Начинается пожар

      Дым Отечества, поднимающийся от самокрутки дворника Конона, Шуре сладок и приятен. В Европе, безусловно, было очень интересно, но за целый год она основательно соскучилась по родному Петербургу, а особенно по некоторым его обитателям. Родителей и Мишутку она уже навестила, теперь ей не терпится увидеть Лёлю, поделиться с партией в её лице последними новостями из-за границы… и не только, конечно.       А вид у Конона всё-таки бандитский, в который раз удивляется Шура, когда он почтительно открывает перед ней дверь подъезда. Не знала бы, что человек надёжный и преданный, — никогда бы не подумала… Поднявшись наверх, она звонит в дверь.       Лёля стоит на пороге — высокая и суровая, дочерна загорелая, щурит тёмно-голубые глаза за стёклами пенсне… и тут же широко распахивает их, узнав Шуру. Пенсне опасно косится на переносице, а гостья заявляет, с трудом сдерживая смех:       — Я хочу видеть Жулика!       — Я Жулик, — даёт отзыв Лёля и делает шаг назад. Шура торопливо заходит в переднюю, ногой закрывает дверь и бросается Стасовой на шею.       — Лёлька!.. Стоит уехать — а ты уже роковая смуглянка! М-м, мне даже кажется, от тебя до сих пор пахнет солнцем. Была на югах?       — Ха! Если бы… В степях. В Уфимской губернии была засуха, страшный голод, — рассказывает она, продолжая обнимать Шуру. — Власти, конечно, не пытались ничего делать. Больше того — и мне мешали! На каждом шагу какие-то подозрения.       — Конечно, — улыбается Шура. — Как же иначе? Вдруг петербургская дворянка решит умыкнуть полкило свёклы.       — Которую, к тому же, купила на собственные деньги… И там, представляешь, ни врача, ни фельдшера нигде в округе нет! Пришлось вспоминать всё, что знаю из области медицины. Крестьяне меня звали «тютей Зелена» — «сестра Елена», то есть.       Шура отстраняется и заглядывает ей в глаза.       — Лёль, а если я внесу такое предложение: сейчас лучше пойдём ко мне и докажем друг другу, как соскучились, а потом обсудим в подробностях всякие новости?       — Вот они, западные веяния, — смеётся Лёля. — Без доказательств уже ничему не веришь. Но предложение принимается!       В комнате не жарко, и воздух приятно холодит кожу. Шура лежит на животе поверх одеяла, держит Лёлю за руку и делится впечатлениями.       — Там какое-то повальное увлечение этим ревизионистом Бернштейном. Даже мой профессор Геркнер пел ему дифирамбы! И вообще «правел» прямо на глазах. Мы с ним на этой почве разошлись, и он меня отправил в Англию — изучать местное рабочее движение. Сказал, это меня убедит, что истина не за левыми. Дал рекомендации к Веббам — но я сразу поняла, что с ними мы тоже говорим на разных языках.       Лёля свободной рукой поправляет подушку и садится повыше.       — Ну, а на самом деле — как всё-таки с рабочим движением в Англии?       — Как я и думала. Реформы не помогают, только подчёркивают противоречия. Словом, мёртвому припарки. Подход Владимира Ильича — единственно верный, теперь я в этом не сомневаюсь.       Лёля смотрит на неё очень внимательно, потом чуть сжимает её ладонь.       — Шура, ты была когда-нибудь в Финляндии?       — Нет, но поехала бы!       — Именно это я и хотела услышать. Владимир Ильич планирует скоро начать печатать партийную газету. Потом её, конечно, надо будет переправлять в Россию. Мы, техники, уже сейчас подыскиваем пути… Так вот, удалось наладить контакт с финским подпольем, многие работают на железной дороге и охотно подвозят нам литературу. Самая большая проблема — доставка всего этого в Питер. Людей не хватает категорически. Николай будет очень рад, что теперь у нас есть ещё и ты.       Шура заинтересованно поднимает голову.       — А что за Николай?       — Да Буренин, ты его, должно быть, видела когда-то у меня. Его мать помещица, владеет имением в Кириасалах — аккурат у финской границы, и таможенный пункт там же. Больше повезти нам не могло! В эту субботу опять ждём крупную партию, у нас ещё дача на Чёрной речке, надо изобразить шумный пикник в честь закрытия сезона, а потом нагрузиться и вернуться в Питер.       — Конечно! — Шура всегда за активную деятельность. А шумный пикник для прикрытия куда более важного предприятия — чудесное совмещение приятного с полезным. И наконец она сможет сделать для партии что-то посерьёзнее передачи кому-то какой-то ничего для неё не значащей тарабарщины или свёртка, который нельзя открывать… — Кстати, — вспоминает она, — я нарисовала на Геркнера шарж. Хочешь посмотреть?       — Хочу видеть всё, что ты рисуешь.       Скромничать смысла нет: Шура знает, что рисует хорошо. Чмокнув Лёлю в косточку на запястье, она спрыгивает с кровати и идёт в гостиную, где в углу у окна стоит до сих пор толком не распакованный чемодан. Листок с шаржем чуть помялся, но в целом доехал благополучно. Профессор Геркнер держит руки на манер весов: на левой — его книга по рабочему вопросу в первых двух изданиях, на правой — следующие издания до пятого, и вся его фигура сильно клонится вправо. Довольно улыбаясь, Шура возвращается к Лёле и протягивает рисунок.       — Вот он, ренегат. Во всей красе!       Шуре кажется, что шарж очень удачный, но Лёля разглядывает его весьма критически, без смеха. И выносит вердикт:       — Всё-таки ты талант. Может, мне у тебя заказать парадный портрет?       — На него надо много времени, а ты вон вздумала колесить по дачам да отдалённым губерниям, — поддевает Шура. — Впрочем, можно схитрить… «Портрет Е.Д. Стасовой, шифрующей письма к товарищам». И сиди тогда за столом сколько влезет, пока я рисую! Или, допустим, «Портрет Е.Д. Стасовой во сне. В полный рост. Без одеяла. Холст, масло»…       Тут Лёля всё-таки смеётся, а Шура пытается сдёрнуть с неё одеяло, и лишь потом, значительно позже, они обнаруживают на краю кровати безобразно смятый шарж.       День для завершения дачного сезона выдался весьма подходящий. Солнце, пробиваясь сквозь облака, освещает начавшие желтеть листья каким-то рассеянным, усталым светом. Чувствуется уже дыхание осени. Шуре становится грустно, осень она никогда не любила.       — Вино-то на пикнике будет, Лёль?       Стасова смотрит строго.       — С ума сошла? Какое вино?       — Красное, — мечтательно вздыхает Шура.       Большинство собравшихся — незнакомые курсистки и студенты. Лёля трогает её за локоть и кивает в сторону молодого, но солидного мужчины, очень приятного, с аккуратно подстриженными усами и бородой. Он выделяется на фоне остальных; Шура, конечно, и без Лёли уже обратила на него внимание.       — Вот он — Небуренин.       — Не Буренин? — пожимает плечами Шура. — Ну ладно. А кто тогда Буренин?       — Да он, он, — нетерпеливо поясняет Лёля. — Николай Евгеньевич, Н.Е. Буренин, Небуренин. А то ещё с писателем-черносотенцем перепутают!       — Ты, что ли, придумала?       — Да как-то просто так повелось…       — Значит, ты, — хихикает Шура.       Лёля представляет её Буренину как «перспективную пропагандистку, талантливую писательницу, художницу и вообще человека разносторонне одарённого». Шура раскланивается с ним, весьма польщённая этой характеристикой: обычно сдержанная Лёля такие на людях не раздаёт.       Почти всю основную часть пикника она сидит с Бурениным, взахлёб обсуждая музыку и живопись, о которых он знает необыкновенно много. Темой он явно увлечён, но всё же глаз не горит, как у большинства мужчин, с которыми Шура заводит светские беседы, и он нет-нет, да и взглянет быстро в сторону Лёли. Шура оборачивается тоже: Стасова наблюдает с чуть снисходительной улыбкой. Ни капли ревности? Даже не интересно!       Наконец, показуха заканчивается, и товарищи небольшими группами направляются в дом, а оттуда возвращаются довольными, изрядно потолстевшими, немного неуклюже жмут друг другу руки и потихоньку расходятся.       — Идём, — зовёт Лёля. — Пора и нам.       В гостиной Смирнов, который и сам по себе не худосочен, возится с пуговицами на жилете, раздражённо пыхтя:       — Не застёгивается!       И правда: вершка на два раздалась фигура! Шура пытается сдержаться, но, не преуспев, от души хохочет. Присоединяются к ней и остальные.       — Ну ладно, ладно, — призывает к порядку Буренин, усмехаясь в усы, — весело, конечно, но делать-то что-то надо!       Лёля, которая ещё секунду назад смеялась чуть ли не громче всех, моментально становится серьёзной и решительно командует:       — Дайте ножницы.       После пары минут шумных поисков какая-то курсистка протягивает их. Лёля обходит Смирнова и быстрыми, уверенными движениями разрезает спинку жилета во всю длину, а потом начинает проделывать в половинках дырки.       — Каких-нибудь верёвочек. Вон от газетных связок.       Шуре приходит в голову, что Лёля похожа на хирурга во время операции: «Скальпель! Пинцет! Зажим!» Она с восхищением наблюдает, как подруга шнурует жилет на манер корсета.       — Сколько же у вас талантов, Елена Дмитриевна? — поднимает бровь Буренин.       — В детстве меня заставляли шить и вышивать, — улыбается Лёля. — Сама не думала, что это где-то пригодится, а вот пожалуйста — второй раз уже.       — А первый когда был? — любопытствует Шура.       — Когда я на фабрике вела марксистский кружок и жандармы пожаловали. У кого-то случайно оказались выкройки блузок да юбок, я сделала вид, что даю уроки кройки и шитья. Смогла рассуждать весьма профессионально! Готово.       Пиджак и пальто практически скрывают неестественную полноту Смирнова. Скорее всего, теперь он благополучно доберётся до пункта назначения. Между тем без груза пока только сама Шура, Лёля и Буренин. И, заглянув в последний ящик, Шура ясно видит, что нелегальщины ещё слишком много, чтобы они смогли без проблем вывезти её.       — Н-да, не соразмерили, — бормочет Буренин. — Придётся паковать в чемодан и ехать с ним. Совсем не так надёжно, конечно, но тут ящик оставить нельзя и на станцию сдать рискованно.       — А если попросить на станции, чтобы нам вдогонку переслали? — предлагает Шура.       — Нет, адреса называть не стоит, слишком ценны для нас связи… Ладно, немного сейчас дадим вам с Еленой Дмитриевной, а с остальным поеду сам.       Лёля раздражённо прищёлкивает языком.       — Не учите вы мои уроки, Николай Евгеньевич. Начальнику транспорта нельзя принимать в перевозке личное участие — за исключением самых критических ситуаций. Наша ситуация — ничего из ряда вон. С чемоданом спокойно поеду я.       — А я? — быстро спрашивает Шура.       — Со мной, но как будто одна. Если провалюсь, сообщишь Николаю Евгеньевичу и другим товарищам. Возьми пока пару брошюрок за корсет.       Буренин идёт в соседнюю комнату за чемоданом. Шура, помахивая брошюрами и пытаясь скрыть страх, игриво предлагает:       — Может, сама мне положишь? У тебя опыта больше!       — Не до шуток! — отрезает Лёля. — На самом деле мы сильно рискуем с этим чемоданом. Тем более, он чертовски заметный…       Шура следит за её взглядом. Чемодан — внушительных размеров, из чёрной кожи, обитый жёлтыми бронзовыми гвоздями. И правда, слишком бросается в глаза, но ни в какой другой столько материалов не влезет. Пока Шура засовывает брошюрки за корсет, ей кажется, что сердце сейчас выпрыгнет прямо в руку. Воображение живо рисует арест Лёли у неё на глазах, а ведь надо будет сдержать эмоции, скрыться, связаться с Бурениным. Она облизывает пересохшие губы.       — Пора на станцию, — распоряжается Лёля, набивая чемодан. — Жди меня там.       — Не слишком тяжело? — обеспокоенно спрашивает Буренин. — Может, вам помочь, Елена Дмитриевна?       — Нет.       Другого ответа он, скорее всего, и сам не ждал.       Обычно Шуре нравятся поезда, но сейчас она, конечно, сидит как на иголках. Нельзя ни заговорить с Лёлей, ни голову ей на плечо положить, ни даже посмотреть на неё лишний раз. А вот маленький человечек с бегающими глазками как раз очень пристально её разглядывает. Шпик? Совершенно не стесняясь, он достаёт из кармана записную книжку в кожаной обложке и начинает строчить. Точно.       Лёля кашляет пару раз.       — Как же тут душно! — восклицает в пустоту.       Стоит ли поддакнуть или это нарушит конспирацию? Лёля, впрочем, не ждёт никакого ответа, а поднимается и весьма поспешно выходит из купе. Шпик вскидывается, готовый следовать за ней, и Шура сразу же обращается к нему:       — Вы тоже подышать собираетесь? Та дама уронила, вот, вы уж ей тогда передайте, пожалуйста…       С досадливой гримасой он выхватывает у неё платок и выскакивает в коридор. Задержка, конечно, вышла секундная, но, может быть, Лёля успела уничтожить что-то из бумаг, которые при ней… Больше Шура в любом случае не могла и не может ничего сделать, не навлекая на себя подозрений. Остаётся только ждать. Через какое-то время, впрочем, она пытается выйти на разведку, но ни Лёли, ни шпика поблизости не видно.       В Перки-Ярви Стасова появляется на перроне; филёр неотступно следует за ней, даже не думая скрываться. Шура высовывается из окна и, вцепившись в раму, наблюдает, как носильщик — совсем ещё мальчик — получает из багажного вагона лёлин чемодан. Шпик оборачивается на Лёлю и вдруг резко срывается с места и вприпрыжку мчится к носильщику, на ходу подзывая жандарма. В других обстоятельствах это могло бы показаться очень смешным, а сейчас Шура закусывает собственный кулак и от свистка поезда вздрагивает всем телом. Поезд, тоже дёрнувшись, отъезжает. Как же Лёля? Куда она делась? Ей нелегко скрыться в толпе… Её арестуют, отправят в ссылку? Ехать ли в Питер или на следующей же станции сойти с поезда и отправиться обратно, в Кириасалы, где сейчас Буренин? Мысли несутся галопом.       — Шура.       Она отпрыгивает от окна. Лёля приоткрыла дверь купе и машет, предлагая выйти в коридор. Шура не выходит — вылетает.       — Лёль! Что произошло?! Ты оторвалась? Чемодан у них?       Стасова успокаивающе кладёт руки ей на плечи.       — Чемодан у нас. Всё в порядке. Шпик его перепутал.       — По правде говоря, я тоже!       — И я сначала тоже. Но у этого гвозди были белые. А наш выгрузим в Голицино и отправим знакомому на другую станцию. Уф… Запрыгнула на ходу, думала, уже не успею!       Шура разрывается между желанием рассказать, как ей было страшно, и стремлением гордо это скрыть, и в конце концов ничего не говорит.       Под начавшимся дождём они стучат в дверь маленького домика возле почтовой станции, где, по словам Лёли, можно переночевать у сочувствующего партии старичка. Старичок едва достаёт Шуре до плеча, а ещё у него очень длинный нос.       — Мы из Райволы, нет ли для нас чего почитать? — интересуется Лёля.       — Несколько томов Герцена, — бурчит старик. И тут же накидывается на посетительниц: — Однако, и организация у вас! Я третий день уже сам не свой! Что я, по-вашему, должен делать с тремя ящиками?!       Девушки удивлённо переглядываются, и Лёля спрашивает:       — С какими ящиками?       Старик, громко шаркая ногами, идёт внутрь дома. Гостьи, снова переглянувшись, следуют за ним.       — Да вот с этими! — он резким движением сдёргивает с кровати одеяло, приподнимает угол матраса. Никакая это и не кровать, а плотно сдвинутые ящики с литературой! — Не в том я уже возрасте, чтоб на таком спать. Спину, барышни, ломит. Вы это всё забирайте.       — От кого?       — Откуда я знаю? От кого-то из ваших, уж наверно. Больше никто на мой адрес ничего не присылает.       Лёля кусает губы.       — Ладно, помогите в ту комнату перетащить. Переночуем на них сами.       Кровать в крошечной комнатушке только одна, так что старик снова укладывает поверх ящиков матрас и одеяло. Никто из «барышень», впрочем, там спать не намерен. Едва старик, у которого настроение заметно улучшилось, уходит на свою половину избы, Шура с Лёлей обе забираются в постель.       — Ну и что дальше? — шепчет Шура. — Куда мы с этими ящиками? В Питер так ехать нельзя!       — Откуда они вообще взялись? — задумчиво морщит лоб Лёля. — Кто их прислал? Почему никого не предупредили? Николай, кажется, и не в курсе. А ответственный за транспорт должен знать всё, что касается транспорта! Вот что: утром на перекладных едем в Кириасалы. Пусть Николай сам с этими ящиками и разбирается. Я ему скажу…       — Уж ты скажешь! Смирнов поделился, тебя генералом называют!       Вдруг страшная мысль приходит Шуре в голову.       — Лёль, а если это провокация?       — Может быть и так, — не удивлена Лёля. — Но прямо сейчас предпринять всё равно нечего. Бросить этого бедолагу с ящиками нельзя, он их и так уже три дня прячет.       — Да…       Шура теснее прижимается к Стасовой. То ли и впрямь холодно, как в могиле, в этой тёмной комнатке с заколоченным уже по-зимнему окном, то ли нервы сдают, не выдержав напряжения сегодняшнего дня, но её бьёт мелкая противная дрожь.       — Мы сделаем, что можем, Шур, — а у Лёли руки тёплые и уверенные. — Иди сюда.       И губы тёплые, горячие даже. Шура быстро согревается под мягкими, успокаивающими прикосновениями. Уже не склепом, а вполне уютным уголком кажется маленькая комната… Пока через окно не доносятся отрывистые крики и лязг металла.       Пальцы Лёли замирают на груди Шуры.       — Жандармы? Выследили!       Вскочив с кровати, Лёля выглядывает в сени. Теперь гораздо яснее слышны стук и грубые требования отпереть дверь. Шура на цыпочках выходит следом за Лёлей — через стеклянный верх двери на фоне затянутого тучами неба видны силуэты людей с винтовками за плечами. Лают собаки. Ну всё, конец.       Бормоча молитвы вперемешку с ругательствами, в сенях появляется взъерошенный старик.       — Лёль, — почти беззвучно шепчет Шура, — давай подожжём ящики.       — И спалим полдома? А вот он где будет жить? Нет уж. Попались так попались, примем поражение достойно, — и Лёля, сложив руки на груди, гордо вскидывает подбородок.       — На улице-то эвона что творится! — в сени вваливается бородатый мужчина в охотничьем костюме. — Льёт как из ведра! Ружья все намокли… Ты дрых, что ли, Сергеич?       Охотники. Всего лишь охотники. Знакомые старика. Боже! У Шуры слабеют колени, и она, спотыкаясь, бредёт обратно в комнатку, а там почти навзничь падает на постель.       — И ты так… каждый день так, Лёль, да?       — Вероятность провала есть всегда, — пожимает плечами Стасова, — но сегодня получилось действительно несколько необычно… — она тянет из-под Шуры одеяло. — Ляг нормально. Надо попытаться заснуть.       — Ты спи. Я, наверно, не смогу.       Лёля заботливо укутывает её, ложится рядом и крепко обнимает.       — А теперь?       — А теперь — есть надежда!       Утро сырое, промозглое. Охотники ругаются и валят на погоду свои вчерашние неудачи. Впрочем, их лица смягчаются, когда Шура выходит к столу со своей самой ослепительной улыбкой.       — Здравствуйте, господа. Вот это шторм был ночью!       Охотники шумно соглашаются, разглядывая Шуру. Она продолжает лучезарно улыбаться.       — Дороги, наверно, развезло ужасно… А нам сейчас снова в путь… Наша добрая приятельница, попечительница земской школы, ждёт для детишек подарки и всякие мелочи к учебному году. Вон они у нас в ящиках. Не поможете отнести до коляски?       Старик напряжённо застывает, протянув руку к самовару, но Лёля бдительно следит за ним и поспешно отвлекает его каким-то светским замечанием. А Шура между тем рассыпается в благодарностях охотникам, которые дружно заявили, что, конечно же, не могут не оказать услугу дамам.       Полчаса спустя Шура и Лёля едут на перекладных в Кириасалы.       — Им даже не пришло в голову, что вся наша история в высшей степени подозрительная, — разводит руками Стасова. — Аж три ящика подарков и мелочей к школе? И как мы притащили их к старику? Зачем вообще к нему заявились? Вопросов целая куча. Но ты улыбаешься — и люди обо всём забывают.       — И ты тоже? — подначивает Шура.       — Ну, я хотя бы пытаюсь бороться с наваждением!       Пытается, это точно. Сколько раз бывало: сидит Лёля, вся в партийных делах, а Шура подкрадывается к ней, легко проводит кончиками пальцев вдоль воротника платья. Держа за подбородок, чуть поворачивает её лицо, чтобы дотянуться до губ, но тут Лёля, словно очнувшись, отстраняется.       — Нет, Шур, некогда. Я письма шифрую… Ошибусь — всё развалится, мне нельзя ошибаться.       — Ну так прервись ненадолго, — шепчет Шура и тянет шпильку из её высокой причёски.       — Не могу. Не надо. Хватит, — слабо сопротивляется Лёля. Шура не слушает. Наконец Стасова берёт себя в руки и повторяет совсем по-другому, резко и жёстко: — Хватит!       Шура вздрагивает и отодвигается. Лёля, человек с железной самодисциплиной, конечно, права. Не без угрызений совести Шура осознаёт, что ей самой довольно тяжело жертвовать своими желаниями и потребностями.       — Извини, — говорят обе одновременно.       — Тогда зашифровывай тут быстрее и приходи, ладно? — добавляет Шура. — Я буду тебя ждать, — и игриво спрашивает: — Или теперь ты будешь думать только о том, как я тебя жду, и всё равно везде собьёшься?..       В декабре в Германии выходит первый номер «Искры». В эпиграф вынесена строчка о пламени, которое должно возгореться, но у Шуры газета ассоциируется не с будущим пожаром, а с кровавыми брызгами — в буквальном смысле, потому что она медленно читает вслух, с трудом разбирая слова на покрытой красными пятнами тонкой бумаге, а Лёля слушает, туже затягивая бинт на распоротом пальце. «Искра» была зашита в переплёте толстой книги по юриспруденции, и Стасова несколько перестаралась, когда пыталась извлечь её оттуда.       — «Социал-демократия есть соединение рабочего движения с социализмом, её задача — не пассивное служение… ной стадии…» На отдельной стадии? Не пойму тут, — сообщает Шура. — Но общий смысл уловили, да? Как палец?       — Пока читаешь, почти не болит, — хмыкает Лёля. — Давай дальше.       — Животворящее слово Владимира Ильича!.. — не удерживается Шура. И под строгим взглядом поспешно продолжает: — Да, всё правильно, на отдельной стадии. «А представительство интересов всего движения в целом»…       Техническая группа питерского комитета, конечно, тоже берётся доставлять «Искру» в Россию, и, как когда-то запланировала Лёля, буренинское имение Кириасалы становится главным перевалочным пунктом. Хозяйка Софья Игнатьевна всячески поощряет общение сына с Лёлей: серьёзная, положительная девушка из хорошей семьи. Робкая надежда на то, что у них завяжется роман, так и читается у пожилой женщины в глазах. «Нет уж, нет уж, ничего вы про Лёлю не знаете!» — ехидно думает Шура, попивая чай.       Таможенный пункт находится прямо на территории имения. Начальник, Григорий Иванович, жизнерадостный тучный мужчина лет пятидесяти, в замечательнейших отношениях с Бурениными. А насколько он очарован Шурой, настолько сильную неприязнь испытывает к ней его жена. Это бодрит, и Шура, абсолютно в своей стихии, флиртует и веселится, обстоятельные беседы о серьёзных вещах оставляя Лёле.       — Вы, я надеюсь, приедете на Рождество? — Григорий Иванович заговорщицки наклоняется к Шуре. — Может быть, ещё наливочки?       — Да, конечно, и не без подарков… И вот детишкам в земскую школу…       Григорий Иванович расплывается в улыбке.       — Привозите, Шурочка, привозите!       И Шура с Лёлей, конечно, привозят. Снова ящики, в них сверху — ёлочные игрушки, куклы, а снизу битком нелегальщина, в том числе «Искра», полученная из Финляндии. В Райволе их встречает на санях рабочий из имения Микко Олыкайнен. А должен был приехать сам Буренин…       — Барина дома нет? — интересуется Лёля.       — Наверно, в Питере задерживается, — кивает Олыкайнен.       Красавец конь по кличке Бурят рвётся вперёд, и сани раскачиваются так, что Шура с Лёлей постоянно заваливаются друг на друга. Настроение чудесное. Шура глубоко, «до донышка», как говорит мишуткина няня Анна Петровна, вдыхает чистый морозный воздух. Хорошо!       — Будем сегодня смотреть на звёзды? — шепчет Лёле, когда они останавливаются перед таможенным шлагбаумом и дежурный солдат, поздоровавшись, звонит в колокол.       — Чёрт, — вместо ответа шипит Стасова сквозь стиснутые зубы.       И тут Шура видит, что из избушки выходит не тот досмотрщик. Какое-то новое лицо, которого она (и, очевидно, Лёля тоже) здесь раньше не замечала. И если он вздумает ревностно отнестись к своим обязанностям… Увы. Именно это он и делает.       — День добрый, сударыни. Назовитесь, откуда.       — Я Елена Стасова, это госпожа Коллонтай, едем из Райволы к Софье Игнатьевне Бурениной, — сообщает Лёля.       Шура элегантно наклоняет голову и улыбается, пытаясь скрыть своё замешательство. Досмотрщик Алексей, узнав их с Лёлей, обычно сразу открывал шлагбаум. Откуда взялся этот, другой? Похоже, появился буквально только что, ведь Олыкайнен ни о чём не предупреждал… Главное, чтобы пропустил. Чтобы не трогал ящики. И снова — увы.       — А в ящиках что? Извольте предъявить для досмотра.       — Там рождественские подарки для школьников, — с досадой отвечает Лёля. — Лучше б не вскрывать: помнётся всё, разобьётся…       Офицер грозно хмурит брови.       — Вынужден настаивать на досмотре.       У Шуры темнеет в глазах. Не только им самим светит за контрабанду такого количества нелегальщины немаленький тюремный срок, но и самый удобный канал транспортировки будет перекрыт, что повлечёт за собой очень тяжёлые последствия для партии. Может быть, вся судьба революции висит на волоске, таком же тонком, как те, что встают сейчас дыбом у Шуры на шее. Она держит свою руку на руке Лёли и чувствует, как у той бешено колотится сердце, но внешне подруга совершенно спокойна:       — А что случилось? Мы так подозрительно выглядим? Или вы ловите каких-то преступников?       — Так положено, — пожимает плечами невозмутимый досмотрщик.       Шура сильнее вцепляется в руку Лёли. Надо спасать ситуацию, но как? На её женские чары служака не реагирует…       — Ну вот что, господин хороший, — высокомерно произносит Стасова. — Распорядитесь-ка поднять шлагбаум и проводить меня к Григорию Ивановичу. А вот этот молодец, — она кивает на солдата с винтовкой, — пусть пока здесь охраняет наше имущество. А то — мало ли… Вдруг вы запамятуете, что досмотр можно производить только в присутствии владельца.       Не допускающий возражений тон Лёли, да и само требование явно сбивают досмотрщика с толку. Несколько секунд он размышляет, наморщив лоб, потом даёт знак поднять шлагбаум, и Олыкайнен осторожно заезжает во двор. Досмотрщик идёт за ними. Лёля поворачивается к Шуре, глаза её становятся из тёмно-голубых какими-то стальными.       — Идёмте, госпожа Коллонтай. Прошу простить за этот инцидент.       Высокая и прямая, она шествует к дому чиновника, и впрямь как генерал, приехавший на смотр войска. Шура прилагает все усилия, чтобы тоже держать подходящую мину. Не споткнуться бы… А вдруг ящики всё равно досмотрят, пока они выясняют ситуацию с Григорием Ивановичем?       Начальник таможни, конечно, за столом. Конечно, ест и пьёт. Шура давно подозревает, что он проводит так большую часть свободного времени.       — Шурочка! — расплывается он в улыбке под обвисшими седыми усами. — Елена Дмитриевна! — её какой-нибудь «Леночкой» называть не рискует. — Приятная неожиданность, вы даже раньше, чем обещались!       «А у нас там тоже неожиданность, — мрачно думает Шура. — И совсем не такая приятная». Вслух говорит:       — Вас, Григорий Иванович, повидать захотелось!       Заслышав её голос, поспешно появляется и хозяйка, Ольга Петровна. Чиновник торопит, велит накормить гостей. Шура обращает внимание, как все лучшие кусочки Ольга Петровна подкладывает Лёле, и смеётся вполне искренне, даже страх потихоньку отступает.       — Не откажетесь же от наливки? — подмигивает Григорий Иванович.       Шура не отказывается.       — С наступающим, дамы! За вас! — зычно провозглашает начальник таможни.       Шура не успевает поднять рюмку, и слава богу: в дверь стучат. Она вздрагивает так, что, будь рюмка в руке, — обязательно выронила бы. Этак любой стук скоро будет с несчастьем ассоциироваться…       — Войдите! — кричит Григорий Иванович и поспешно пьёт. — Кого это ещё принесло?..       На пороге вытянулся в струнку дежурный солдат.       — Ваше благородие, пожалуйте во двор!       Шура поворачивается к Лёле, которая сидит притихшая, побледневшая. Досмотрели всё-таки. Сердце снова, как осенью на почтовой станции, ухает в пятки. Тюрьма. Или Сибирь. Теперь уж точно.       — Потрясающий суп, Ольга Петровна, — Лёля уже опомнилась, и волнения в голосе почти не слышно. — Мы выпить-то не успели — давайте за ваш кулинарный талант! Надеюсь, не раз ещё представится случай его оценить!       «Да баланду будем есть», — стонет мысленно Шура. Скорее бы уже вернулся Григорий Иванович, объявил, что они арестованы, что он страшно разочарован… Открывается дверь… Он входит, явно раздражённый…       — Вот ведь! — восклицает с досадой и разводит руками.       У Лёли, отчаянно сжимающей ложку, наливается кровью свежий шрам на указательном пальце. Шура переводит взгляд на встопорщившиеся усы Григория Ивановича.       — По любой ерунде беспокоят! Вообще без своей головы на плечах! «Ваше благородие, куда дрова положить?» — передразнивает он. — А конёк славный у вас. И конюх-финн славный. Его там ребята тоже накормят.       — Д-да, — короткое слово даётся Шуре с большим трудом.       Ей требуется несколько минут на осознание того, что всё снова обошлось. Зато уж потом она так и блещет остроумием.       Ближе к вечеру Григорий Иванович с Ольгой Петровной провожают Шуру и Лёлю до саней.       — Возьмите с собой бутылочку… А Софье Игнатьевне — моё почтение, да-с, и горячий привет!       Досмотрщик мнётся рядом с кислым видом.       Когда, наконец, они въезжают на российскую землю, Лёля даёт выход чувствам.       — Ну, каков, а?! Чёртов бюрократ! Самонадеянный истукан! Догматик с винтовкой! А Буренин!.. Хорош конспиратор!       Шура, наверное, должна бы тоже возмущаться, но она вдруг чувствует прилив желания. Тут и опасность, от которой кровь застыла, и наливка, от которой снова зажглась, и мечущие молнии глаза Лёли… Шура улыбается в предвкушении замечательной ночи.       Буренин стоит, опустив голову, а Стасова грозно сверкает стёклами пенсне.       — По вашей милости мы были на грани провала! Сначала вы не явились сами, хорошо, обстоятельства бывают всякие. А вы знали, что на таможне может быть другой досмотрщик? Когда он появился? Почему нельзя было заранее предположить такое развитие событий, навести справки? Груза-то было больше, чем обычно! Конспиратор, член технической группы должен предусматривать всё, понимаете, любезный Николай Евгеньевич? Думать на два, на три шага вперёд, иначе грош ему цена! Конечно, я и сама виновата, — тише добавляет она. — «Доверяй, но проверяй». Я не проверила.       Буренин, красный, как помидор, бормочет извинения. Шуре становится ужасно жалко его.       — Надеюсь, для всех нас это будет уроком, — подводит итог Лёля. — На сей раз всё закончилось благополучно, но кто может поручиться, что в один прекрасный день груз всё-таки не досмотрят? Меры надо принять заранее. Подумайте об этом хорошенько, Николай Евгеньевич, и я пока пойду, подумаю тоже, — она тяжело вздыхает и выходит из комнаты.       — Жёстко она, — сочувственно замечает Шура.       — Да нет, она во всём права, — отвечает потерянно Буренин, но тут же берёт себя в руки и хитровато прищуривается. — И это разве жёстко? Сразу видно, что вас её гнев минует, Александра Михайловна.       — А вы что же, постоянно его навлекаете на себя?       — К техникам Елена Дмитриевна особенно строга… И, конечно, к себе.       — Конечно, — соглашается Шура.       Главное, чтобы она не вздумала проявить этот второй вид строгости сегодня.       Огромные звёзды сияют на тёмном небе в два раза ярче, чем в Петербурге. Шура и Лёля стоят на крыльце, укрывшись обе одним пледом, и смотрят не на них, а друг на друга.       — Я так испугалась, — шепчет Шура. — Просто оцепенела. А мне казалось, нервы у меня крепкие… Скажи, к такому можно привыкнуть?       — Бояться — абсолютно естественно. Главное, чтобы этот страх не ставил дело под угрозу срыва, — чеканит Лёля. Потом взгляд её смягчается, приподнимаются уголки губ. — Зато когда выйдешь достойно из ситуации — приятно, правда?       — Бедняга досмотрщик. Ты просто излучала силу и властность. А они тебе очень идут.       — Я знаю, — скромно соглашается Лёля, и они смеются, и Шура обнимает её и кладёт голову ей на плечо.       — А что Небуренин к тебе неровно дышит — знаешь?       Лёля резко обрывает смех.       — Да ну ты что.       — Точно тебе говорю, — настаивает Шура. — Как он о тебе рассказывает восхищённо, желания твои предугадывает, а когда ты его распекаешь за нарушение конспирации — глаза его видела? Как у щенка побитого!       — Не надо о нём так, — решительно перебивает Лёля. — Ты не права. Николай относится ко мне, как к старшему товарищу, и мы с ним очень уважаем друг друга. Вот и всё.       — Верю, что для тебя — всё. А для него…       Лёля раздражённо вздыхает. И тут — лёгок на помине! — на крыльцо выходит Буренин.       — Елена Дмитриевна! Насчёт нового способа… — он смущённо запинается. — Прошу прощения. Помешал?       — Нет-нет, пойдёмте в дом. Холодно здесь, да и ненадёжно, — Лёля выскальзывает из-под пледа, оставляя его Шуре. — Придумали, значит, что-то? Ну, рассказывайте.       — Что, если устраивать культурные вечера в земской школе? Волшебный фонарь, ящики с оборудованием…       Они скрываются в доме, а Шура стоит на крыльце, завернувшись в плед, до тех пор, пока не замерзает совсем.       Когда она поднимается в комнату, Лёля уже там и готовится ко сну.       — Не одевайся! — с порога выкрикивает Шура. — А что за волшебный фонарь? Небуренин хочет возить «Искру» в нём?       — Да, для фонаря легко раздобыть бумагу, что его нельзя разбирать, чтобы не испортить. Думаю, в Подвижном музее могут такую выписать, а если нет — найти кого-то, кто уполномочен это делать.       — Первое время придётся показывать картинки по-настоящему.       — Конечно. Пусть дети порадуются, — Лёля забирается под одеяло.       Шура тут же оказывается рядом и, не дав опомниться, хватает её голову, притягивает к себе и целует. Лёля отвечает весьма пылко.       — Ты нас сегодня спасла, — Шура скрепляет своё заявление, будто печатью, ещё одним поцелуем: торжественным, в лоб. — Революцию спасла! Имеешь право на двойную порцию ласки и удовольствия. Ложись поудобней.       — Хм? — приподнимает бровь Лёля. Шура, закатив глаза, быстрым движением сама переворачивает её на живот и опускается сверху.       — Сеанс массажа не повредит, — шепчет ей в ухо и прикусывает его. — А то попытки впечатлить таможенников наверняка плохо сказались на твоих бедных плечах.       — Есть такое, — невнятно соглашается Лёля, уткнувшись лицом в подушку.       Шура водит ладонями по её плечам и спине, время от времени нажимая сильнее и улыбаясь, когда удаётся услышать тихий стон.       — Лёлька… Эх, я вся твоя.       — Да? А я думала, ты свободная, независимая, прогрессивная женщина нового века, — усмехается Лёля.       Шура разминает ей поясницу, спускается ниже, чуть царапает тонкую кожу. Рука змейкой ныряет между разгорячённым телом и простынёй, Лёля вздрагивает и подаётся назад, пытается её поймать, а Шура смеётся:       — Никакого противоречия! Свободная женщина сама решает, чьей она хочет быть. Повернись.       Повернувшись, Лёля приподнимается на локтях.       — Статью напиши, теоретик.       — Я практик. Ш-ш.       Шура слегка тянет её за волосы, и когда Стасова послушно запрокидывает голову, покрывает её шею поцелуями. Шея белая и совсем беззащитная (спасибо глухим воротникам, на лице и руках-то ещё держится загар), на правой стороне маленькая родинка, и у Шуры дыхание перехватывает от нахлынувшей нежности. С Володей она таких эмоций никогда не испытывала. Значит ли это, что она его не любила? А Лёлю — любит? Шура всплакнула дай бог пару раз, бросив семью ради революции. Будет ли так же легко оставить Лёлю? А такая перспектива уже маячит на горизонте… Но об этом — утром.       Утром обе они идут против обыкновения: Шура встаёт рано, Лёля вдруг решает подольше поваляться в постели. Шура целует её, сонную, чувствует губами ответную улыбку и отправляется посмотреть, на ногах ли уже Буренин. Поговорить о своём решении, принятом вчера вечером, она хочет сначала с ним, отточить на нём аргументы, которые потом приведёт и Лёле. Конспирация и технические тонкости даются тяжело, Шура не назвала бы себя надёжным помощником в деле контрабанды. Каждый должен заниматься тем, что умеет лучше всего, да, это рационально, с этим Лёля не поспорит. Значит — Шуре нужно опять ехать за границу, но уже не в качестве обычной студентки. Вести собственные экономические исследования, изучать, писать, бороться с трактовкой Бернштейна, Геркнера и других правых. Привлекать людей на сторону «Искры». И пусть вспыхнет пожар!