Just have to let go

Мой вам совет – не привязывайтесь, не умея отпускать. Ни к кому. Никогда. Ни за что. Ничто так не делает человека слабым. Между привязанностью и зависимостью можно смело ставить знак равенства. Именно Джим показал мне, что это так. Именно он привязал меня к себе. Я не виню его, отнюдь. Я сам тогда согласился, я сам поплатился за это. Мы долго не могли ужиться на первых порах; кажется, мы грызлись около года, прежде чем стать друзьями. Меня раздражали его манера командовать и постоянные ожидания от своих людей невозможного, а его раздражало мое обращение с ним, как с равным. Джим постоянно пытался ставить меня на место; это было донельзя забавным. В такие моменты Джеймс был похож на маленького ребенка, которому доказали, что он не прав, но он все равно из упрямства стоял на своем. Босс приходил в ярость, когда я расплывался в улыбке, глядя на него сверху вниз. Один раз он со злости швырнул в меня ножом, но после с поразительной заботой обрабатывал мне руку, извиняясь. Он не привык просить прощения, и оттого даже немного смущался. Тогда он был милым, но, скажи я это вслух, я бы получил по шее. Я вспоминаю о нем без какой-то особой боли; однако неприятный осадок был и будет, видимо, всегда. Для меня было полной неожиданностью, что он застрелился. Джим мне рассказал план в мельчайших подробностях, я был уверен, что все пройдет гладко. Я так до конца и не понял, почему он в себя выстрелил. Я не знаю, о чем они говорили с Холмсом – по плану разговор должен был быть в разы короче. Я его предупреждал – он меня не слушал. Джеймс был одержим. Меня это ничуть не радовало. Скорее всего, он допустил где-то маленькую, едва заметную ошибку, которую заметил Холмс и использовал против него. Все-таки одержимость, как и любовь, затуманивает разум и застилает глаза. Я знал, что этот детектив заинтересован; не одержим, а заинтересован. Это давало ему огромное преимущество, о чем я не раз говорил Джиму и пытался достучаться до его мозгов. Он только отмахивался и с головой уходил в работу, не принимая мои слова всерьез. Это была единственная тема, в которой босс меня не слушал. Надо было видеть, как он летал по квартире, когда его осеняла очередная идея касательно «игры с Шерлоком», как искренне он улыбался, читая его сообщения, как склонял голову набок и прикусывал нижнюю губу, наблюдая за ним с блеском в глазах. Джим никогда не был влюблен в кого-то, и я думал, что он примет свою одержимость за любовь; впрочем, я боялся зря. Босс не только считал, что не любит его, он не признавал, что зависит от него. Одержимость – это болезнь, а вылечить ее без осознания того, что ты болен, невозможно. Я предупреждал Джеймса, так что могу с уверенностью сказать, что виноват он сам. Джим был одержим. Джим зависел от Холмса. Джим привязался к нему. И он развил в себе огромную слабость, ставшую роковой. Первую неделю после смерти Джеймса, по словам Стива, моего друга, я ходил мрачнее тучи. Сам я плохо помню то время, словно кто-то стер мои воспоминания на тот период. Без Джима было как-то пусто. Я часто приезжал в его квартиру, иногда оставался там ночевать, привыкая к тому, что потерял друга. Работу найти было не так-то уж и сложно, но тогда меня это практически не заботило. Я не убивался, вовсе нет; я был подавлен, какое-то время скучал по своему бывшему боссу. Судя по тому, какой бардак Джим оставил в квартире, смерть в его планы не входила, и я изрядно поломал голову, пытаясь понять ее причину. Сейчас я вспоминаю Джеймса с улыбкой. Прошло чуть больше года с того дня, как он умер; я нашел новую работу, но все так же иногда думаю о нем. Наверное, я его не отпустил. Привязался к нему при жизни, не отпустил после смерти. Проявил слабость. Но в этом у нас с Джимом есть существенное различие: я свою осознал, а он свою – нет. Человек вообще не может жить без привязанностей. Если не другой человек, так какая-нибудь вещь. Какое-нибудь место. Без этого никуда. Надо лишь уметь отпускать.