Мерзкое

Гриммджо тёплый, действительно тёплый. Ичиго без труда чувствует это, плотно касаясь его обнажённой поясницы, ягодиц, ступней. И всё же Ичиго холодно. До дрожи в кончиках пальцев. До хаоса в голове. До сомнений в сердце. Как. Это. Могло. Произойти. Мышцы напрягаются: правая ладонь комкает тонкое одеяло — одно на двоих, — а пальцы левой неприятно проходятся по голове, сжимая в кулаке волосы. Зачем?.. Ичиго стискивает зубы. Кожа. Отчаянно хочется содрать её с себя. Может, хоть так он избавился бы от этого омерзительного ощущения неправильности, когтями скребущего по внутренностям?.. Но это не представляется возможным. Зато, будто на зло, Ичиго чувствует, как болят мышцы, не давая погрузиться в забытье; как немного щиплет борозды-царапины, оставленные буквально час-два назад когтями ненасытной пантеры; как медленно с этих царапин стекают алые капельки его крови и медленно иссыхают, образуя тёмные плотные бордовые ниточки на его спине… — Мерзость. Гриммджо шевелится. Вздрогнув, Ичиго поднимает голову и смотрит на него, боясь, что вырвавшийся шёпот был услышан. Но мускулистая грудь шестого Эспады вздымается размеренно и ровно, а лицо почти безмятежно. Прикрыв веки, Ичиго тихо судорожно выдыхает. Что же я делаю?.. В Лас Ночес тихо. До омерзения. Сейчас Ичиго предпочёл бы ночевать в лесу Меносов, слушая их голодные вопли, вместо того, чтобы в отсутствие иных звуков раз за разом перемалывать в мыслях собственные возбуждённые стоны и жаркий шёпот и рычание Гриммджо… Да, теперь хочется не только содрать с себя кожу, но и проломить себе череп. Твою мать… А ещё, пожалуй… выколоть глаза, так жадно скользящие мутным взглядом по поджарому телу, лежащему рядом в паре миллиметров: по глубокому длинному шраму на груди, который нанёс сам Ичиго своим занпакто; по сильным рукам, так крепко - буквально до крови - сжимающим в жарких объятиях; по губам, так много раз произносившим ненавистные слова и оставлявшим на теле Ичиго невидимые, болезненные, но мерзостно-приятные ожоги; по закрытым векам, скрывающим ярко-голубую бездну безумия, ярости и, в то же время, необычайного хладнокровия; по волосам, в которые так и тянуло каждый грёбанный раз запустить пальцы, уставшие от тяжести и холода меча и жаждавшие чужого тепла… — Чёрт!.. Отчаянье вырывается громче, чем хотелось бы. И на этот раз Ичиго нет необходимости оборачиваться — медленно перевернувшись на спину, Гриммджо сам даёт понять, что уже не спит. — Слишком громко думаешь о своей гордости, — сипит в мёртвой тишине Гриммджо и, немного подтянув ноги, медленно выгибается в спине. Толщина покрывала для Ичиго внезапно сужается до миллиметра, а воздух становится вязким и тяжёлым — не вдохнуть. Смотря в темноту впереди себя замороженным взглядом, он молчит, стараясь не думать о том, как тонкая ткань сползает с чужого торса, обнажая правую тазовую косточку и поросль волос ниже дыры Пустого; как плотно соприкасаются их тела; как сокращаются чужие мышцы, вызывая ответную реакцию; как чужой жар проникает под кожу и, отравляя кровь, по венам течёт по организму… — Ах да… — Гриммджо внезапно замирает. Затем оборачивается к Ичиго и скалится. — Её же уже нет. Значит, оплакиваешь? Насмешка Гриммджо проходится по нервам хлёстким ударом плетью. Но, сжав кулаки, Ичиго только тихо гневно хрипит сквозь зубы: — Заткнись. Откинув голову назад, Гриммджо довольно смеётся. Слишком громко для мира Пустых. Слишком громко для Ичиго. Затем, ухмыляясь, привстаёт и тянется к последнему. Слишком близко. Коснувшись губами уха Ичиго, Гриммджо почти урчит: — Спасибо, что ты такой гордый, Ичиго… От этого трахать тебя ещё приятней. В следующую секунду Гриммджо буквально летит на спину с разбитым лицом, а пальцы взбешённого Ичиго крепко смыкаются на его горле, безжалостно сжимая. — Боль…но… Из горла арранкара моментами вырываются хрипы. Но он… не сопротивляется. Даже не думает. Только улыбается, глядя в безумные, полные ненависти и отчаянья карие глаза. Сопротивляйся… Руки Гриммджо остаются неподвижны. Сопротивляйся..! Он жмурится, стискивая зубы, но по-прежнему не делает ничего. — Двигайся же!.. В бессилии Ичиго почти рычит, приблизив лицо к его лицу, и сжимает руки сильнее. Гриммджо судорожно кладёт ладони поверх чужих, но… после лишь покорно закрывает глаза. Снова. «Только ты можешь убить меня, Ичиго. Ты один, слышишь?..» Почему-то Ичиго хочется плакать от бессилия. И от того мерзкого, мерзкого чувства, которое он испытывает к тому, чей пульс так отчаянно бьётся сейчас под его ладонями… И всё, что остаётся — расслабить пальцы, сжимающие сильную шею, и медленно-медленно, под тяжестью поражения, опуститься ему на тёплую грудь, отмеченную глубоким шрамом. А затем, вновь оказавшись под тонким одеялом, чувствовать, как его дыхание опаляет кожу, как его шершавый язык нежно зализывает кровавые шрамы на спине… Как его губы шепчут то, что Ичиго предпочёл бы никогда не знать. Всё, что остаётся, — продолжать чувствовать холод даже тогда, когда тепло.