9:0 в пользу бабушки

У меня умерла бабка. Вернее, прабабка. Нина Ивановна. Простая русская перечница, чтоб её. Старая, даже древняя, девяностолетняя карга. Не Яга, и нога у неё была не костяная… но я даже не помню, когда — разве что в детстве — в последний раз называл бабушкой эту ядовитую грымзу… (сорри, о покойной матери моего тоже давно покойного деда — или хорошо, или никак, каюсь…) В общем, преставилась. Вчера. Как говорится, отмучилась. Хотя умерла, надо сказать, без особых мук, в собственной постели, просто не проснулась. Крупная и грузная, обрюзгшая, едва передвигавшаяся с помощью двух палок, но упрямо не признававшая ходунков, она ни суток не лежала без движения перед смертью, сама, как зомби, чапала до туалета, сама мылась в душевой кабине, сама готовила себе чай и варила картошку. Приготовленной мною едой чаще всего брезговала и открыто заявляла, что не знает, чем я её собираюсь отравить, луковым супом или куриными котлетами. Накануне, перед смертью, как обычно, будто приклеенная, весь день пялилась в телек. А утром просто не поднялась со своего слегка пованивающего плесенью ложа. «Наконец-то», — подумал я и пошёл гулять с собаками. Вернувшись с традиционного для воскресенья утреннего полуторачасового моциона, сперва вычесал Нею, Вольфра и Вилли, тщательно убрал в щенячьем вольере, отскрёб все миски, пропылесосил салон своего Шевроле и только потом вернулся в дом. Второй раз смотреть на мёртвую бабку было неприятно. Она, естественно, не дышала, позы не сменила, но особо мёртвой не выглядела — привычного, не слишком свежего цвета морщинистое лицо в пигментных пятнах, синюшные потрескавшиеся губы, бледные редкие ресницы. Из-под платка выбивается лишь наполовину седая, криво подстриженная, будто у пацана, чёлка. В молодости бабка была жгучей брюнеткой. Седеть начала поздно, лет до семидесяти гордо носила почти лишённую серебра длинную, хоть и хилую косу, а когда стала испытывать трудности с мытьём головы, просто оттяпала себе «вороное» богатство ножницами и потом ни разу не подпускала парикмахера. В общем, вредная и заносчивая дура так и ходила с коротко и косо, клочками, как после тифа, самолично обстриженной головешкой. Я зачем-то пощупал бабке пульс, хотя и без того было понятно, что такая холодная рука не может принадлежать живой старухе. Через два часа её увезли. В морг. Я подписал какие-то бумаги, угостил участкового кофе, переговорил с непонятным образом нарисовавшимся прытким ритуальным агентом. По старой привычке (бабка не выносила сигаретного дыма) вышел покурить во двор и подумал: «Вот она свобода! Конец моему вечному пресмыканию перед Её величеством царицею Ниной, самой зловредной и пакостной хрычовкой Подмосковья! Конец её громкому чавканью и хлюпанью за столом, конец старческой вони и грязи в туалете, конец постоянным придиркам, жалобам и обвинениям, ворчанию и нытью, конец бессмысленным каторжным огородно-садовым работам, которые бабка затевала каждую весну и, давя на мою совесть, заставляла меня всё лето возиться с овощами-фруктами-зеленью, которые никому не были нужны и в фермерских масштабах выбрасывались на компост. Конец». На душе стало радостно, ей богу. Послезавтра похороню, то есть кремирую, отдам последний долг капризной ведьме — и всё. В принципе нет нужды даже в церкви её отпевать: божья раба Нина никогда, в отличие от многих россейских старушек, церковным укладом не интересовалась, православным иконам не молилась, да и в храмы вообще не ходила. Как приличный правнук поцелую покойницу в лоб, поправлю на ней покрывало, устрою в ногах цветы. Молча провожу гроб в огонь. Стану раза два в год посещать колумбарий и минут по пять смиренно высиживать на лавке перед урной, с артистично-скорбным видом разглядывая буквы на гранитной табличке. Фамилия, инициалы, дата рождения и дата смерти. Больше я ей никогда и ничего не буду должен. Вернувшись в дом, я выпил водки, открыл нараспашку окно в бабкиной комнате — пусть проветривается — и начал обзванивать немногочисленных родственников и знакомых, которым стоило бы сообщить о кончине Нины Ивановны. Подруг покойная не имела — старинные поумирали, а новых она по причине несносного характера и принципиальной нелюдимости не завела; с соседями контактов почти не поддерживала, во всяком случае — дружеских; отца моего, гулявшего от мамы направо и налево, а потом и бросившего её, когда мне не исполнилось и пяти, прокляла и последние лет двадцать вообще не общалась с внуком-предателем. Так что обзванивать пришлось всего четыре телефонных номера. Сперва позвонил маме в Канаду и после долгой тяжёлой паузы услышал ответ: — Мне очень жаль, Костя. Даже не попрощалась… Ты же понимаешь, что я не могу сейчас прилететь. Дела. У Алексы проблемы в школе, малыш Харли болеет, послезавтра у меня фелинологическая выставка — Пимпо надо везти к груммеру, а это бешено подорожало! А ещё у нас с Миком в ресторане запарка. Ты даже не представляешь, как хлопотно держать свой бизнес в Торонто! Прости. Ты ведь сделаешь всё сам? Передай ей… то есть… Скажи… Блин. Сынок, это так неожиданно. Ну хорошо, я завтра постараюсь съездить в православный храм и поставить свечи, заказать молебен. Так и сделаю. А сейчас извини, мне надо прийти в себя. Позвони после похорон. И держись там. Окей, мама, я держусь. С чего бы мне не держаться? Похороню мать твоего свёкра по-человечески, даже не по эконом-прейскуранту, а с некоторыми элементами траурного выпендрёжа, не беспокойся. Всё-таки она мне не чужая, все три десятка лет, что живу на свете, близко с ней знаком, хех… Да, знаю, и в колыбели она меня качала, и пелёнки кипятила, и попку мою подтирала, и в ванночках с чередой купала, каши варила, и пирожками откармливала, словно на убой, и клубнику мне выращивала, и повидло варила грушевое, для Косточки своего… И трусы мне лет до пятнадцати стирала она, и постельное бельё утюжила… А ещё вечно мною командовала, после примерно семилетнего возраста не целовала и не гладила по голове, соседкам называла меня сатаной, никогда не считалась с тем, что для меня важно… Даже когда узнала, что я гей, в отличие от тебя, мама, закатившей истерику и пытавшейся, наверное, целый месяц с криками и насильными походами к психологу перевоспитать заблудшего юного ягнёночка, она, Нина-чтоб-её-кто-нибудь-уже-проглотил-и-выбздил-Ивановна, смачно сплюнула мне под ноги и сокрушённо взмахнула руками: «Петух? Мужеложец? Тьфу! Экий ты, Косточка, неудачный родился, бракованный. Всё у тебя через жопу. Не в нашу породу» — и больше ни разу не выказывала интереса к пидорской сущности правнука. Ещё три телефонных разговора не заняли и десяти минут. Мамина двоюродная сестра тётя Марина в силу зашкаливающей сентиментальности даже всплакнула, мне пришлось вполне серьёзно уговаривать её не срываться на похороны из Владика, две другие мои собеседницы вежливо высказали искренние соболезнования, не забыли пожаловаться на нездоровье. Внезапно до меня дошло, что хоронить бабку мне придётся в одиночестве. Почему-то передёрнуло. Налил себе ещё водки и пошёл заниматься с собаками. Вечером, в который раз закуривая перед домом, я заметил, что открываю новую пачку. Вторую. Нихуя себе! Обычная моя норма — не больше пяти-шести сигарет в день. Во рту стояла горечь, шершавый язык едва поворачивался, поколачивал озноб. В темноте не светилось окно, второе от входа. И это выглядело жутким. Окно бабкиной комнаты вечерами горело всегда, до часу ночи или даже позже — Нина Ивановна страдала всевозможными болями, бессонницей и боролась с ними бесконечными телевизионными инъекциями. Сегодня впервые из этого окна на прищепки, болтавшиеся на бельевых верёвках, не лился свет. Окно умерло вместе со своей хозяйкой. Часть моего дома умерла… Моего… Странно, непривычно звучит. Теперь этот дом — мой, не её, как было всегда, и даже не наш. Мой. По документам он принадлежит мне уже пять лет: бабка оформила дарственную сразу после того, как я, недавний выпускник Московской государственной академии ветеринарной медицины и биотехнологии имени К. И. Скрябина, решив всерьёз заниматься кинологией, организовать питомник керри-блю терьеров и бриаров, а также гостиницу для собак и частный ветеринарный кабинет (да, в двадцать-двадцать пять у меня были очень пластичные, отлично закатывающиеся губы!), продал свою комнату в коммуналке и на эти средства перестроил и отремонтировал бабкин едва державшийся «особняк» на окраине Долгопрудного, превратил его во вполне современный, добротный, хоть и не шикарный коттедж. И стал в нём постояльцем, приживалкой, дворецким, уборщиком, кем угодно, но только не хозяином и даже не совладельцем. Потому что рядом с истиной хозяйкой, Ниной Ивановной, на её территории даже Елизавета Вторая, та, что из Виндзоров, чувствовала бы себя горничной, и это в лучшем случае… Всю ночь выли мои собаки. Все шесть взрослых, и даже щенки жалобно подтявкивали своей больше прочих надрывавшейся мамке Лире. Не понимаю, за что псы любили бабку? Не слушались её, в грош не ставили, несколько раз даже несильно прикусывали, то за палец, то за лодыжку, по-свойски указывая спесивой и самодурной старухе настоящее, самое низкое, место в «нашей стае». Но любили же. Готовы были защищать. И, похоже, что продолжают любить. Тоскуют. Или просто чувствуют смерть, побывавшую в доме и забравшую с собой одного из нас?.. Не выспавшийся, разбитый так, как если бы попал в мясорубку, я едва выдержал двенадцатичасовую смену в клинике. Чтобы не срываться на глуповатую и безрукую, хоть и очень миленькую фельдшерицу Катю, считающую меня весьма перспективным претендентом на её руку с дорогим маникюром, и чтобы не грубить тупым клиентам, я, стиснув зубы, старался весь день молчать. В конце концов, моим четвероногим пациентам всё равно, разговорчивый или хмурый ветеринар их лечит, главное, чтобы лечил хорошо. Возвращаясь домой, я открыл ворота и как будто натолкнулся на темноту. И на тишину. Царство Одиночества. В доме не светилось ни одно окно. Почему-то от этого защемило слева под рёбрами. Включить рано утром фонарь над крыльцом я забыл — обычно, лишь сгущались сумерки, это делала бабка. Мои собаки, чувствуя себя без привычного освещения неуютно, нервно поскуливали, не понимая, как себя вести с хозяином. Минута — и пространство двора взорвалось от радостного лая и жалобных стонов соскучившейся своры. Каждому горячему языку дал лизнуть себя в руку, потрепал по каждой тёплой холке. Выпускать собак из вольеров не стал, быстро прошёл в дом. Поставить машину в гараж тоже можно потом. Сейчас главное — включить в доме свет. Все, все лампочки, и в прихожей, и на лестнице, и на кухне, в ванной, возле двери в подвал, в мансарде, в бабкиной комнате. Оживить эту удушающую темноту. Прогнать одиночество, оплетшее моё жилище паутиной и собирающееся его сожрать, высосать из него соки жизни… Вечернюю прогулку с собаками пришлось отменить — никогда не позволяю себе выгуливать их пьяным, а то, что после полбутылки водки с сомнительной закуской я был, мягко говоря, весьма нетрезв — очевидно. Обнадёживала лишь эта самая «очевидность»: осознающий степень собственной нетрезвости выпивоха — не совсем потерянная для общества личность… К ночи меня совсем развезло — расквасился как малолетний пиздюк, страдающий от неразделённой любви. А ведь завтра надо хоронить бабку. И выглядеть достойно… А, собственно, перед кем? Ну не похуй ли теперь моей Арине Родионовне, в отпаренном костюме и начищенных туфлях или в поношенных джинсах и кедах придёт провожать её в последний путь бракованный петушок-правнучек Косточка? Ага, тот, что не курочек резвых топчет, а таким же, как он сам, петушкам в попки вставляет. Кстати, о петушках!.. Вот-вот, о них. Подумалось: «А не пригласить ли мне в кои-то веки парня домой?» В принципе, обыденная для гомосексуала мысль вызвала мурашки. Да, здорово! За примерно пятнадцать лет гейской карьеры я был с партнёром у себя, на своей территории, в своей постели не больше десятка раз: в коммуналке, имея за тонкими, пропускающими любой звук стенами многодетную семейку свидетелей Иеговы и алкаша-уголовника, иметь какого-то приятного мальчика было весьма проблематично, а в наш с бабкой дом я осмеливался приводить любовников, только когда церберша Нина дважды отчаливала на санаторное лечение. Вот теперь-то оторвусь! Боже, весь дом в моём распоряжении! Да неужели? Не верится. Можно хоть в ванной трахаться, хоть на потолке, хоть вообще устроить жаркую оргию — и никто мне ничего не возразит, не упрекнёт, не вякнет, не зыркнет с ледяным осуждением. Красота! Нет, ну с оргией это я перегнул — никогда не любил коллективной ебли. А вот подумать о том, кого из парней стоит первым, не стесняясь, привести в свой дом, — то, что нужно. Тем более что вопрос-то на поверку оказался не таким уж и плёвым. В том смысле, что вариантов у меня наблюдалось не так уж много: ну не обладаю я солидной клиентской базой любовников, и очереди на приём к гиганту голубого секса Константину Сергееву как-то не наблюдается. Да, так-то оно так, но трахаться, как назло, захотелось до ужаса, даже стояк организовался, чего со мной обычно беспричинно не происходит — вот почему я и стараюсь не злоупотреблять крепким алкоголем: из-за собак и зная за собой во хмелю непреодолимую тягу к беспорядочным половым сношениям. Ну и что делать? Подрочить или послать в виртуальное голубое пространство фотку своего эрегированного красавчика? Кто-нибудь из голодных полуночников обязательно клюнет, распалится, примчится, отсосёт, может, даже смачно примет в задницу. А что?! Почему бы не сделать это в бабкином будуаре? Ну не на её кровати, само собой, там ещё не перестелено, а на диванчике, а? Трахнуть стонущего от кайфа и текущего, как сучка, парня в святая святых, обкончать, залить спермой весь её дурацкий ковёр на стене! Ну, кому? Кому можно вот так позвонить среди ночи и выдернуть к себе? Незнакомца я сейчас не потяну. Кто сорвётся и прилетит ебаться? Отарик? Вечно озабоченный и одновременно жутко комплексующий из-за своего кривого прикуса тощий нежный брюнет из Мытищ. Надо попробовать… Его телефон не отозвался ни через минуту, ни через три. Ну и похуй! Игорь? Качок-тренер из спортивного центра, красивый, знающий себе цену бдсмщик. Мой последний. — Коть? Ты, что ли? — в трубке раздался раздражённый, слегка запыхавшийся голос. — Охуел?! Конечно, не хочу приехать. Я занят. Позвони завтра, дебил. — И гудки отбоя. Окей, окей. Цифры телефонных номеров мелькали на экране смартфона пёстрой лентой. Я поморщился, зацепившись глазами за номер Лёвы. Мы с ним не общались уже месяца три. Придурок. Ходил за мной по пятам. О любви заливал. Ну не идиот? Потрахались два раза — и «Я тебя люблю, Костя!»? «Ты моя судьба!» и прочая фейская байда? Фу, попадалово. Я и номер-то его хотел удалить к чёрту, но Лёва, работающий старшим менеджером в сетевом зоомагазине, обещал мне устроить хорошую скидку на опт сухих кормов и ветпрепаратов. В принципе, он симпатичный, по моему вкусу, глаза выразительные, гибкий, старательный, чистенький, и секс у нас был охуенный, но вот развивать отношения с парнем, вешающимся тебе на шею и напрашивающимся чуть ли не в жёны — от этого просто воротило. А сейчас, когда мозгами правил алкоголь, неудовлетворённый стояк и медленно кипящая злость на бабку, всю жизнь тиранившую меня, бедного и несчастного голубого прынца Константина, — воротило втройне, впятерне, в общем, выворачивало аж до желудка. Захотелось… отомстить этому романтичному придурку, укусить, уколоть его. Зачем? Спросите у очередной рюмки водки, опрокинувшейся мне в рот. — Лев? Спишь? Уже нет? Р! Р-р-р! Рыр. — Костя? А что случилось? Он спросил это сонно, чуть хрипло. Так, как если бы заглянул своими глазищами прямо мне в душу. Какого хера?! Блядь, а глаза-то у него, что ли, серые? Точно. Не смей, пиздюк, пялиться в моё нутро своими серыми зенками! И ресницами хлопать прекрати! И забудь про любовь, а немедленно собирайся и мчись ко мне — буду тебя долбить так, что стены задрожат и пар из ушей повалит! Я всё это зло и жёстко приказал в своей голове, а вслух произнёс: — Лёвка, слышь, у меня бабка умерла. Прикинь. — Правда? Когда? — Вчера утром. — Я еду. Чего? Куда он едет? Вот падла. Я покрутил смартфон, экран расплывался перед глазами. Ну пиздец. Придётся дрочить. Гей-порно и собственный кулак — что ещё нужно одинокому педику для снятия напряга в яйцах? Ну разве что упругая резиновая игрушка с моторчиком… Лишь только я кончил и потянулся к ящику тумбочки за дилдо, во дворе раздался лай и сразу за ним звонок от калитки. Пришлось, матерясь, накинуть плед и выйти прогнать заблудившегося в Долгопрудном урода. — Лёва?! Охуеть. Ты что тут делаешь? Он решительно шагнул вперёд: — Я же сказал, что еду к тебе. — И, взяв меня за плечи, посмотрел внимательно в глаза. — Константин, прими мои соболезнования. Если тебе нужно поговорить — я готов. Хочешь плакать — не стесняйся. До утра я в твоём распоряжении. Меня качнуло. — Ты издеваешься, Лёвка? — Пойдём в дом, а то простудишься. И чего ты голый? Ой, какие собачки классные. Кусаются? Костя, тебе не нужно больше пить. Когда похороны? Я вот тут привёз две чёрные рубашки, тебе, вдруг у тебя нет. Или ты будешь в строгом костюме и белой сорочке? Ну и правильно. А почему везде свет? Я выключу. Вот это уберу в холодильник? Костя, хочешь пельмени? Домашние, мы с мамой в выходные лепили, свеженькие. Где у тебя кастрюли? Сядь сюда и обуй тапки. А это она, твоя бабушка? Красивая в молодости была, волевая, ты на неё похож. Я очнулся вспышкой и начал хоть немного воспринимать окружающее и присутствие в нём Лёвы лишь после того, как перед носом оказалась фотография бабки, вынутая моим гостем из альбома. Молодая статная брюнетка, и правда очень эффектная. Про таких принято говорить «русская красавица… коня на скаку и всё прочее…» На другой фотографии рядом с ней — мальчик, мой дед, как две капли похожий на меня. Я его никогда не видел — Михаил Ильич Сергеев умер ещё до моего рождения. А вот прабабка дожила, и жила. А теперь её нет. Следующая вспышка: меня бьёт лихорадка, запрокинув голову, я смотрю в потолок… пытаюсь смотреть, удаётся это с трудом, потому что глаза застилают слёзы, бегущие по небритым щекам; хочется выть, но сил и голоса хватает только на жалобный скулёж, щенячий; Лёва крепко обнимает меня за плечи, словно откачивает из меня боль и дрожь, и гладит по голове — нежно и спокойно, как гладила в детстве бабушка, моя самая дорогая, самая любимая, бабулечка моя… В последний путь Нину Ивановну Сергееву провожали двое молодых мужчин — я и Лёва. И в ноги усопшей перед тем, как гроб исчез за заслонкой крематория, легли два букета — бордовые розы и кремовые гвоздики. Красиво, скромно, скорбно — думаю, бабушке понравилось бы. Хотя какая теперь разница… Дома мы, не чокаясь, выпили по стопке водки, закусили блинами с мёдом, испечёнными Лёвой как по волшебству буквально за несколько минут, поиграли во дворе с собаками и сели разглядывать бабушкин альбом. Меня, если честно, это занятие не особо воодушевляло, но Лёва так деликатно настаивал, что я не решился огорчать его грубым отказом. Фотография за фотографией, слово за словом — так этот сумасшедший влюблённый в меня парень и заставил рассказывать о совершенно незнакомой ему старухе, которую он и видел-то только сегодня в гробу. О жизни Нины Ивановны я знал не слишком много: ну родилась на Украине, там же перенесла фашистскую оккупацию, была сослана на работы в Германию, вернулась живая; почти сразу после войны, спасаясь от голода, завербовалась на московский военный завод, какой именно — не помню; потом работала, кажется, санитаркой, ещё где-то, на пенсию уходила от типографского станка; в общем, всю жизнь трудилась, родила сына, рано потеряла мужа, умершего от фронтовых ран. По сути ничего интересного. Однако Лёва слушал так внимательно, словно я рассказывал сюжет крутого триллера. В какой-то момент мне даже стало неловко и смешно. Неужели он не притворяется? Вроде нет. Но всё равно в бочку мёда всплывающих хороших воспоминаний и тёплых слов о Нине Ивановне я зачем-то резко плеснул ложку дёгтя: — Вообще бабка иногда чудила. Заговаривалась, фантазировала. Помню самый её крутой прикол, типа семейная легенда. Она про свои военные годы никогда не рассказывала, но знаю, что батрачила в Германии. И вот якобы там познакомилась с каким-то мальчишкой, евреем, кажется. Венечкой его называла, Соловьём. А другой раз рассказывала, что он был из её родного города и их вместе угоняли в Дойчланд. Путалась, говорю же — сочиняла. И этот мальчишка, то ли друг её, то ли возлюбленный, выжил, после войны стал художником, уехал, разумеется, в Израиль и там прославился. И подарил ей картину, это ещё до моего рождения было, вроде, в пятьдесят седьмом, во время фестиваля молодёжи и студентов. Погоди, сейчас поищу! Я вскочил и пошёл в бабушкину комнату, достал из комода завёрнутый в кружевную салфетку небольшой холст в простой раме. Показал Лёве: — Она её никогда не вешала на стену. Наверное, не хотела помнить плохое. — Это, похоже, про концлагерь, — поёжился и вздохнул Лёва, разглядывая, казалось бы, хаотичные и рваные мазки масляных красок, сливающиеся в пробирающее тоской изображение нескладного сутулого мужчины, горестно согнувшегося над изломанным, исковерканным и опалённым дистрофичным трупом, повисшим на колючей проволоке возле обгоревшей таблички «Dachau». — Картина мощная, не спорю, но бабка заливала, что дорогая очень. Ну типа этот художник популярен, работы его чуть ли не сотни тысяч стоят. Долларов, разумеется. Совсем из ума выжила. — А давай это оценим? — предложил Лёва. — Зачем? Ну предложат за неё в лучшем случае десятку. Рублей. Возни больше. Тема, конечно, сильная, война, холокост и всё такое, однако согласись, что это обычная мазня. Просто бабушке было приятно думать, что она владеет дорогим произведением искусства. — Ну для интереса, давай, — заканючил Лёва, складывая губы аппетитным бантиком. Его глаза азартно заблестели и стали похожи на две звёздочки. — Смотри, — ткнул он пальцем в нижний угол картины, — тут подпись неразборчивая, всё честь по чести, специалисты-то должны проконсультировать. — Ладно, сдам на экспертизу, хотя считаю, что тратить деньги на такую херню глупо. Я их, между прочим, не печатаю. Мне, например, надо новый вольер строить с отоплением, на забор защиту от шума ставить, если хочу, чтобы моя собачья гостиница лицензию получила; в следующем месяце на Чемпионат Европы Вольфрама везу, это, знаешь, какие расходы? Охуенные. А тут ещё и экспертиза. Но ты прав, хотя бы узнаю, что это за картина, чья и как она на самом деле связана с бабушкой. Лёвка радостно улыбнулся и вдруг прильнул к моей руке щекой. Господи, чего это он? Мурлыкает, что ли? Стало так неудобно. Глупое положение. Эй, Лев, перестань тискать мою ладонь, я же тебя всё равно не люблю. Ну что ты, право слово, как барышня? Лёва и правда ласково поурчал мне в руку и поднял на меня полные восхищения глаза: — Кость, ты самый лучший! Извини, у тебя такое горе, а я тут с телячьими нежностями пристаю. Просто не мог удержаться. А ещё я знаю, что когда человеку больно, то его надо побольше обнимать и целовать. Даже не обязательно в губы, просто касаться кожи. И дарить своё тепло. Блин, блаженный! Вот как есть идиот, ну, типа потомок князя Мышкина. Дожил! Приятный сексуальный парень целует мне руку и вообще ластится, как щенок. И думает, что мне больно. От чего, интересно? От того, что умерла девяностолетняя старуха, которую я, как минимум, полтора десятка лет тихо ненавидел? Раздражение воспламенилось во мне резко, как спичка, и так же быстро, как спичка, прогорело. Что он там блеет про тепло? — Ну давай, Лев. Обнимай, целуй. Только в губы — обязательно. Иначе ты с моей болью не справишься. — Шутишь? — Лёва как-то внезапно стух, даже его глаза поблёкли. — Я всё понимаю, Кость, тебе правда хреново сейчас. Но это пройдёт. Терять родных и любимых трудно, но даже к этому привыкаешь. Ты того… держись. А я пойду, а то уже поздно, мне завтра от директора влетит, что выходной взял вне плана. А ты поспи, хочешь, молока с мёдом тебе согрею? И вот тут меня шибануло. Как граната в груди взорвалась. Слева. Сердце сдетонировало. Руки сами рванулись к Лёвке, притянули, прижали, обняли так сильно, что хрустнуло, то ли у него, то ли у меня, бесстыдно подхватили его под ягодицы. Губы лишь тогда опомнились, когда досыта напились умопомрачительного, колдовского вкуса его губ. — Меня бабушка в детстве всегда тёплым молоком с мёдом поила, когда простужался. Лёв, спасибо тебе. — За что? — Он вскинул удивлённый взгляд. — За то, что ты у меня есть… Мы целовались снова, казалось, целую вечность, а когда стало совсем невмоготу и наши тела заныли от желания, я подхватил распалённого, розового от смущения, словно впервые собирающегося заниматься сексом Лёву на руки и понёс в свою спальню. Ну да, траур трауром, смерть в обнимку с горем шатается по дому, а два гея трахаются, куда же без этого — дело-то молодое, живое… Вернее, занимаются любовью…

Эпилог

Ранее неизвестную картину художника Эвена Тухвердербера, посвящённую ужасам фашистских концлагерей, оценили в триста тысяч евро. Мне тут же поступили два предложения от коллекционеров приобрести её. Трудно ли было им отказать? Да не труднее, чем вбить в стену нашей с Лёвой гостиной дюбель, ввинтить крепкий шуруп, на который и повесить бабушкину картину. Не думаю, что она хотела бы, чтобы это произведение покинуло дом Сергеевых. Недавно мы отметили годовщину бабушкиной смерти, и на днях я получил странное письмо. В нём, снабжённом печатями, на трёх языках — иврите, английском и русском — витиеватым юридическим стилем сообщается, что скончавшийся четыре месяца назад Эвен Соловейчик (известный, как Эвен Тухвердербер) завещал правнуку Нины Ивановны Сергеевой, Сергееву Константину Вениаминовичу, счёт в швейцарском Credit Suisse Group AG. Более подробно ознакомиться с условиями завещания и размером завещанной суммы Сергеев Константин Вениаминович может на встрече с представителем адвоката Эвена Соловейчика в центральном офисе московского Банк Кредит Свисс, назначенной на… (число и время, адрес)… Через два дня нам с Лёвой идти на рандеву в банк — он даже настоял на покупке новых костюмов и галстуков! — а я до сих пор сомневаюсь, не розыгрыш ли всё это. Ну откуда художнику Тухвердерберу знать обо мне? Неужели бабушка поддерживала с ним какую-то связь? Или он каким-то образом навёл справки о своей старинной подруге и её наследниках? А не решила ли вредная Нина Ивановна устроить каверзу, вот так мощно, после своей смерти, отомстить бракованному правнуку? Щёлкнуть по носу за всю ту любовь, которую он, сатана, не додал единственному по-настоящему близкому человеку? Потому что просто слишком поздно научился любить… А что, с неё станется, она в любые ворота легко сыграла бы 9:0…