Фиолетовый и золотой

Я помню, как ты не любил красные и белые цвета, потому что они символизировали кровь и окраску больничных стен, что всегда угнетали тебя. Ты говорил, что хотел бы покрасить всю больницу в яркие цвета, а особенно фиолетовый и золотой, потому что мои волосы были лиловые, а солнце было желтым. Для тебя все было так просто. Я помню, как ты чихал каждый раз, когда окна случайно распахивались из-за резких порывов ветра, и мне пришлось по несколько раз закрывать их. У меня часто не получалось, потому что оконные рамы были в разы тяжелее, и ты приходил мне на помощь. Знаешь, мне нравилось даже то, как ты упорно и долго отказывался одеваться и ходил по коридорам в одном только белом тканном халате, потому что ты знал, что тебе уже не страшна простуда или грипп. Я обожала то, как ты хлопал дверьми, потому что ты был зол. Нет, я имею ввиду, это плохо, что ты испытывал отрицательные эмоции, но тогда это всем напоминало о том, что ты громкий, и если хоть кто-то выведет тебя из себя – то от этого человека не останется и мокрого места. Наверное, даже твоя неуклюжесть и излишняя сонливость притягивали меня к тебе. Ты выглядел очень мило, когда случайно засыпал у меня на плече, и так же не нарочно пинал меня по коленям во сне. В такие моменты я думала, что тебе вовсе не девятнадцать, а, скажем, тринадцать, или даже меньше. Тебя это бесило, но я продолжала говорить, что ты просто маленький мальчик, который не любит холодные цвета, но тем не менее предрасположен к ходьбе голым в морозных коридорах. Врачи тебя не любили. Я помню, как мистер Хопкинс сказал, что в тебе бывает две стороны: пассивная и энергичная. Чаще всего орудовала твоя энергичность, и мне нравились наши гонки на колясках, пока суетливые старые медсестры кричали и пытались нас догнать, а потом в конце концов вызывали охрану. Самым забавным было то, что они просто говорили: «снова эти двое». Потому что, наверное, за две недели нас уже знал весь рабочий персонал. О, а ты помнишь, как мы сбежали из госпиталя, просто потому, что ты хотел поесть в Макдональдсе. Ради картошки фри и гамбургера, я порвала свои кеды и чуть не угробила дыхательную систему, так как мы бежали очень быстро. Не знаю, как в тебе умещалось столько силы, но когда я почти свалилась на землю, ты подхватил меня на руки и побежал. Твоя сила давала мне надежду на лучшее, Джастин. Вообще-то, меня тошнит от острого кетчупа, и ты смеялся каждый раз, когда я случайно обмакивала ломтик картошки не в свою миску с соусом. Как ты мог есть эту гадость? Я думала, у меня сгорят щеки и взорвется язык, и ты одолжил мне свою колу, потому что свою я выпила, в целях «потушить» пожар в моем рту. Я уверена, после того дня я потолстела на четыре килограмма и скинула их вновь, потому что после того, как мы поели, то снова принялись бежать. В палате ты поблагодарил меня, и сказал, что несмотря на то, что я выпила всю твою кока-колу, ты все равно остался счастлив. Я пожелала тебе спокойной ночи и уже хотела уйти, как ты схватил меня за руку и крепко обнял. Боже, Джастин, я клянусь, что тогда мои легкие разорвались вместе с сердцем, потому что ты едва не задушил меня. Ладно, это было приятно, и я обняла твою спину в ответ. В итоге, я не смогла уйти домой, и отправила маме СМС-ку о том, что останусь с тобой, и она не была против. Моя мама вообще не была против тебя. Она любила тебя даже тогда, когда ты случайно сжег цветы, что она выращивала около трех месяцев. Я даже помню все ее эмоции, когда она увидела это: сначала пребывала в шоке, а потом разозлилась, а потом вспомнила твою неуклюжесть и простила тебя, сказав, что ей все равно не так нравились фиалки. Да, моя мама не умела врать, но ты все равно извинился и на следующий день купил новый цветок, точь в точь такой же. Я впервые увидела у мамы слезы счастья, и, наверное, она обняла тебя так крепко, как ты обнимал меня тогда поздно ночью. Помню, как ты сильно ударился плечом, в следствие падения с дерева, на которое тебе ну очень хотелось забраться. Я обработала тебе царапины, и ты сказал, что я лучше всех докторов, что ему доводилось встречать. Ты снова заставил меня покраснеть, а когда заметил это, то принялся щекотать, потому что тебе не нравилось, что я чувствовала себя неловко в твоей компании. Джастин, я хочу, чтобы ты знал, что я никогда-никогда-никогда не чувствовала себя неловко с тобой. Ты единственный, кто смог как-то повлиять на меня, потому что остальные просто опускали руки и говорили, что я несносна и неконтролируема, ибо постоянно смеялась и творила вещи, которые адекватные шестнадцатилетние девушки не делают. Ты заполучил меня с самой первой встречи, когда встал со мной в пару на школьных танцев. В четвертом классе ты танцевал лучше, должна сказать. Я до сих пор помню, как наши родители ухмылялись друг другу, и, уверена, если бы не их манеры, они бы дали друг другу пять и станцевали макарену, потому что их дети «выглядели ну о-о-очень мило вдвоем». Мы и сейчас мило выглядим вдвоем, да, Джастин? Я уверена, что ты сказал бы «да». Однажды в школе, меня оскорбили, и я, в конце концов сломавшись, пришла к тебе и плакала, а ты сидел в полной растерянности. Твое лицо выглядело бледнее, чем обычно, потому что ты действительно не понимал, что тебе нужно делать. Я объяснила тебе все, как есть, и ты сказал то, что я до сих пор вспоминаю: — Это нормально – разочаровываться в людях. То есть, я имею в виду, это хреново, да, но без этого никак. В природе так устроено, чтобы двуличные ублюдки были повсюду, а хорошие люди скрывались где-то в тумане. Я не философ, но просто знай, что если люди говорят о тебе, значит ты – центр их внимания. Не обращай на это внимание и не плачь, потому что рано или поздно ты об этом забудешь. А сейчас перестань топить мою простыню в слезах. И я рассмеялась, потому что ты единственный, кто мог заставить меня это сделать. Даже сквозь боль и обиду, мои уголки губ тянулись вверх. Ты творил со мной что-то, что не творили другие. Даже не знаю, как ты это делал, но я так и не поблагодарила тебя за это. Спасибо, Джастин. Как бы просто это ни звучало, я не забуду твою поддержку. Но в жизни не все так сказочно, и не все моменты с тобой были счастливыми. Я помню, как я везла тебе приставку, на которую ты копил полгода. Водила пальцами по пластиковой упаковке и потом подписала «лучшему Джастину». Я хотела написать «лучшему другу», а потом вспомнила, что у меня есть к тебе чувства совсем не дружеские, и вообще… Ты просто лучший Джастин. В тот день, когда я с сияющей улыбкой вошла в просторный коридор, держа в руках упакованную приставку, я заметила, как врачи бегали из кабинета в кабинет, что-то друг другу говоря и открывая двери нараспашку. Ко мне подошел мистер Хопкинс, он был чрезмерно печальным, и мое сердце чуть не разорвало мне грудную клетку, когда я начала понимать, что происходит. Мои глаза наполнились слезами, а дрожащие руки едва удерживали приставку. Я посмотрела в глаза врачу и спросила, могу ли я в последний раз увидеть тебя. Мистер Хопкинс кивнул, и пропустил меня, и я стремглав побежала к твоей палате. Джастин. Лучше бы я не видела тебя. Ты по-прежнему был в своей койке, и только волосы были русого цвета, а не бледно-голубого. Ты практически сливался с простыней, или, я не знаю, слезы мешали мне видеть, но я никогда не забуду то, что увидела. От тебя отключили все аппараты, и вокруг было множество цветов красного цвета. Цвета, который ты больше всего ненавидел. Я видела твое тело, и все равно пыталась осознать, что в комнате я одна. Мне было страшно подойти. Мне не хотелось это понимать, я просто отказывалась от этого. Но все же, поборов все свои чувства, я на ватных ногах подошла к тебе и упала на твою грудь, сжимая пальцами простынь, что укрывала твое холодное тело. Не помню, сколько я плакала. Мистер Хопкинс сказал, что около трех часов. Он позволил мне попрощаться с тобой как следует, и когда я, наконец, могла дышать, то начала разговаривать с тобой. Я сказала тебе обо всех своих чувствах, о том, что купила тебе твою приставку. И знаешь, тишина – это худшее, что было между нами. Ты не отвечал, и это сводило меня с ума, поэтому я говорила снова и снова. С головной болью, погруженная в депрессию и с опухшими от слез глазами, я вышла из твоей палаты. Оставила твою приставку рядом с твоей койкой, и старалась не оборачиваться, чтобы убедиться в том, что это всё просто розыгрыш, и ты выбежишь босиком из палаты и крепко обнимешь меня. Но дверь осталась закрытой, а мои плечи не чувствовали тепла, исходящего от твоей груди. Больше никогда с того момента. Я помню, как ты любил фиолетовый и золотой цвет, поэтому твой гроб был ярко-желтым, покрытый лиловыми фиалками. Я помню, как ты не любил открытые окна, поэтому в церкви они все были закрыты. Я помню, как ты обнимал меня, поэтому больше никогда не позволю себя обнимать так же, как это делал ты. Я навсегда запомню твой громкий смех и мою любовь к тебе. Навсегда.