in trinity

Хёсан уже давно начал сгорать изнутри – живьём. С горьким дымом украденных в безымянном магазинчике сигарет, где его ненавидит каждый встречный. С хриплым кровавым кашлем, где лёгкие разрушаются на мелкие кусочки плоти, оставляя мутные разводы. С мертвенно-холодным льдом по венам, что легко видны сквозь тонкую бледную кожу. Джина почему-то не любят другие – он невольно отталкивает от своего пока что живого трупа каждого встречного. Просто ему остаётся чуть больше одного мгновения и чуть меньше целой вечности. Аминь. (Слова тонут в тишине.) Тэян, наблюдая за чужой жертвой, так тупо и со знанием дела твердит, что всё, даже самое дерьмо, можно изменить – свою прогнившую судьбу. Ошибки далёкого прошлого. Других людей. И Ким так ловко скрывает, что сам прекрасно подвержен человеческим слабостям под хрупкими рёбрами. Лжец. Втайне от всех он видит по ночам жуткие, до слёз на усталых глазах, кошмары, где нет даже слабой надежды на то самое «лучшее». Где твои же собственные дрожащие руки лишают тебя заветного воздуха в лёгких. Где всё живое просто сгорает в беспощадном синем пламени – сердце отбивает ровно три удара. А затем резко останавливается. У Кима каждые сутки лишь шесть жалких минут клинической смерти, чтобы в бессознательном состоянии – он слышит чей-то шёпот – вернуться в реальность и всё-таки не встретиться с загробным миром, о котором он знает чуть больше, чем обычные люди. Наверное, его ждут где-то там, в аду, со всё же красно-алым горячим пламенем, потому что Тэян, к сожалению, не святой, и ему не суждено встретиться с любимым богом. Чей это был шёпот? (У Хёсана резкий хриплый смех.) Джин же, внимая чужим, еле слышимым словам, настойчиво уверен, что нет ни глупого бога, ни святых с якобы чистой душой. И что каждый без проклятого исключения может – должен – сгореть в том самом иллюзорном – и когда-нибудь реальном – синем пламени холода. Ведь единственная святость грешного мира – это огонь, поглощающий чернотой человеческой жизни. Вдох остатками лёгких. Хриплый, срывающийся выдох. Вместе с горьким дымом отчаяния постепенно уходит и душа. Души не существует. Сердца уже давно нет. Хёсан просто-напросто картонный, никому не нужный человечек, который сгорит одним из первых неудачников от одной только одинокой искры. От лёгкого прикосновения стоящего рядом Кима. След чужой миниатюрной ладони жжёт кожу насквозь, оставляя кровавые ожоги – жалость исчезает в тёмных глазах напротив. Параллельно Джин сгорает изнутри. (Со смехом парня слышится и плач.) Даже самая сильная анестезия и болезненный укол в бедро не спасёт Хёсана с крестом на судьбе. И если бы тот бог существовал, то он бы, наверное, избавил от мучений своё дитя – помог бы, наставил на, в самом деле, верный путь, когда Джин глупцом слепо свернул на не ту дорожку. Когда сделал первую затяжку сигареты. Когда понял, что ни черта не нужен этому миру – даже своей забытой семье. Тэян со своими кошмарами всё так же, даже чересчур, реален, затмевая остатки разума. Кожа с каждым днём – застывшим часом – покрывается новыми шрамами от чужих касаний. На щеке след от мягких губ и горячего дыхания старшего. Это похоже на вечный след. Метка ничтожного существа. Ким, вновь прикасаясь губами, шепчет, что поможет любой ценой, не понимая, что ему самому необходима помощь, что просто-напросто разрушает Хёсана, оставляя жгучие шрамы на мертвенном теле. Гореть слишком больно. И Джин заслужил. (Треск пламени не способен скрыть немой крик парня.) И только Тэян устало вторит свои глупые слова раз за разом. Глупец. Лжец. Просто в пустоту. Слишком уверенный в невиновности Хёсана, он старается всеми силами потушить пожирающий огонь. Вера, вообще, единственное, что осталось у Кима в его чёрно-белых ненормальных снах. Ровно шесть минут, чтобы когда-либо не проснуться, чтобы не заметить возле себя дрожащее холодное тело. Ведь синее пламя совершенно не должно греть мертвеца. Тэян хотел бы сгореть вместе с Хёсаном. Но у старшего своя судьба в вечном замкнутом круге серой реальности и чёрно-белых – что хуже? – кошмаров. А Джина ждёт наконец-то огонь мучений. Вечная кара. Аминь. Когда возвращается Сэхёк, он замечает лишь горький пепел чужих судьб. Пак, обречённо качая головой, понимает, что впервые не успел, что в своих грехах саморазрушения о нём самом просто-напросто забыли. (Сэхёк с болью на сердце вдыхает воздух, пропитанный гарью.)