Он любит его таким

      Коумей не особо любит показывать такие эмоции, как волнение или страх — только тень и промелькнёт по бледному и часто усталому лицу. Нельзя советнику поддаваться эмоциям на виду у подданных, нельзя. А вот наедине с любимым братом нельзя, наоборот, следовать таким глупым самозапретам.       И Коэн прекрасно знает этот маленький секрет и собственную значимость. Прекрасно различает каждый вздох и взгляд и порой не удерживается от того, чтобы поиграть с этими неподатливыми, неловкими проявлениями чувств, в которых же Коумей теряется, как маленький ребёнок. И, как ненастроенный музыкальный инструмент, с недоверчивым наслаждением поддаётся большим горячим ладоням и успокаивающим словам, роняя преданные улыбки.       Но Коэн готов поклясться, что такого Коумея он не знает — с искусанными от волнения губами и сумасшедшими от недоверия и затаённого ужаса глазами. Вмиг потерявшего свою царскую стать и уверенный вид.       А всё-таки... нет, всё-таки знает он его, своего любимого брата, который теперь не боится на виду у всех осторожно прикасаться к металлически поблёскивающим на солнце протезам, заменяющим ноги и левую руку, и сдавленно, захлёбываясь воздухом, повторять: «Живой». Который, не таясь и не боясь открыться, теперь безумно нежно целует обе его ладони — и настоящую, и безжизненную, холодную. И который утыкается лбом в его плечо, подрагивая от рвущихся эмоций, с которыми так сложно справляться. И с ними не нужно бороться — что тогда, в тихие времена до войны, что сейчас, когда в этом мире у них не осталось практически ничего.       Знает — и любит такого беззащитного на самом деле Коумея. Как и тот его, не обращая внимания на протезы — ведь они всего лишь сменили ноги и одну руку. Сердце у Коэна всё такое же, своё и, главное, живое. И этого достаточно, чтобы справиться со всем.