Позабытые сны

Джек находит его возле капкана. Растерянного, выбившегося из сил, с пальцами, зажатыми в металлической пасти. Судя по виду — уже готового грызть собственную руку, чтобы высвободиться. Мимоходом удивляется чужой везучести: то, что его не разорвали ни волки, ни вендиго — поразительная удача. Он приближается осторожно, стараясь приглушить свои шаги. Мальчишка измучен и наверняка напуган, и черт вообще знает, что может выкинуть. Оставлять его здесь нельзя, это ясно. Надо хотя бы перевязать пальцы, чтобы не откинулся от кровопотери. Копать еще одну могилу во дворе Джеку не слишком хочется. Тот дергается, видимо уловив движение краем глаза. Поворачивается — рвано и неуклюже, насколько позволяет зажатая рука — щерится, будто загнанный в угол зверь, того смотри, сейчас зарычит. Джеку трудно сдержать ироничный смешок — волчонок, как есть. Он не дожидается злых криков и обвинений. Бьет в висок, коротко, без всякой жестокости. Ловко подхватывает начинающее оседать тело — сказывается ли вымотанность или кровопотеря, плевать. Гораздо проще обработать лишний синяк, чем пытаться помочь озлобленному, упорно сопротивляющемуся мальчишке. Джек присматривает к зажатой руке. Цокает языком — чужая везучесть так не вовремя дает сбой. Обнаружь он его хотя бы часом ранее, можно было бы разжать капкан и попытаться спасти пальцы. Но сейчас — никаких шансов. Мачете грязное, почти черное от крови вендиго. По-хорошему нужно обработать его спиртом, как следует прокалить на огне. Но времени мало, волки уже ворчат, переступают беспокойно. Чуют тварей. И Джек обтирает лезвие краем плаща, пару раз проводит язычком пламени зажигалки по кромке. На одном месте задерживает подольше, прогревает до красноты — хорошо бы сразу прижечь раны, не мучить лишний раз. Парень и так потерял много крови. Удар выходит коротким и точным. Быстрым — мальчишка так и не приходит в себя. Джек ловко накладывает жгут. Главное, дотащить его до часовни, а там уже можно будет по-человечески обработать и перевязать. Не хватало еще заражения, он ведь давно не счищал кровь и ржавчину с капкана. В голову просто не приходило, что кто-то в здравом уме может повестись на такую приманку. Джек перекидывает безвольную руку через плечо — осторожно, стремясь не навредить еще больше. Не слишком хочется пускать чужака в место, давным-давно ставшее домом. Но лучшего выхода нет, и собственное нежелание приходится запихнуть поглубже. До часовни рукой подать, там есть лекарства и выпивка, и диван, старый и скрипучий, но вполне пригодный для натерпевшегося мальчишки. И он плотнее перехватывает руку. *** — Не нужно было вам сюда возвращаться, — замечает Джек, не отрываясь от проверки клапанов огнемета. Мальчишка по-прежнему лежит с закрытыми глазами, неподвижно, как и раньше. Его выдает дыхание — участившееся и неровное. После долгих лет в компании волков и вендиго такое воспринимается особенно остро. — Особенно после того, что было в прошлом году, — негромко добавляет он. Дыхание на мгновение замирает. Джек чуть поворачивает голову, чтобы видеть его лицо. — Значит, это ты, — о сонной расслабленности не напоминает ровным счетом ничего. — Нет, — спокойно отзывается он, продолжая равнодушно проверять крепления. — Ну конечно, Сэм ведь говорила, что видела объявление о розыске, — бормочет тот, и по лихорадочности его голоса, по нервной изломанности становится ясно, насколько ему на самом деле хреново. — Выходит, Ханна и Бет, и Джесс, и… Непроизнесенное «я» повисает в воздухе. Джек устало трет переносицу. Ему отчасти понятно это ожидание худшего, почти переходящего в паранойю, он не понаслышке знаком с болью и измотанностью. Но желания нянчиться с мальчишкой от этого не прибавляется. — Послушай, парень, — он отставляет огнемет в сторону, опирается о колени, — у меня нет ни времени, ни желания пререкаться с тобой. Поднимает ладонь, предупреждая возражения. — Я отпущу тебя, — он чуть наклоняет голову в такт своим словам. — Как только рассветет. На чужом лице появляется растерянность. И тут же сменяется неверием. — Ну конечно, — отзывается тот с удивительно смелой иронией. — А еще выдашь теплую одежду, рацию и координаты этого места, чтобы я мог вызвать спасателей. Джек хмыкает. То ли у мальчишки внезапно прорезались зубы, то ли он все-таки приложил его слишком сильно. — Ну, — он криво ухмыляется. — Не буду ручаться за рацию и координаты, но к фуникулеру тебя доставлю. Мальчишка упрямо сжимает зубы. Джек уверен, что как только за ним закроется дверь, тот попытается выбраться. Упорно, превозмогая боль и слабость, наплевав на то, что, черт его дери, даже прямо стоять не может. Джек едва слышно свистит, подзывая волков. — Сторожить. Говорит намеренно громко, чтобы мальчишка тоже услышал. Может, проявит благоразумие, не будет лишний раз дергаться и тревожить раны. И совсем не важно, что натасканные на вендиго волки не нападут без веской на то причины. — Не зли их, — он ласково кладет руку на холку одного. — Не хочется потом возиться с твоим трупом. Мальчишка не отзывается, только прожигает взглядом. Ненавидит всей душой. Хочется потрепать по волосам и его, чтобы раскаленная злость сменилась хмурым ворчанием. Приходится напомнить себе, что с людьми это так не работает. Впервые за долгое время он оставляет дом с непривычной тяжестью внутри. *** Он возвращается спустя несколько часов. Усталый, подволакивающий раненую ногу, с пепельным привкусом на языке. Проходя мимо, бросает взгляд на диван — осталось последнее. Доставить парня к спасателям и можно будет вздохнуть спокойно. Джек аккуратно опускает огнемет на пол, не желая случайно разбудить. Кресло чуть скрипит под его весом, когда он с наслаждением вытягивает ноги. С сожалением косится на занятый диван — спокойная совесть не слишком помогает ноющей пояснице. И натыкается на взгляд, мутный, потерянный. Болезненно непонимающий. Джек ухмыляется — значит, видел. — Майк, — произносит тот неожиданно. — Меня зовут Майк. Что-то вроде извинений, понимает Джек. Неловкого признания своей неправоты. Он сухо кивает. Не видит никакого смысла в ответной фразе — завтра тот навсегда уберется с этой горы, Джек забудет его имя раньше, чем одна луна сменит другую. — Что это за тварь? — неловко спрашивает мальчишка. Майк. — Вендиго. Джек надеется, что его немногословность прогонит всякое желание расспрашивать дальше. Но тот оказывается на удивление прицепчив. — Я имею ввиду, — Майк только неловко переворачивается набок, и Джек, повернув голову, может видеть его лицо. — Что это такое? Человек? Животное? — Ни то, ни другое, — он прикрывает глаза, чуть сползая в кресле. — Откуда они взялись? Джек почти физически чувствует, как чужой взгляд — чуть расфокусированный, мутный — упирается ему в бок. Медленно начинает осознавать, что тому плевать, о чем спрашивать. Главное, услышать человеческий голос. Почувствовать, что не остался в одиночестве. И Джек — глупо, до чего же глупо — поддается. Видимо, не хватило ему перевязок и язвительных фраз, ответственности за чужую жизнь. Он рассказывает о горе и вендиго, лечебнице и шахтерах — как старую сказку, жестокую до такой степени, что невозможно воспринимать ее всерьез. Майк дышит неровно, по-звериному беспокойно. Прикрывает глаза — тени бьются в судорогах на его лице — чтобы через несколько минут, задыхаясь, открыть их снова. Джек беспомощно замечает, что того лихорадит. На лице расцветают яркие пятна, и волосы липнут к вискам, и раненая рука спазмически прижимается к груди. Он по себе знает, что перед самым рассветом всегда становится хуже, нужно просто пережить. Но для Майка это слабое утешение. — Они всех забрали, — лихорадочно шепчет тот. — Всех. Бредит. И Джек окончательно понимает, что так это оставлять нельзя. Ковыляет к заначке, чтобы достать припрятанную на черный день бутыль. Виски хороший, выдержанный — не так уж много удовольствий у него в жизни, чтобы отказывать себе в этом. Пожалуй, даже слишком хороший для впечатлительного паренька, за одну ночь потерявшего слишком много. Джек мешкает, но все-таки наливает и впихивает в безвольную руку стакан. Майк совсем не умеет пить виски. Цедит его мелкими глотками, будто чай, наверняка совсем не замечая вкуса. И Джек остается рядом, не рискует пока бросать одного. Присматривает краем глаза, как бы тот не заснул прямо так, сидя, с опасно наклоненным стаканом в руке. Тепло рядом, человеческое, живое, вызывает смутное беспокойство. Он пробует отстраниться, чтобы не ощущать боком этот почти болезненный жар. Но Майк не скрываясь подвигается ближе, и Джек больше не предпринимает попыток. Даже ему отчасти понятна эта нужда в ощущении другого человека — в трудные времена даже самые закоренелые волки-одиночки прибиваются к стаям. Долго ждать не приходится. Пережитые страх и боль изматывают паренька, а виски доделывает всю работу. Джек забирает стакан из совсем ослабевших пальцев, допивает залпом. Одна из стенок оказывается странно теплой, нагретой чужим дыханием, и это тоже выбивает из колеи. Он убирает стакан подальше и помогает Майку лечь. Даже зачем-то отдает свою куртку, потрепанную, но теплую — старый дурак, ты хоть подумал, как сам спать будешь? Джек ловит себя на томительном ожидании момента, когда этот чужак уйдет и жизнь вернется в прежнее русло. Неровное дыхание и скрип проржавевших диванных пружин вызывают внутри давно позабытую тревогу. Он совершенно точно знает, что не сможет заснуть в этом шуме, невыносимом после давнего одиночества. Хочет пойти было совершить обход, проверить клетки, но чужая ладонь цепляется за свитер, плотно смыкается на запястье. Большого труда стоит заставить себя не поддаваться первому импульсу, который подначивает заломить кисть до болезненного щелка, вывернуть ее из сустава. Вместо этого он заставляет себя расслабиться и повернуться в чужую сторону. Взгляд у Майка оказывается совершенно больным. Будто выражает все, о чем тот — взрослый самостоятельный парень — не решится просить вслух. И Джек остается. Подтягивает кресло ближе, устраивается, готовясь провести в неудобной позе остаток ночи. Наверняка потом будут болеть колени, да и поясница напомнит о себе — все-таки ему уже давно не двадцать. Но Джек почему-то думает, что это мелочи.