале, но не собирались избавляться от Соколовского. Дело было только в деньгах, он заартачился, положил заявление. Они поломались, а потом средства “изыскали”. — Погоди... — Дэн невольно поискал глазами Соколовского и увидел его в первом ряду, рядом с Альбертычем. — То есть этот павлин будет вести твой проект на пару с Лёвочкой? А тебя побоку? — Я сам отказался, сам дал согласие на использование концепта. Не переживай за меня, я не пропаду, — Илья широко улыбнулся и подмигнул, но разухабистая игривость вышла натужной. Почувствовав это, он притушил ее и пожал плечами. — У меня слишком специфическая фактура для ТВ, ты же понимаешь. Я все равно не гожусь. — Много этники? — Дэн почувствовал какую-то необъяснимую волну злости. — Я запишу формулировку, — рассмеялся Гульбаш. — А как же многонационалия и все прочее? — Не начинай, — серьезно оборвал его Гульбаш. — Мне не понравится ничего из того, что ты сейчас скажешь. Так вышло, и нечего тут обсуждать. Я не в обиде. Дэн замолчал. Кто-то из толпы приятелей Гульбаша наконец обнаружил его пропажу и затребовал обратно в компанию. То, как ему не хотелось оставлять свое место, Дэн ощущал кожей, без слов. Его самого минут через пять тоже нашли и призвали: Римма прибежала к нему с бокалом шампанского и даже вытащила танцевать. Он потерял Гульбаша из вида и не заметил, когда тот уехал — не попрощавшись. Убедившись, что его действительно нигде в зале нет, Дэн почувствовал укол досады и разочарования. То, что вечер для него, по малодушию, не закончился в постели Гульбаша, было по-своему хорошо и правильно. Но обидно. Дэн вернулся домой на такси часа в три. Мобильное приложение подкинуло ему в ночи неожиданную просторную камри. Обманутое ложной надеждой тело, сомлев в кровати, капризно заныло, требуя внимания. Вздохнув, он привычно вытащил из ящика комода крем и салфетки, открыл ноут и вбил название проверенно работающего ролика. Теребить былые воспоминания и передергивать на возможное было неприятно — и много чести. *** Дэн вздрогнул, когда с лавки у подъезда кто-то встал ему навстречу. — Алька? Он остановился, Алька подскочила и обняла его — по-женски, порывисто и истово. От неожиданности Дэн развел руки, и тут же страшная догадка холодом кольнула сердце, пробежала по венам и сковала грудь льдом. Глобальность непоправимого выбивала землю из-под ног. Ватными руками он отстранил Альку за плечи. — Что? — спросил он шепотом, суеверно боясь высказывать предположение вслух: вдруг пронесет. Она смотрела на него невидяще, с какой-то материнской жадностью и молчала. Дэн нервно встряхнул ее. — Отец, да? — громче повторил он, решаясь проговорить. — Как?.. Когда? Алька моргнула и очнулась от странного оцепенения. — Отец? — не сразу поняла она. — Господи, нет. Ты что. Отец дома. Его выписали неделю назад. Он не очень еще в форме, но врачи говорят, что динамика неплохая. Дэн медленно отошел присесть на скамейку. — Ты меня напугала, — сказал он, выдохнув. — Я не хотела, прости. Но твой телефон отключен, и я... — она тоже осторожно опустилась рядом, на самый край сиденья, — решила поймать тебя так. Я была здесь и вчера, но уехала, не дождавшись. — Правильно сделала. Вчера я вернулся около трех ночи. Она сдвинулась назад, к спинке, оказавшись за Дэном. Посидела, не продолжая разговор, потом привалилась к нему плечом, приобняла, упершись подбородком в лопатку. — Я тоже испугалась. — Ты-то чего? — не стал высвобождаться Дэн. Алька была уютная, теплая, как в детстве, и он остро ощутил, как ему все же иногда не хватало ее такой обременительной и взбалмошной сестринской любви: с суетой, телефонными звонками невовремя, глупыми обидами и альтернативно трактуемой заботой. — За тебя. Не знала, что с тобой и где ты, понапридумывала всякое. — Да что со мной станется... Я потерял симку, — соврал он на ходу. — Менял на местную в командировке и посеял. — Можно восстановить номер, — сделала вид, что поверила, Алька. — Сделаю на днях. Зайдешь? — он аккуратно расцепил ее руки и поднялся, приглашая. — Только у меня тебя даже накормить нечем. Ты с работы? Алька замялась, но не встала со скамейки. — Я вообще-то приехала тебя с собой позвать, — она подняла на него глаза. — Отец хотел тебя увидеть, как только ты вернешься. Начиналось. Приступ глупой сентиментальности схлынул так же быстро, как и накатил. Дэн вздохнул. — Аля, не будем начинать заново. Особенно сейчас, когда отец явно не готов к твоим — или материным — стотысячным попыткам нас свести в одном месте, как будто это что-то может изменить. Как ты себе это представляешь? — Почему ты не веришь в то, что это он, а не я... — Потому что я его знаю, — резко оборвал ее Дэн. — И если это все, чего ты от меня хотела, то давай на этом попрощаемся. Без ссор и лишних препирательств. Я не стану его добивать, только чтобы потрафить вашим розовым фантазиям о всеобщем примирении. Он развернулся, чтобы идти к подъезду, и Алька вскинула руку в удерживающем движении. Дотянуться до него она не могла, и кисть зависла в воздухе, как у тонущего, которому не за что ухватиться. Жест был настолько беззащитным, что Дэн остановился, не в силах уйти вот так. Хотелось сказать что-то, подсластить пилюлю. Но на ум ничего не шло. — Разве пять минут назад ты не испугался, что слишком поздно? — сказала Аля. — Что больше ничего нельзя изменить? Разве тебе не стало от этого страшно и больно? — Даже если так, — он покачал головой. — Что тут можно изменить? Даже если бы он хотел. — Ты совсем-совсем по нему не скучаешь? Алька встала и подошла к нему, испытующе заглянула в глаза снизу вверх. Это была манипуляция, легко угадываемая и примитивная, но она по-своему сработала. Дэн отвел взгляд. С того памятного, расставившего все точки над i разговора он старался не думать об отце — вообще. Отрезать, как если бы тот снова уехал служить — только навсегда, или умер, или бросил их еще в детстве, — ведь с кем-то такое случается. Не выходило. Дэн ловил себя на том, что пишет, оппонируя отцу, мысленно парирует его воображаемые доводы. Что сверяет свои оценки по его шкале, и, даже выстраивая собственную, отталкивается от той. Что его ходовые цитаты — из отцовских любимых фильмов, что он до сих пор безотчетно тяготеет к форме и выправке, а единственным, что умеет на гитаре, так и осталась песня Высоцкого про звезды, которой научил отец: я бы звезду эту сыну отдал, просто на память... И все Дэновы нынешние амбиции — только детское желание принести дневник с колонкой четвертных пятерок именно ему, не матери или Альке. Понимать это было обидно и унизительно, любое, даже самое проходное воспоминание об отце травило душу, но врать Дэн себе не умел. — Тогда почему ты отказываешь ему в том же? — спросила Алька и, не дождавшись ответа, в отчаянии тряхнула головой. — Господи, какие же вы оба!.. Дэн ни разу не заходил в родительскую спальню после отъезда, и потому замер на пороге, пытаясь сориентироваться в перестановке. Шторы были плотно сдвинуты, свет не горел, в полумраке он не сразу разглядел кровать за низким икеевским стеллажом. — Пришел? — глухим, незнакомым голосом произнес отец. — Да, — с трудом выдавил из себя Дэн. — Ну раз пришел, проходи, — отец махнул рукой в сторону угла, и Дэн разглядел кресло у изголовья кровати. — Дверь за собой закрой. Он выглядел лучше, чем Дэн ожидал: больше уставшим и осунувшимся, чем больным — но постаревшим с их последней встречи. Черты его заострились и казались еще жестче, чем были прежде, какой-то мальчишеский страх мгновенно охватил Дэна, когда он садился в кресло, словно ему сейчас предстояло держать ответ за прогул или растрату выданных на завтраки денег. На верхней полке стеллажа стояла батарея из пузырьков и склянок, вскрытые коробочки, пластинки с таблетками, кое-как свернутые простыни инструкций от препаратов, стакан на блюдце и керамическая кружка-поильник. Все это вкупе с острым лекарственным запахом производило угнетающее впечатление. — Устроили мне тут склеп, — сказал отец с усмешкой. — Видимо, чтоб побыстрее привык. — Открыть занавеску? — спросил Дэн, больше для того чтобы хоть чем-то себя занять и избавиться от статичной неловкости. — Да. И окно тоже. Дэн не стал открывать всю фрамугу, только откинул верх для проветривания. Несильно дернул одну из штор к стене. Вечернее солнце оранжевой полосой прочертило дорожку до двери. Он обернулся и успел поймать на себе шлейф взгляда — изучающего, цепкого — через долю секунды отец зажмурился и отвернулся от света. — Так нормально? На свету он выглядел одновременно и хуже, и лучше: стали заметнее тени под глазами, нездоровая впалость щек, седина в волосах, возрастные складки на шее, обтянутые кожей ключицы, но вместе с тем вернулась и узнаваемость: прежний острый с горбинкой нос, готовые к иронии губы, прямая спина, острый подбородок, ассиметрично выгнутая бровь. — Более чем, — постепенно привыкнув к солнцу, открыл глаза отец. Дэн снова сел, и едкие мысли тут же заполнили пустоту в голове издевкой. С него впору было рисовать картинки для демотиваторов об ожидании и реальности. В редких фантазиях о встрече с отцом, что посещали его, когда он только сбежал, Дэн, конечно же, возвращался победителем. Достигшим всего и достойным — кем-то, о ком можно было пожалеть. Кем-то, за кого не стыдно. А теперь он сидел здесь в крайней точке собственного дна — в ожидании стука снизу. И на руках у него вместо годовых пятерок и пачки почетных грамот с благодарственными письмами был могильный венок из упущенных шансов, тупейших провалов, несчастий, осечек и позорных неудач. Сложно было бы представить более яркое подтверждение самых мрачных отцовских прогнозов — не высказанных в свое время напрямую, но оттого не менее прозрачных. В голове мелькнуло: а не для того ли, чтобы убедиться в собственной прозорливости, отец его сюда и позвал. — Я боялся, что ты не придешь, — прервал его размышления тот. — И рад ошибиться. Отец произносил слова теперь медленно, через силу, и каждое падало в воздух спальни, как гулкий камень в колодец. Дэн растерялся, он до последнего так и не верил Альке, что отец всерьез мог хотеть его увидеть. — Я раскис, — покривился отец, бросив на него быстрый взгляд, в котором Дэн с изумлением угадал те же неудобство и смущение за себя, что испытывал сам. — Я не тот, что прежде. — Ерунда, — ответил Дэн и зачем-то добавил: — Дело поправимое. Отец смутно улыбнулся. — Ну, — вдруг с необъяснимым напором начал он спустя минуту, словно продолжая какой-то прерванный разговор. — И что ты об этом думаешь? — О чем? — удивленно спросил Дэн. — Обо всем, — отец сделал резкое круговое движение кистью так, словно оно что-то объясняло, и нетерпеливо вздохнул, когда Дэн снова его не понял. — Я задыхаюсь здесь без... того, что осталось там. Он показал пальцем на улицу, в просвет между рамой и оконным проемом. — Даже если я подыхаю, — он выставил вперед ладонь, пресекая возможные возражения, хотя Дэн и так молчал, — мне надо знать, что происходит вокруг, и понимать процессы. Так есть у тебя свое объяснение? — Ты серьезно? — едва не рассмеялся Дэн, но отец даже не улыбнулся, и он осекся. — Есть, — сказал он. — Но тебе оно вряд ли понравится. Отец склонил голову набок, губы его сжались знакомо-саркастично, почти как прежде. — Само собой, — сказал он. — Я читал то, что ты там пишешь. Дэн уставился на него. — Правда? — ошарашенно переспросил он. Отец кивнул и тихо сказал, не глядя на него: — Я пару раз даже хотел написать тебе... ответ, ну как это у вас там — комментарий. Не открываясь, — усмехнувшись, добавил он. — Но все эти штуки, которые нужны... Почты, логины, шифры... — Пароли, — автоматически поправил Дэн, все еще приходя в себя. — Да, они, — он помолчал. — Я был с тобой не согласен. Дэн боролся с собой, ему остро хотелось узнать, что отец читал: статьи ли, если да, то какие и где, или, может быть, блог, понять, в чем и когда он был не согласен — и желательно немедленно, но перед глазами стояла лекарственная артиллерия, и он удержался от эгоистичного сволочизма. — Алька меня убьет, — сокрушенно сказал он. — Тебе нельзя волноваться пока. Давай об этом обо всем не сегодня. — Не сегодня? — с неясной интонацией переспросил отец. — В другой раз, — сказал Дэн. Лицо у отца мгновенно изменилось, потемнев, черты исказила какая-то внутренняя мука. Он закусил губу и сцепил пальцы в замок, так что суставы хрустнули. Дэн даже испугался, что спровоцировал приступ, сознание лихорадочно метнулось от мыслей о лекарстве на полке к идее вызвать Альку с кухни так, чтоб при этом не напугать мать. Но отец заговорил: ровно и быстро, не задыхаясь и без недавних тягостных пауз. Тем же тоном и в том же темпе он говорил тогда, и Дэна вновь окатило холодным страхом. — Иногда я думаю, что это я во всем виноват. Меня так подолгу не было дома. Было время, когда ты меня забывал даже и не узнавал по приезде. Когда вы с Алькой были маленькими, мне казалось: все... поправимо, — повторил он Дэново слово. — Я думал, вы подрастете, и можно будет вас таскать за собой — и там уж я наверстаю. А потом все изменилось, и оказалось, что нет смысла дергать вас отсюда в голодные и холодные ебеня. А потом мне стало тошно от этого всего, так что получалось как бы и не до вас. Надо было крутиться, только чтобы у вас была еда на каждый день, и какое уж тут воспитание... Горло у Дэна перехватило, он сглотнул, чтобы голос не дрогнул. — Перестань, пап... — слышать эту пугающую исповедь для Дэна было невыносимо. — Не надо, пожалуйста. — Отец замолчал. — Ты не виноват в... том, о чем ты думаешь. Совсем. Ты был нормальным отцом. — Был... — каким-то эхом откликнулся отец о чем-то своем, он ушел в себя и только минуту-другую спустя поднял голову. — У нас вообще будет этот другой раз, Денис? Дэн успокоил вздрагивающие пальцы и постарался кивнуть как можно тверже. Керамический поильник не давал нужной степени уверенности уже ему самому. — Если ты не против — да. Отец смотрел на него в упор долго и напряженно, а затем протянул руку, стиснул его запястье и заговорил — сдавленно, как будто принужденно, с каждым словом сжимая пальцы все крепче — так, будто собирался удержать Дэна от возможного побега. — Я ведь никогда не смогу этого в тебе... — он остановился, и Дэн прервал тягостную недомолвку. — Знаю. Он тронул кисть отца, лежащую на запястье, пальцы у отца были горячими и гладкими, успокаивающе провел по тыльной стороне его ладони. Хватка разжалась. — Ты никогда не сможешь этого принять, — сказал Дэн и, собравшись с духом, продолжил: — А я никогда не смогу это изменить. Даже если хотел бы ради тебя, не смог бы, — добавил он. Отец глубоко вздохнул. — Попробуем с этим как-нибудь дальше жить. — Точно придешь еще? — спросил отец, когда Дэн поднялся с места. Дэн отошел к окну, закрыл штору и повернул шпингалет. — Мне тебя не хватает, — еле слышно добавил он. — Я приду, — пообещал Дэн. Он вышел на улицу, не попрощавшись. На разговоры и объяснения с матерью и Алькой не хватило духу. Шел быстро, боясь, что его окликнут, догонят, остановят — и только перейдя дорогу к скверу, остановился, для опоры ухватившись за светофорный столб. Смешанное чувство переполняло — и одновременно делало пустым. Алька прибежала минуты через три. Молча стукнула его ладонью по плечу — по лицу даже в детстве, в самой слепой ярости не умела — но со всей силы, наотмашь. Было не больно, Дэн только усмехнулся. — Какие же вы оба все-таки сволочи. Он тоже молчит, — она вцепилась в него требовательным взглядом. — Ну? Что? Сквозь злость в ее глазах вдруг выступила влага. — Алька, — протянул он мягко, и она часто задышала ртом, чтоб удержать слезы. — Алька. — Не говори со мной так, а то я разревусь, — махнула она рукой, и крупные капли тут же тронулись с ресниц и потекли по ее щекам. Алька неловко засмеялась. Дэн притянул ее к себе, и она мокро уткнулась в вырез его футболки. — Истеричка. — Плечи у Альки дернулись раз-другой, но потом она успокоилась, обняла его за пояс. — Все будет хорошо, ну. — Только не бросай нас, — пробубнила она ему в плечо. — Я тебя люблю. — Замуж уже иди, заполошная. — Эй! — отстранилась она и снова шлепнула его по руке. — За кого? Одни пидарасы кругом. Они сидели на скамейке у фонтана, и мелкая водяная пыль долетала до них порывами ветра. В сумерках струя казалась неестественно белой. — Откуда ты узнала, что я вернулся? — спросил Дэн. — Что ты вернулся? — повторила Алька и неопределенно отмахнулась. — На работу тебе позвонила. — На какую? — В редакцию же, куда еще, — раздраженно передернула плечами Алька. — Ясно, — кивнул он, решив замять, но все же не удержался. — И кто тебе там ответил? — Это какой-то допрос, да? — развернулась к нему Алька в боевой готовности. — Я обвиняюсь в том, что хотела узнать, где мой брат? И что будет выдавшему тайну? Дэн рассмеялся. — Не бросай нас, — снова попросила Алька серьезно. — Куда я от вас денусь? — ответил Дэн. *** — Рад, что ты в порядке, — механически повторил Санька. — Ты уже в третий раз это говоришь, — хмыкнул Дэн. Разговор не клеился. Саня держался скованно, как чужой, да и Дэн тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Он почти жалел — и о том, что позвонил, и о том, что согласился прийти. Встреча была лишней. — Разве? — Санька вскинул брови. — Ну… это потому что я беспокоился. — Я дал знать, как только смог. — Понимаю. Время от времени из глубины Санькиных глаз протуберанцами выплескивалось старательно подавляемое счастье. Но на Дэна он смотрел так, будто тот благословлял его на медовый месяц как минимум со смертного одра. Это тяготило. — Значит, Мексика, — сменил тему Дэн. — Охренеть. Мне круче дачи с кабачками никогда ничего не перепадало, — фыркнул он и тут же осекся: шутка была неудачной. Вид у Сани стал таким виноватым, словно он готов был всерьез извиняться за то, что на третьем курсе не отправился с Дэном отдыхать по системе "все включено". — Я пошутил, Сань, — сказал Дэн. — Я понимаю, — без тени улыбки откликнулся тот. Жалюзи в полупустом оранжевом зале слабо отсекали солнце, просачивающийся сквозь щели между пластинами свет полосатил стены, столы и пол — выглядело весело и очень по-летнему. Белые чашки с толстым донцем и круглыми ручками, чайные ложки, блюдца, сахарницы, салфетки в железном держателе — на всем лежал беззаботный апельсиновый отблеск. — А что за рисунок ты забрал тогда? — неожиданно спросил Саня. — Не смог опознать? — усмехнулся Дэн. — Значит, невелика потеря. — Да мне не жалко, бери. Но зачем он тебе? Говорить правду о том, где оказался набросок в итоге, Дэн не стал: слишком жестоко, да и вопрос был задан о другом. Санька не торопил его, но ответа все-таки ждал. Дэн задумался. — Да так, — он попытался найти формулировку — емкую и короткую, не столько даже для Сани, сколько сам для себя. — Попрощаться хотел кое с чем. Саня недоуменно свел брови к переносице. Глупая щенячья радость пропала из его глаз, а побитый вид наоборот стал ярче. Он промолчал — побоялся переспросить. Чем дольше тянулась встреча, тем вернее она превращалась в картонную театральную сцену с плохо прописанными репликами и невнятной задачей. Им не стоило видеться, особенно сейчас. — Послушай, Саня, — устало предложил Дэн напрямую. — Давай уже отпустим друг друга, а? Это не страшно, поверь. Было бы здорово поверить в это и самому, подумал он. — Твое чувство вины — очень удобная штука. Отличная страховка на случай любого пиздеца. Дерни за веревочку — дверь откроется. Но я больше не хочу этой лонжи: иногда она спасает, но все остальное время только держит на привязи. И тебя, и меня. Саня его не перебивал, удивленно-подавленное выражение наконец исчезло с его лица. Он понял Дэна — это уже было хорошо. — Мы не сиамские близнецы, — продолжил Дэн, — и нам не нужно синхронизировать жизни. Ты можешь просто быть счастливым — без оглядки на меня? Я не знаю, как тебе это разрешить. Люби своего пацана, езжай на другой конец земли, получай удовольствие и не выноси себе мозг выдуманной виной. Санькина рука лежала на узком маленьком столе совсем рядом, кончиками пальцев он едва не задевал запястье Дэна, и это по-прежнему цепляло, сбивало с мысли. Он глупо, по-детски загадал: если Санька только дотронется до него, все пойдет не так, вернется на те же круги — и суеверно убрал руку со стола. — Может быть, меня тоже ждет что-нибудь неплохое. Обещаю попытаться не упустить. Может, и я буду счастлив — когда-нибудь. Но я не могу сделаться довольным жизнью по щелчку, только чтобы разгрузить твою замусоренную совесть. — И как это по-твоему будет? — перебил его Саня. — Конкретно. Мне не звонить тебе? Не писать, не узнавать, как дела? Больше не видеться? — Мы с тобой не друзья, — сказал Дэн. — Никогда ими не были и не станем. В метре от Саньки это ощущалось особенно остро. Любая их встреча была топкой гатью, в которой они могли увязнуть и не всегда проваливались лишь потому, что шли по ней очень давно. Однако никакой опыт не делает скользкий путь безопасным, и оба они об этом знали. — Может быть, мы и не друзья, но мы... — Саня замолчал. Было видно, что он не ищет слово, а боится уже найденное озвучить, — как родня. У меня, кроме тебя, никого нет. Дэн откинулся назад и выразительно приподнял бровь. Под его взглядом Санька невольно просиял и даже смутился: — Егор — это совсем другое. — Конечно, другое. Того же самого дважды не случается. И это хорошо. Есть шанс, что новое сложится иначе. — Если ты беспокоишься о Гошке, — сказал Саня, — то он знает о нас все, я с ним об этом говорил. И наше общение для него не проблема. Он обещал, что... — Что не будет ревновать? — Дэн улыбнулся. — Практический совет: не верь. Будет. Он ревнивый. И вспыльчивый. И упрямый. И с ним сложно договориться. — С каждым новым словом Санькино лицо немного светлело. — И, честно говоря, я не знаю, как ты будешь рисовать при нем кого-то еще. И в этом было что-то гораздо более здоровое, чем в искусственном самоустранении Дэна. Егор казался цельным и по-хорошему прямым. Рядом с людьми вроде него мир всегда становится ясным и простым. Если б в зависти к складу личности был смысл, Дэн завидовал бы именно таким, как Егор. — Я не рисую сейчас, — бесцветно сказал Санька. — Но это неважно, — отсек он возможные расспросы, и Дэн ничего не сказал. — Хорошо. Я попробую обходиться без тебя. Они прощались скомканно. Солнце оставило зал. На столешнице проявились кофейные капли и разводы от тряпки, потускневшие ложки, чашки и прочий скарб выдавали дешевизну заведения. Санька смерил его странным взглядом перед тем, как повернуть к стоянке, подвезти он не предлагал. — По-твоему, это точно правильно? Обрывать все, что между нами было, вот так? — Дай мне полгода, — попросил Дэн. Он назвал срок экспромтом, наобум, сам не зная, почему именно такой. Санька кивнул, соглашаясь. Дэн был не уверен. — Слушай, — вспомнил он в последний момент. — Ты случайно не говорил с Алькой? Не сообщал ей, что я вернулся? — С кем? — С Альбиной. — С твоей сестрой? — еще раз уточнил Саня недоуменно и помотал головой. — В последний раз, когда мы разговаривали, она обещала отправить меня в обезьянник на пятнадцать суток и завести уголовное дело за развращение малолетних, если только увидит меня в радиусе меньше километра от тебя. Дэн, не выдержав, рассмеялся. Санька его веселья не разделил. Дэн возвращался налегке, освободившись от гнета, правда обретенная свобода как-то пугающе отдавала пустотой. Он написал смс Альке с обещанием зайти к ним завтра и отключил в телефоне звук. На нормальное пойло катастрофически тающих денег было жалко, бюджетной водки тоже не хотелось. Дэн взял бутылку коньяка средней руки и зелени. Вечер предстоял долгий. Спать не хотелось. *** Дэн пошевелился и вздрогнул, сжав коленями чужое бедро: они оба заснули. Он еще не успел стряхнуть с себя дремоту и повернуться, а Гульбаш уже мгновенно подобрался, пружинисто поднялся и сел. Быстрота реакции ему, похоже, не изменяла даже во сне. — Сейчас, — пробормотал он и широко, взахлеб зевнул. — Я тебя не гоню, — сказал Дэн. — Лежи. Гульбаш помотал головой, как большое животное. Минотавр. Плечи и спина его с буграми мышц в черно-белом полумраке казались вырезанными из камня. Интересно, расслабляется ли он когда-нибудь, подумал Дэн. — Еще пять минут меня потерпишь? — усмехнулся Гульбаш. — Спасибо. Он приехал с огромным пакетом еды — сослался на то, что не успел перекусить после работы: курица в фольге, несколько контейнеров с салатами, какая-то рыба, теплый хлеб, картошка в промасленной бумаге, овощи, вино — небольшой стол на кухне был заставлен полностью. Есть Дэн сначала отказался: этого еще не хватало. Илья не настаивал, но принялся так аппетитно хрустеть огурцами и обсасывать куриные кости, что через пять минут Дэн, рассмеявшись, сдался и присоединился к нему, наплевав на примитивность хода. Крутанул бутылку этикеткой к себе и удивленно отметил: — Сладкое? — Мне казалось, ты любишь сладкое, — оторвался от тарелки Гульбаш. Сладкое Дэн любил, только не припоминал, чтобы в этом когда-либо признавался. В мужских компаниях подобные вкусы вызывали как минимум непонимание, а репутация Дэна как мачо и без того оставляла желать лучшего. — А ты такое не пьешь? – Я все пью, – салфетки под рукой не нашлось, и Дэн просто облизал жирные от курицы губы: ждать надоело. – Просто я, в целом, уже в нужной кондиции. …Илья коротко размялся, по-боксерски выдвинув корпус вперед сначала одним, потом другим плечом, вправо-влево потянул шею. Дэну захотелось коснуться его спины, сдавить, погладить ладонью, помочь расслабить забитые мускулы – со всеми их ромбовидными и дельтовидными составляющими. Он поднял ногу и уперся ступней Илье в поясницу, слегка толкнул. Илья не обернулся, не отреагировал никак. – Ты предложил вариант. Я на него согласился, – сказал Дэн. – Теперь выясняется, что тебе его недостаточно и нужно что-то большее. Зачем тогда было предлагать? – Меня все устраивает. – Разве? Я просил тебя не вмешиваться в мою жизнь, если помнишь. Вместо этого ты полез туда, куда не следовало. Дэн готов был услышать в ответ: о чем ты? – или любое другое отпирательство, но Гульбаш просто пожал плечами: – Я тебе не обещал, если помнишь. – Дэн обескураженно застыл. Илья вздохнул и продолжил: – Я хотел, честно. Но не смог. – Почему? Илья повернулся к нему. – Потому что это неправильно. Потому что так нельзя, – тон у него был ровный, убежденный. – Потому что есть вещи, которые важнее правил приличия. – Я просил тебя, — с нажимом повторил Дэн, — что может быть важнее моей просьбы, когда она касается моей частной жизни? Но глядя на Гульбаша в его незамутненной уверенности, Дэн осознал, что объяснять ему что-то смысла нет. Любые доводы будут бесполезны, с какой бы стороны он ни зашел, Илья ни одного не примет — и даже опровергать не станет: они для него пустой звук, помехи в эфире. – Я приехал оттуда, где жизнь проще, — сказал Илья. — Да я и сам очень просто устроен. Частная жизнь — это такая штука, которая позволяет окружающим умыть руки и постоять в стороне, когда рядом творится пугающий пиздец? Вроде бы для этого у тебя уже есть друзья. Я стал бы лишним, ты сам мне это объяснял. Это была кирпичная стена, непрошибаемая. Дэн только безнадежно развел руками. В складках комом свалившегося на пол белья Илья отыскал свою одежду, натянул трусы, майку. При мысли о том, что он сейчас встанет и уйдет, Дэн мгновенно почувствовал сожаление. В распахнутую форточку задувал холодный ночной ветер, в комнате стало зябко, Гульбаш был большой и теплый, и Дэн не отказался бы прямо сейчас укрыться с ним одним одеялом, согреться и, может быть, повторить. Обязательно повторить. Странное дело: ни накал раздражения, ни унылая обреченность от непонимания с этими желаниями в противоречие не вступали. — Извини, — бросил Гульбаш, покосившись на него. — Если б она тебя закрыла, это было бы справедливо, — сказал Дэн. — И я бы слова не сказал в твою защиту. — Кто закрыл? — Альбина. — Аля? — удивленно округлил глаза Илья. — Твоя сестра? С чего бы ей? — Она в РОВД работает. Повод нашла бы. — Да знаю я, я в РОВД и приходил, — кивнул Илья. — Но с чего бы она стала? Она у тебя классная. У меня никогда не было сестры. А я хотел, — добавил он. Дэн скрипнул зубами. Вспыхнувшая было улыбка Гульбаша погасла. Он застегнул джинсы и поправил толстовку. — Ну, я пошел? — Еду с собой забери, — с мрачной мстительностью сказал Дэн. Гульбаш только фыркнул и направился к двери. — Как ты вообще себе это все представляешь? — неожиданно спросил его Дэн. — Мы даже в базовых вещах расходимся. У нас взгляды на мир не противоположны и даже не параллельны, они — про миры из разных вселенных. Мы с тобой в разных системах координат живем. Он сердито выпутался из простыни и спустил ноги на пол. Гульбаш замер в дверях и молчал. — И если между нами будет что-то большее, как оно вместится в твою жизнь? — продолжил Дэн. — Я уже не интересуюсь, каким образом это все укладывается в твои убеждения — это для меня неразрешимая загадка, но твой круг общения? Меня и показать-то никому нельзя. — Меня тоже, — оживился Гульбаш. — Я на гастера похож, беспонтово. — Ты клоун, — сказал Дэн. — А я терпеть не могу цирк. Гульбаш потоптался на пороге. — Так я не понял, мне уйти или остаться? Дэн поднял вещи с пола, медленно оделся и зачем-то заправил постель. — Ты с пленкой работал? — наконец спросил он. — Приходилось. За ответом без паузы и уточнений не последовало даже вопроса: а что? Дэн подумал, что хорошая реакция в некоторых случаях — это удобно. — Я хочу вернуться обратно и сделать документалку. Решение пришло той же ночью после юбилея. Дело было не в монтаже — нужен был другой подход, другой материал, другой взгляд. Не было смысла возиться с тем, что он делал вслепую, потерянный и замкнутый на себе. Надо было начинать все заново. — Я хочу вернуться и снять то, на что меня не хватило тогда. Может быть, это была и своеобразная терапия, но возникшая потребность была острой и неотступной. Ирония состояла в том, что из всех, к кому можно было обратиться, только Гульбаш не покрутил бы Дэну у виска, не посмотрел бы на него сочувственно, как на юродивого, не посмеялся и не спустил бы на землю первой же репликой о деньгах. — Пойдем на кухню, поедим, что ли, — предложил Гульбаш. Дэн забыл, куда сунул штопор. Надо было открыть вино. После двенадцатичасового перелета, суматошной прогулки по Лос-Анджелесу и томительного ожидания задержанного рейса Саня мало что соображал. — Я не ребенок, — хмыкнул Гошка и остановился в проходе между рядами кресел. — Что? — словно из анабиоза вынырнул Саня. Больше всего ему сейчас хотелось принять горизонтальное положение: где угодно, хоть тут, в проходе, прямо на полу. Откинутое кресло в эконом-классе положения не спасало — да и до такой возможности надо было еще дотерпеть. — Ты пропускаешь меня к окну, — пояснил Гошка и подтолкнул его вперед себя. Он держался явно лучше Саньки, глаза его горели плохо скрываемым щенячьим восторгом. Никуда дальше пригородов он раньше не выезжал — даже мандраж на взлете и турбулентность доставляли ему явное удовольствие. Это был первый самолет, в котором им досталось место у иллюминатора — и даже не над крылом. За стеклом рассыпались лучами и собирались в гало огни взлетно-посадочной полосы, после влажной вечерней духоты на улице салон радовал приятной прохладой. — Мне там неудобно, — соврал Саня: вышло малоубедительно, но Гошка, бросив на него взгляд с подозрением, все же полез первым. Саня опустился в кресло, пристегнулся, подтянув ремень безопасности по размеру, непроизвольно зевнул, прикрыл глаза, намереваясь хоть немного вздремнуть до взлета, — и неожиданно отключился. Он проспал и завораживающие манипуляции стюардов, и взлет над ночным Эл-Эй, и развозку напитков — и очнулся только от колкой боли в бедре: мышцу свело судорогой. Что-то тяжелое, как пресс, не позволяло ему шевельнуть ногами. Он открыл глаза и обнаружил себя до плеч укрытым пледом — правда, было ли это заботой Гошки о нем или о самом себе, не понял: наплевав на все, тот откинул ручку между их креслами, улегся головой Саньке на колени и дрых так крепко, что не проснулся, даже когда Санька сгибал и выпрямлял ноги, разгоняя кровь. В салоне было тихо: ни разговоров, ни смеха. Утомленные перелетом люди спали или тихо сидели, занятые кто чем. Сквозь гул вдруг явственно послышался чей-то негромкий всхлип, потом еще один. И снова. Саня расцепил замок ремня и выглянул из-за толстого американца, на удивление, без храпа спящего в кресле рядом. На соседнем ряду расположилась мексиканская семья: совсем молодая пара с дочкой лет четырех. После взлета мать, видимо, посадила девчонку на колени, а отец пересел ближе — и вот теперь оба спали, склонившись друг к другу, а малышка переползла на свободное место у прохода и шмыгала носом, не решаясь их разбудить. — Эй, — окликнул Саня и подмигнул ей, мучительно пытаясь вспомнить какую-нибудь подходящую фразу на испанском из разговорника, который штудировал всю неделю до отлета. Девочка уставилась на него испуганными глазами-маслинами и произнесла что-то неразборчивое по-испански. — Подожди минутку, у меня кое-что есть для тебя, — сказал он на английском. Было неясно, поняла она его или нет, но плакать перестала. Осторожно, стараясь не потревожить Гошку, он вытащил из-под переднего сиденья рюкзак и дернул наружную молнию. С некоторых пор Гошка упорно подкладывал ему под руку альбомы, листы бумаги, тетради, ручки, карандаши, краски. Это было трогательно, но впустую. Рисовать Санька не мог. Он достал из внешнего кармана яркий блокнот, и девчонка даже открыла рот. Саня пошарил еще немного и обнаружил стянутые резинкой восковые мелки. Он перегнулся через пузо толстяка и передал все малышке. Она благодарно улыбнулась, отогнула обложку и примерилась, но тут же в трепете замерла перед первым штрихом — до остроты узнаваемое ощущение — повернулась к нему и произнесла что-то по-испански. Саня не узнал ни одного слова, но понял смысл: — Что мне нарисовать? Он попытался выудить из памяти слова, но все путалось и мешалось в кашу. Он так и не вспомнил, как будет "небо", и перечислил то, что хоть как-то зацепилось в голове. — Море, солнце, цветы... — Тебя, — полувопросительно предложила девчушка. Саня кивнул, разрешая. Она окинула его оценивающим, очень серьезным взглядом, выбрала из связки бледно-желтый мелок и, высунув язык, медленно нарисовала большой кривоватый овал.