Your shades are down And I've been waiting here for you to come around And it's not about forgiveness Cause it's all about the love anyhow
Небольшая больница практически у самого берега ярко выделялась на фоне остальных построек. Хитросплетённая волна была символом лечебницы, посему располагалась прямо над парадной дверью снаружи. Сюда нередко заглядывали люди разных мастей, причём, не только как посетители, но и как больные. После очередной жатвы в больницу попадали свихнувшиеся родственники тех, кто отправился на Голодные Игры. А уже после самих Игр туда нередко поступали и победители, если такие, конечно, были. Не были и исключением люди, никак не задетые Играми и их последствиями. Люди, которые с самого рождения были не такими, как все остальные. Сумасшедшие. Жители Четвёртого дистрикта так и называли всех обитателей лечебницы. Не стыдясь даже присутствия родственников или друзей больных. Отпускали жестокие насмешки, когда появлялась такая возможность. Нагло, с презрением, не задумываясь. Жадно хохотали, когда у кого-нибудь из пациентов случался срыв прямо на дневной прогулке. Энн всегда наблюдал за всем со стороны. Иногда сам смеялся над припадком другого. Не до конца осознавая, что над ним пару часов назад точно так же глумились, издевались. Не до конца осознавая, что скоро придётся вновь испытать это на себе. А когда осознание легонько дотронулось до Энна, настроение сразу покатилось к чертям. На смену истерическому смеху пришло глубокое уныние, а сказочная эйфория, пробуждающая в юноше некое эмоциональное возбуждение, испарилась без следа, приведя за собой длинный шлейф причин для самобичевания. Словно на него уже накинулись злые до изнеможения люди, Энн покинул свою любимую скамейку и отправился блуждать по больнице. В помещении юноша чувствовал себя более защищёно. Он знал, что здесь над ним не будут зло смеяться, не будут смотреть с каким-то испуганным презрением в глазах. Он знал это, знал. Но иногда это знание отодвигалось на второй план его сознания, позволяя страхам завладеть мозгом. Иногда, по ночам, Энн не мог уснуть, потому что боялся быть убитым кем-нибудь во сне. Иногда судорожно покачивался из стороны в сторону, стараясь отрешиться от голосов, что преследовали его.***
Медсестра заполняла карточки больных, то и дело жалуясь на корявый почерк других врачей. Женщина хмурила брови, черкая на желтоватых бумагах одно и то же. Для отчетности надо было заполнить листы, приписать хотя бы пару предложений в истории больного. Доктор, не думая, сочиняла диагнозы, чередуя психические заболевания, какие только придут на ум. Главное, чтобы не сильно отличались от записей предыдущих врачей. «Пишут как курицы лапой!» — думала она, дописывая ниже ничуть не аккуратнее. Раздался стук в дверь. — Войдите, — проговорила она устало. На пороге показалась девушка. Первая ассоциация — чистокровная капитолийка. Одетая в яркое, хорошо подчеркивающее идеальную фигуру ядовито-зелёного цвета платье, каблук прибавлял ещё несколько сантиметров к и без того высокому росту. Уложенные кудри золотым каскадом спускались ниже плеч, а дорогие украшения то и дело звенели, бросая блики на серые, грязные стены помещения. В глазах — блеск. В руке были сжаты пакеты из дорогих магазинов столицы. Но женщина даже не обратила внимания на вошедшую, продолжая возиться с больничными листами. — Что вам нужно? — Я приехала к Энну Креста. Как он? Есть улучшения? — Совсем недавно стаскивали его с крыши. Решил сброситься с горя парень. Только из-за какого горя — никто не знает. Целыми днями ходит с помятой бумажкой в руках и складывает из неё журавликов или ещё что-нибудь. Ночью бредит про какую-то Афину, а утром спросишь — будто язык проглотил. Диагноз неоднозначный, — пробубнила на одной ноте медсестра. Внутри у девушки что-то слабо дёрнулось, она чуть сильнее сжала ручки пакетов и медленно выдохнула. — А вы, собственно, кто ему? Женщина подняла взгляд, и как только узнала в гостье победительницу 65 Игр, чуть не упала со стула, вовремя схватившись за край стола. — Мисс Одэйр! Какая честь! Что ж вы сразу-то не сказали? — пролепетала она, поднимаясь со стула. — Проходите, пожалуйста, прошу, я сейчас поставлю чай, нечасто у нас такие гости. Медсестра метнулась в соседнюю комнату за чайником. Руки дрожали, в глазах то и дело мелькал страх. Девушка знала, что чиновников из Капитолия здесь боятся из-за проверок, а победителей почитают особо. Восхищаются, льстят, потому что так надо. Да и трусят они, поэтому и почитают. А как победители исчезнут из поля видимости, так продолжат сплетничать и по чёрному завидовать богатству и привилегиям. — Не стоит, благодарю, — улыбнулась Афина дружелюбно, — где я могу переодеться? — Вот в этом кабинете, в моём, располагайтесь, не стесняйтесь, — суетясь, ответила хозяйка. Девушка зашла в небольшую комнатку — это было что-то вроде ординаторской. Стены выкрашены в приятный жёлтый цвет, местами сползла краска, а с потолка, казалось, вот-вот посыплется штукатурка. Посередине стоял большой деревянный стол, под ножку которого подложили в несколько раз сложенную картонку, чтобы тот не шатался. Прогнивший в углах линолеум то и дело деформировался, когда по нему проходили. Было более-менее чисто, но на полу у входа виднелась въевшаяся грязь от подошв ботинок, под потолком висела пыльная паутина. В столице Афина жила в роскошных комнатах, поэтому слегка поёжилась от неудобств. Она ненавидела себя за эту вечную придирчивость к мелочам — привычка, оставленная Капитолием. Привыкшая к идеалу, пафосу и мишуре, Одэйр забывала о настоящем, естественном, и совсем отвыкла от жизни в дистрикте. — Прекрасно выглядите сегодня, мисс! Вам очень идёт это платье, — выдавливая из себя приторную улыбку, прощебетала медсестра. — Спасибо, — вежливо поблагодарила девушка. Наступило молчание. Одэйр намекнула взглядом, что женщине пора уходить. — Не смею вас тревожить, — хозяйка попятилась назад, исчезая из виду. Афине хотелось как можно быстрее закрыть дверь. Как только девушка осталась одна, она вытащила из пакетов старые вещи, которые когда-то носила на родине. Золотые браслеты со злостью были брошены на пол, платье отшвырнуто в угол, и, оставшись в одном нижнем белье, Афина опустилась на пол от усталости. Стянув неудобные туфли, она отправила их в мусорную корзину, как нельзя кстати стоявшую рядом. Как же она все это ненавидела: приторные улыбки, услужливых людей, оценивающих только по внешнему виду, тонны косметики, ради того, чтобы скрыть круги под глазами, появившиеся от отсутствия сна, которого она лишалась практически каждую ночь. Её раздражали вечно звенящие браслеты своим противным звуком, длинные ногти, покрытые толстым слоем лака, который Афина так и норовила отколупать, и она бы это сделала, не пригрози ей стилистка окраской кожи в перламутровый цвет. Девушка сняла тяжёлую заколку, которая больно оттягивала волосы. Растрепав локоны, она взяла старую голубую рубашку и глубоко вдохнула родной аромат, которым пропах весь четвёртый дистрикт — запах солёного моря. Даже Капитолийский парфюм не смог его заглушить. Надев её, девушка почувствовала себя настолько легко, как никогда до этого времени себя не ощущала. Капитолийский образ сексапильной девчонки был противен, тяжёл и надоедлив. Афина завязала пояс длинной юбки и по обыкновению оглядела комнату на предмет зеркал. Но их не оказалось. Привыкшая к тому, что вокруг постоянно все на неё смотрят, и всегда нужно выглядеть безупречно, она уже на автомате повсюду их искала. Но сейчас почему-то обрадовалась, что зеркал нет рядом. Здесь совсем все по-другому. Стерев слой макияжа, и надеясь, что на лице не осталось разводов туши, девушка ненадолго закрыла глаза. Вот теперь это настоящая Афина Одэйр, которую знают лишь пара человек. И именно такой хочет её видеть Энн. Не элитную девушку по вызову, не капитолийку, а настоящую Афину, образ которой у него сохранился еще в детстве. Живая девушка, а не кукла. Естественная, милая улыбка, а не маска, под которой скрывалось презрение. Афина знала, что Энн любит оригами, поэтому привезла с собой небольшую папку листов. Вытащив ее из пакета, девушка уверенным шагом направилась к двери.***
Хозяйка больницы отворила дверь в комнату, жестом приглашая девушку войти внутрь. — Он сейчас на прогулке. Скоро должен вернуться. Подождите его тут. В нос ударил запах переваренного гороха и плохо прожаренной рыбы. Помещение было маленькое, в комнатке стены были выкрашены в жёлтый цвет, как и в ординаторской. Железная раскладушка стояла где-то в углу, а посередине располагалось что-то наподобие табуретки-стола, на котором лежала тарелка с объедками. На окнах даже не было занавесок. Сквозняк свободно гулял по комнате, тревожа разбросанные в некоторых углах клочки бумаги. Сразу было видно, что из этих бумаг была сложена не одна сотня оригами. Стиснув зубы от злости, Афина обернулась на медсестру. В прошлый раз она арендовала хорошую комнату для Энна, вложив деньги в ремонт. Та была намного больше и шире, в ней было приятно находиться. Они вместе раскрашивали стены и выбирали цветы на подоконник. Раньше Энн жил в деревне победителей, но после очередного срыва, ему запретили оставаться в одиночестве. Обеспечив Креста всем, чем было можно, девушка с камнем на сердце уехала в Капитолий. Хотя нужна ему была совсем не большая комната или удобная кровать, и Одэйр прекрасно это понимала. — Он жил в другой комнате, — спокойно, но угрожающе произнесла Афина, — почему он здесь? Объясните. Доктора словно ударили по голове чем-то тяжёлым. — Понимаете, наша начальница, она… она… вы долго не приезжали, вас долго не было, и та комната, — лепетала медсестра невнятно, — извините, он будет переведён в другую палату, простите, простите! Не подумайте ничего плохого! Стало ясно, как только Афина не появлялась тут в течение полугода, начальник больницы решил, что эта комната подойдёт для его личного кабинета. — Уйдите, — тихо прошипела девушка. Медсестра отступила и тут же стукнулась плечом об косяк. Буквально подскочив на месте, она исчезла за дверью. Афина прошлась вдоль комнаты, положив папку на раскладушку. Бумажный журавлик лежал на полу, скорее всего, он упал с подоконника, сквозняк, который просачивался через щели окна, то и дело относил его в угол. Девушка присела, чтобы поднять фигурку, и тут же услышала знакомый голос. — Ты? На пороге замер Энн. Белая рубашка мешком висела на нём, скорее всего, была на несколько размеров больше. Рыжие волосы немного отросли и топорщились во все стороны, что придавало ему схожесть со львом. Огненная грива резко контрастировала с бледным почти белым лицом, по которому солнце разбросало крошечные пятнышки — веснушки. Взгляд зелёных глаз пристально изучал гостью. Голос прозвучал недоверчиво, отчего Афину слегка передёрнуло. — Привет, — поздоровалась она приподнимаясь. Глаза в глаза. Девушка опустила взгляд, казалось, что взор Энна прожигал её насквозь. Парень не отреагировал на приветствие, продолжив пристально наблюдать за Афиной, оперевшись на косяк. Одэйр протянула открытую ладонь, на которой лежал чуть потрепанный журавлик. — Твой? — спросила она дружелюбно. Энн сделал пару шагов и выхватил фигурку из рук девушки, будто бы боясь коснуться её кожи. Спрятав журавлика в кармане, он вернулся на место. Афина выглядела немного огорчённой. — Пожалуйста, присядь, — попросила она его, устроившись на краю раскладушки, которая опасно пошатнулась. Энн немного помешкал, но все-таки сел на полу по-турецки, отодвинувшись как можно дальше от Одэйр. Взгляд его был направлен куда-то в пустоту. Он начал раскачиваться туда-сюда, словно внутри что-то бесновалось и желало как можно быстрее вырваться наружу. — Энн, я… — Ты уехала. Уехала и не вернулась, — перебил её тут же парень, не дав договорить. Он обернулся. Афине хотелось скрыться от внимательного осуждающего взора, заставляющего её чувствовать стыд все сильнее. Она закусила губу, смотря куда-то в пол, боясь поднять взгляд. Выдохнув, девушка всё-таки ответила: — Энн, понимаешь, меня не пускали. Я пыталась уехать, но меня заставляли оставаться там все это время. Президент доверил мне очень много работы, которую я не смогла выполнить за краткий срок. Афина уже настолько хорошо умела врать, что иногда даже обманывала саму себя, не замечая этого. От Энна было сложнее скрыть правду, но она уже привыкла, приноровилась, она научилась жить во лжи, мастерски обманывать, чтобы скрыть истинные чувства, подлинные мысли и затуманивать, замаскировывать не только для других, но и для себя жестокость мира. Так было легче. Всем. Нельзя рассказывать людям то, что однажды их может погубить. Особенно Энну, который верит в то, что она проводит в Капитолии праздники, тем самым зарабатывая на жизнь. Он представляет, как Афина надувает шарики для гостей, приносит кушанья, веселит народ, поёт для них песни, всем улыбается и чувствует себя счастливой. Так легче. Так правильнее. Не так больно и ошарашивающе. Наступила тишина. — Мне обещали два выходных среди недели. В среду и четверг. Я хотела провести это время с тобой. — Если ты хочешь, — добавила она потом. Афина чувствовала себя неуютно. Совесть давила, сжимала в оковах, принося с собой ненависть к самой себе. Обида тихо прокралась внутрь непрошеной гостьей, прошептав: «Не надо было приезжать». Не в силах больше выносить уничтожающее молчание, девушка сказала: — Прости. Зря я приехала. Не нужно было поддаваться чувствам. Я виновата перед тобой. Мне стоит уйти. — Ты правда хочешь проводить выходные со мной? — послышался сзади его голос. Взгляд к взгляду. Улыбка чуть тронула её губы. — Да.***
***А мне вчера снилось море, Волны щекотали пятки, А главное нас было двое. И все было в порядке
Ветхий домишко стоял над обрывом, на окраине Дистрикта. Здесь любил пробегаться ветер, сгибая ивы к самой земле, рождая песчаные бури, и разбивать на тысячи острых осколков волны, гоня их ближе к скалам. Когда-то тут жила Афина со своей семьей. Местные жители поражались, как такая неустойчивая постройка до сих пор не унесена здешними ураганами и не стерта с лица земли? Сейчас там никто не обитает. Энн и Афина вошли в дом. Обстановка была самая обыкновенная. На бревенчатых стенах висели сети, различные веревки, канаты, крючки и еще ряд приспособлений для ловли рыбы. В углу располагался небольшой столик, где до сих пор стояла ваза с засушенными цветами. Девушка помнила, как спала в дальнем углу центральной комнаты, укрывшись проеденным молью одеялом. Ей было десять. И она была счастлива, потому что тогда отец еще не воодушевился идеей богатства за счет победы дочери на Играх. Едва девочке исполнилось 12, отец отдал ее в академию, беря огромные долги, для того, чтобы оплатить обучение. Мать отговаривала его, но он отвергал все, что могло помешать его конечной цели. «Афина — Богиня боевой стратегии, она должна бороться, потому что рождена для этого». Это было лозунгом отца. Девушка готова была проклясть это имя. — Я и забыл, как выглядит этот дом, — оглядев комнату, произнес Энн. — Пойдем, кое-что тебе покажу. Как только они вышли во двор, перед ними открылся один из самых чудеснейших видов Четвертого дистрикта. Закат. Солнце почти опустилось за горизонт, оставляя после себя бледно-розовые мазки на холсте голубого неба. Казалось, можно было дотронуться до облака и почувствовать, какое оно воздушное и мягкое, как будто небольшой комок лебяжьих перьев. Море было спокойным как никогда, волны ласково щекотали берег, отражая красоту вечернего неба. Удивительное спокойствие. Штиль. Афина и не помнила, когда последний раз здесь было так тихо. Небольшая скамейка стояла напротив обрыва. Афина любила там сидеть, наслаждаясь видом на горизонт, где вода встречалась с небом. Девушка присела на край, и воспоминания окутали ее сознание. Как же было волшебно то время, когда она не думала ни об Играх, ни об Академии, ни об Арене. Когда она знала свое место. Оно было тут. Девушка никогда не мечтала о богатстве или славе, мечтой была лишь счастливая семья. Оружие, бои, схватки, победа — все это было настолько чуждо и не важно для нее. Энн опустился рядом и полез в карман. Нащупав бумагу, он вынул помятую фигурку и развернул ее. — Хочешь, научу их собирать? Афина не умела складывать оригами. Креста искренне предложил ей поделиться небольшим опытом, даже с нотками гордости в голосе. — Давай. Парень разгладил лист бумаги на скамейке. — Сложи пополам, вот так, — Энн согнул квадрат треугольником и снова развернул, — попробуй. Афина взяла в руки лист и провела пальцем по линии сгиба. Энн лучезарно улыбнулся. — Так, а теперь сложнее, нужно сложить ее ромбиком. Снова собрал, а потом разогнул. Афина не запомнила, потому что движения у Энна были настолько отработанные и быстрые, что она не успевала уследить. — Смотри, — парень аккуратно дотронулся ее руки и провел ею по нужным линиям. Это был первый раз, когда он коснулся ее после того, как она приехала. Девушка забыла, какие заботливые и ловкие у него руки. Всегда прохладные, но настолько бережные и родные. Совсем позабыв о листке бумаги, Афина подняла глаза и тут же встретилась с теплым взглядом, который теперь не пронизывал осуждением, а грел, вызывая внутри живота что-то наподобие легкого трепыхания. Афина потянулась чуть вперед, рукой убрав рыжую челку со лба, дотронулась губами до его сухих тонких губ. Энн замер на мгновение, а потом подался навстречу, неуверенно касаясь рукой плеча девушки. Он отвык от ласки, отвык от объятий, чего-то нежного, лёгкого, тёплого. Энн привык всегда быть начеку и ожидал от любого бросок камня в его сторону. Люди — звери. И относились они к психически-нездоровым как к отребью. Афина — единственная, кто считала его человеком, живым человеком, который тоже нуждался в понимании, заботе, у которого были мечты, пусть даже самые странные и несбыточные. Оторвавшись от родных губ, как только легкие начали болеть от отсутствия воздуха, Энн взял ее руку и сцепил замком со со своей. Как мало нужно для счастья, не правда ли? Ночь была теплой. Ветер игрался с озорным пламенем костра, то и дело выпускавшего искры, которые улетали ввысь. Энн говорил, что они станут звездами на небе. Каждая искорка — будущая звезда. Голова Афины покоилась у него на коленях, Энн заплетал маленькие косички из ее волос, неровное плетение было похоже на колоски. Парень рассказывал ей обо всем. Речи его казались странными, но только не Афине. Он с такой нежностью говорил о котенке, которого он приручил несколько месяцев назад. Как делился с ним рыбой и прятал от злых врачей, которые потом его отобрали и куда-то отнесли. Рассказал о том, как парень Джек научил его складывать журавликов, поведав о том, что так можно справляться со срывами и это действительно помогало. Только больше он Джека не видел. Медсестра говорила, что он уехал в другой мир, а Энну он почему-то об этом не сказал. Давно это было. Также уверял девушку, что у насекомых есть душа, что к нему всегда залетала в окно одна и та же ночная бабочка и устраивалась у него на спинке раскладушки. «Насекомые — живые и умные», — говорил Энн. Рассказывал он самые светлые моменты, которые он пережил в эти полгода. Креста во всем видел свет. Энн не рассказал Афине ни о попытке самоубийства, ни о тяжелой, ужасной жизни, что протекала в стенах больницы, ни о страшных ночах, пропитанных кошмарами. Он не любил жаловаться. Энн с трудом признался, что огромный синяк на спине — это след от камня, который кинул в него мальчишка лет пяти, когда парень удивился такой необычной вещи как велосипед. Ближе к середине ночи они перебрались на кровать и сразу же заснули, окутанные уютом, теплотой, убаюканные спокойствием и чем-то легким, невесомым и близким.***
— Мисс Одэйр, как вы провели время в Четвертом дистрикте? Отдохнули? — Благодарю, все прошло хорошо, я увиделась со своими родителями, — во лжи Афина чувствовала себя как рыба в воде. Ни один мускул не дрогнул. Но было плохое предчувствие. — Как ваши друзья? — У меня нет друзей, господин президент. «К чему он клонит?» — думала про себя Афина. Сноу приторно улыбнулся. А эта улыбка никогда не предвещала ничего хорошего. — Мисс Одэйр, мне известно, где вы были, с кем вы виделись и даже о чем говорили. Я не буду сейчас читать вам лекции. Право. Я просто напомню. Вы — моя вещь. Моя и больше ничья. И мне важно знать, кто ее использует, к тому же без моего разрешения. Она — вещь. Безвольная кукла. Девочка с голубыми глазами и прекрасным телом. Дорогая вещица, которую не прочь приобрести каждый из жителей Капитолия. И у нее не должно быть чувств, не должно быть эмоций, да даже мыслей в голове. Задача состоит лишь в безоговорочном подчинении. — Энн Креста воспользовался моей вещью без спроса. Поверьте, мне не составит труда убрать липкую грязь с моего драгоценного алмаза, — снова улыбка. Внутри все сжалось. Он не имеет права. Не имеет права отнимать у нее последнее. — Президент Сноу, неужели… Неужели вы никогда не любили? — на смену злобе пришла мысль об искренности. И она знает, что это было зря. — Любви не существует, мисс Одэйр. Это миф. Люди женятся только ради собственной выгоды, по расчету. Никак иначе, дорогая моя. Не думал, что вы будете задавать такие глупые вопросы. Бесполезно. — Сегодня я закрою на это глаза. Но если еще раз услышу, что Энн Креста пользовался моей вещью… Мне ничего не стоит подмешать вашему возлюбленному яд в его чай. И поверьте, этот яд не убьет его сразу. Вы же знаете, быстрые смерти… Какая скукота, — Сноу покачал головой. — Дайте мне один день. Один. Я должна попрощаться.***
Стоило Афине зайти во двор больницы, как к ней со всех ног бежал Энн. Лицо счастливое, солнце бликами играло на его глазах, будто бы на гранях изумруда. Он словно сам излучал свет. Огненная грива нечесаными прядями слезала на лоб, а улыбка была настолько искренней, что девушка не смогла не улыбнуться в ответ. Но она практически сразу исчезла, когда пронеслась в голове мысль о том, что Одэйр последний раз улыбается ему. Последний. — Я увидел тебя из окна, — восторженно произнес он, — я сегодня весь день жду. Даже не пошел есть, боясь, что пропущу. Энн прижал Афину к себе, и обоим было слышно, как бьются сердца. Одно — от страха перед неизбежным, а второе — от радостного волнения. Девушка даже слегка удивилась, когда руки так крепко сомкнулись на ее плечах. Буквально неделю назад, они не казались такими сильными. А сейчас она по-настоящему почувствовала мужскую защиту. Любовь лечит. Так говорили. Когда человек знает, что его любят, ждут, безумно ждут встречи и знает, что есть тот, кто готов одарить его теплом — он живет. И Энн постепенно становится сильнее, мужественнее. Любовь возрождает из пепла. Иногда быстро, а иногда долго, но верно. Она рушит и восстанавливает. Восстанавливает и рушит. Но однажды ломает окончательно и навсегда. — Это тебе, — Энн протянул Афине белого журавлика. Повертев его в руках, она обнаружила красное пятно чуть ниже левого крыла. — Я случайно порезался о край бумаги. Но это ничего. Я бы подарил тебе чисто белый, но этот получился самым аккуратным. И необычным. Не у каждого журавлика ведь есть сердце, правда? — Спасибо большое, очень красиво, — девушка с благодарностью на него посмотрела. И с каждой секундой страх и отчаяние сжимали в тисках. — Давай сегодня прогуляемся вон до того порта? Я даже знаю, как туда пройти. Но сначала, я думаю, мы немного посидим около домика… — Энн, — перебила его девушка. — А ближе к вечеру можно сходить на утес, — продолжал парень, воодушевленный новыми целями, — а? Что? — Энн, можешь мне пообещать никогда не накладывать на себя руки? — спокойно начала девушка, а сердце внутри отплясывало чечётку. — Зачем? — Прошу, пообещай. — Обещаю, — отвечает Энн. — Энн, мне нужно… — А утром мы можем позавтракать на берегу. Взять с собой плед… — Энн! — в голосе Афины уже чувствовались слезы. Чем больше она слушала его, тем больнее становилось внутри. — Что? — Я приехала ненадолго. Я скоро уезжаю, — девушка старалась не моргать, чтобы слезы не покатились из глаз. — Как так? — разочарованно спросил Энн. — А когда ты приедешь? «Скажи это. Не тяни. Говори», — стучало в голове, а губы будто бы не могли разомкнуться. Сделав судорожный вдох, Афина тихо ответила: — Я уезжаю навсегда. В этот момент мир остановился. «Навсегда. Навсегда. Навсегда», — одно слово горьким эхом отражалось в сердце, в разуме, в душе. И оно не прекращалось. — Навсегда? Но ты же говорила… — Все изменилось. Так нужно… — Почему всё время всё нужно?! Почему я не могу видеть тебя? Почему ты все время скрываешь причины, придумывая нелепые отмазки? Что происходит на самом деле?! Я не дурак, Афина! Ты всегда недоговариваешь, скрываешь, почему? — Он обещал тебя убить, если я еще раз… — в отчаянии выкрикнула она и резко замолчала, поздно поняв, что этого говорить было нельзя. Он же убьет его, уничтожит, прихлопнет как надоедливую муху, что вечно садилась на белоснежные розы, оскверняя их великолепие. Другого пути нет. Энн не должен погибнуть из-за какой-то Афины, которая приезжала раз в полгода, которая чуть не довела его до самоубийства и заставила бесконечно ждать, когда сама проводила время в постели с другими мужчинами. Эгоистично. Неправильно. Насколько это звучит грязно и жалко. Энн застыл как вкопанный. Не сдержавшись, Афина приблизилась солёными от слёз губами к его и прошептала: — Прости. Прошу. Последний глоток жизни. Последний глоток свободы. Здесь заканчивался смысл существования. Здесь заканчивалось все. С этих пор Афина просто вещь, она лишилась себя. Навечно. — Прощай, — сдавленным голосом произнесла она. Мгновение, и девушка бросилась прочь. Она бежала так быстро, как могла, боясь обернуться и возвратиться. Ей хватило бы одного взгляда, чтобы вернуться. «Слабачка, безвольная, купленная, проигравшая», — вертелось в голове, мешалось с образами одного и того же человека. Одэйр даже не видела, куда бежала. Оказавшись в купе поезда, Афина закрыла дверь на все замки, и наконец-то дала волю крикам. Она готова была задохнуться пропитавшимся духами воздухом, Одэйр разбила всю посуду, до которой только могла дотянуться. Десятки журналов были изорваны в клочья. Плач слышал весь поезд. К ее купе боялись подойти, дабы не попасться под горячую руку. Опустившись на пол, она сдавленно то и дело шептала слова прощения и проклятия. Обессилев, Афина свернулась калачиком около входной двери среди бардака. Плач не прекращался.***
Ладони Энна в царапинах. Свежие листы, которые привезла Афина, были с острыми краями. Он как заведенный складывал одну и ту же фигуру. На каждой оставался красный отпечаток. Креста уже не замечал ран, на автомате собирая журавликов. Воспоминания. Воспоминания. Воспоминания. Холодные слёзы капали на пол, он пытался отбросить мысли, справиться со срывом, но не мог. День. Два. Три. Энн разворачивал и снова складывал. Складывал и снова собирал, и так без конца. Он не ел, не спал, затирая бумагу до дыр. Губы шептали что-то бессвязное, странное, глаза опухли от слез, руки начинали трястись, но он не останавливался. Однажды он всё-таки лег спать. И больше не проснулся.***
Афина босиком ступала по холодной, не прогретой солнцем земле. Когда девушка проходила мимо больницы, на нее то и дело оглядывалась толпа. Черное платье прикрывало трясущиеся коленки. Она слышала шепот. Презрительный, недоверчивый. Меж разговоров о смерти, она услышала о том, что ветхий дом на окраине снесло недавним ураганом, оставив на том месте лишь обломки. Утро улыбалось, будило дистрикт криками чаек, приносило с моря прохладный бриз, казалось, природа смеялась над девушкой, слепя глаза ранним рассветом. Ледяной ветер дул с кладбища, будто бы не хотел подпускать ее близко. Афина остановилась около калитки, рукой коснулась мокрой защелки, она чуть потянула ее на себя, и дверь отворилась. За ней чёрным ковром расстилалась земля, не покрытая травой, совсем сырая — пропитанная человеческими слезами. Одэйр ненавидела грязь, но уверенно шагнула босой ногой за калитку. Меж пальцев сразу забились комья земли. Энн никогда не носил обувь, Афина тоже в детстве не привыкла к ней, ребята бегали по песку, в ботинках было совсем неудобно и жарко. Детство прошло, а Энн по прежнему не любил, когда ноги были закрыты. Одэйр оставила босоножки в купе поезда, проигнорировав взгляд стилиста, полный негодования. Девушка медленно прошла мимо первых могил, взглядом окидывала деревянные дощечки, ища два родных ей слова. Она боялась увидеть его табличку. Внутри появлялась ложная надежда, дёргала за ниточки всякий раз, когда взгляд останавливался на незнакомых именах. Последний ряд. Сердце пропустило удар, когда Афина прочла на табличке до боли знакомую фамилию. Словно на несколько мгновений остановили время, вышибли воздух из легких, больно ударив под дых. Всё вокруг замерло. Внутри всё оборвалось. Рухнуло. Опустело. Афина тихонько опустилась на колени около неровного бугорка земли. Удары сердца громким стуком отдавались в висках. Других звуков не было. Девушка неуверенно погладила еще свежую землю, через нее будто чувствовалось его тепло. Глаза стали влажными, прозрачная пелена превратила мир в одно расплывчатое пятно, будто сама жизнь стёрла очертания, потеряла грани, стала нечёткой, лишившись смысла. Афина сжала в кулаке горстку земли, и из горла вырвался слабый всхлип. Внутри что-то больно давило, холодная пустота разрывала легкие, не давая сделать вдох. Афина разжала руку, и рыхлая горсть земли посыпалась с ладони черным градом. Она хотела вымолвить хоть что-то, но эмоции вырывались наружу, слова застревали в горле, скребя внутри, словно комок ржавой проволоки. Афина уложила две хризантемы подле деревянной дощечки. Прижав к себе колени, она села напротив могилы, вытерла рукавом платья слёзы с щеки и глубоко вдохнула, пытаясь унять хлюпающие звуки, которые то и дело слетали с уст. Закрыв глаза, она мысленно приказала себе успокоиться. — Энн, я… — слова не шли, — я люблю тебя, слышишь? Услышь меня, Энн, ту трусливую девчонку, которая испугалась угроз президента, ту, у которой не хватило воли противостоять, ту, которая бросила тебя в этой дыре! Рыдания разнеслись по кладбищу прощальной песней. В руке Афина сжала белого журавлика с красной отметиной на том месте, где должно быть сердце. Казалось, что и сердце девушки, взорвавшись, превратилось в красное пятно.