Неприязнь к дождю

Кап-кап-кап. «Снова этот звук». Кап-кап-кап. «Тч. Когда-нибудь оно прекратится? Это противное, дурацкое капанье. Даже не знаешь, что хуже — дождь или же треклятый снег. Который пока что не выпал — не пора ещё. Но он хоть бесшумный, не то что это, идущее за окном недоразумение». Канда не очень-то жаловал дождь. Потому без крайней необходимости не покидал стен ЧО. А крайностями были миссии. Такая промозглая и сырая погода была не в почете у мечника. Даже в лес на тренировку не сходишь, не развеешься, не убьёшь порой с головой захлестывавшее свободное время. Эти лужи, эти листья, снующие под ногами, шуршащие, эта грязь и слякоть… Канда не любил осень. Наверное, даже к весне японец испытывал скорее теплые чувства. А вот с осенью не сложилось. Возможно, что увядающая на его глазах природа вызывала дурные сравнения и не самые радужные воспоминания. Багровые листья настолько бросались в глаза, словно сотканные из крови кляксы, что не ежиться, брезгливо распинывая их ногами, юноша не мог. Природа умирала, испуская свою жизнь, которая по приходу зимы замрет, впадет в кому, пребывание в которой затянется до самой весны. Такое пограничное состояние между жизнью и смертью претило мечнику: он ведь и сам ни жив ни мёртв. Меж двух столбов, меж двух реалий. Умирая, воскресает и, воскресая, умирает. Осень же из разряда как раз промежуточного. Уже не жизнь, но ещё не смерть. Канда не любил неопределенности и туманности. Не черное и не белое. Серое там, к примеру. Что, впрочем, весьма и весьма вписывалось в биографию небезызвестного Стручка, Мояши, Мелкого и Шпенделя. А если более ёмко выражаться — Аллена Уолкера. Уж кто-кто, а этот крайне раздражавший Канду субъект и любил осень. В противовес неприязни японца к этому времени года. Этот проклятый мальчонка мог, радостно хохоча, резво прыгать по лужам и, подбрасывая в воздух усыпавшие землю листья, обрушивать их себе на голову так, что они вместе с мелкими веточками путались в его коротких пепельных волосах. В такие моменты он казался сущим дитя, на которое глянешь и не подумаешь, что его мятежная душа, разрываемая и проклятием Маны, и сущностью Неа, и паразитической ЧС, была взращена войной, жила ею. В противовес его детской непосредственности совсем не детская судьба и предназначение. Аллен не видел ничего предосудительного и такого, что могло бы как-то повлиять на его восприятие осени. Он жил моментом, мгновением, меньше заморачиваясь и больше, ещё больше любя жизнь, ценя её во всех проявлениях. Угасающую жизнь. Как человека, так и природы. И чем теплей её проводишь, тем с большим нетерпением будешь ждать перерождения. Возрождения из пепла.

***

Огненно-рыжие листья то и дело навевали Канде невольные воспоминания о раздражающе-прилипчивом Лави-Кроле. С лёгкой руки Уолкера, который, взяв охапку сего рода листвы, просто-напросто высыпал её аккурат на макушку мечника. Тот, прикорнув на крылечке хижины, в которой он и Аллен остановились по пути на очередное задание, решил немного подремать. Крыша над головой сулила прикрытием от всей этой осенней околесицы. От пробиравшего до костей ветра. От промозглого дождя, который, между прочим, уже закончился. Небо всё ещё было затянуто тучами, всё ещё хмурилось, не давая, пусть и не согревающему более солнцу, и шанса пробиться сквозь эту неприступную стену облаков. От выходки Уолкера Канда, рыкнув, потянулся к старине-Мугену, намереваясь воздать нерадивому Стручку за такого рода издевку, и подскочил, бросился вслед за удирающим мальчишкой. Не пробежав и двух метров, самурай оказался бессовестно обрызганным прямо из лужи, в которую Аллен сиганул с превеликим удовольствием, при этом вызывающе пританцовывая и шлепая своими сапогами на манер галош. Отвратительно-мутные капли оросили форменный плащ Канды, оставляя после себя темно-коричневые пятна. Что не могло не взбесить экзорциста ещё пуще и искренне пожелать в сердцах убить этого клоуна за подобную пакость.  — Ну же, Канда, не спи, а то замерзнешь, — как бы дразня мечника, игриво пропел Аллен, совсем не страшась грядущего возмездия. — Прибью тебя и дело с концом, — отчеканивая каждое слово, бросил в ответ японец. Потом, словно бы припомнив то, что лежало у него под носом, а он всё ходил вокруг да около, прибавил: — Тем более из нас двоих мерзнешь только ты. — Да что ты говоришь, Незамерзайкин Всея ЧО! — продолжая с особым мазохизмом играть на нервах мечника, всё не унимался Уолкер. — Из нас больше человек я, чем ты. И дело тут не в физиологии. — А в чём же? — не то что бы Канда горел желанием узнать ответ. Скорее, искал лишний повод врезать этому наглецу да посильней. — В мозгах, — тыкнув пальцем в свой висок, только и ответил Аллен. Чем подписал себе окончательный смертный приговор. Немногим позже Джокер Бога, оказавшийся поваленным на землю, в перепачканной в грязи форме, был похоронен под грудой листьев, из которой торчала только его растрёпанная голова. Рядом в не менее опрятной одежде развалился Канда, подстилкой которому послужила пожелтевшая трава. Беспорядок на голове был похлеще уолкеровского, ибо лента, которой мечник собирал свои волосы, запропастилась невесть куда в пылу разборок его и этого бессовестного шута. Драгоценная шевелюра японца, что некогда была в идеальном порядке, сейчас напоминала немного-немало мочалку. Не хвалёный самурай, а кикимора какая-то. Уолкер ввиду некоторой прибабахнутости на голову повел себя не так, как ожидалось. Даже не причитал, не возмущался, сетуя на то, что его, можно сказать, уложили на лопатки. И не просто уложили — почти похоронили. Будь поблизости лопата, кто знает, и, может, Канда бы вместо такой хилой пародии на могилу выкопал бы ему настоящую. Во сырой землюшке, так щедро облагороженной дождем. Да откровенным смехом заливался мальчишка, ей-богу! Чем, наверное, перепугал всё зверьё, что обитало в лесу, неподалеку от которого, собственно, и решили позагорать оба экзорциста. Канда всё думал, треснуть ли Аллена, или эти же самые листья, в которых седовласый, мягко говоря, купался, запихать ему в рот сродни кляпа, но забил на эту мимолетную мысль. Весь пыл после минувшей потасовки куда-то улетучился. Было уже откровенно пофиг и на эту переменчивую погоду, и на этого горе-Шпенделя. Возможно, бредни всё это, зря он накручивал себя этими странными ассоциациями и сравнениями, какими-то даже больными мыслями, отдававшими помешательством. Осень не есть смерть. Она не убийца. Листья не есть кровь. Они не огонь и не пламя, обжигающее, поглощающее всё на своём пути. Они как символ былого, отжитого, минувшего, прошедшего, канувшего в лета. Это ведь так естественно — умирать, давая жизнь чему-то новому, другому. «Зачем я вообще думаю об этом?» Если бы не Уолкер, копошившийся под боком, пытаясь выбраться из груды листьев, в которые весьма учтиво Канда его закопал, мечник бы начал вновь потихоньку сходить с ума. Может, он и Мояши, но точно не бесполезное создание. Может, и ведет себя так по-клоунски и идиотски, но на деле всё не так просто. В жизни никогда ничего не бывает так просто. Не чёрное и не белое. Серое. Осень такая же. На смену буйству красок и кишаще-кричащей жизни приходит тусклая и унылая пора. Лето не хочет так просто уходить и оттягивает одеяло на себя — этим одеялом и является осень. Она как мост между летом и зимой, между благоуханием и увяданием, между жизнью и смертью, между теплом и холодом. Осень как отголосок теплоты, как прощальный подарок, последняя ласточка перед лютой стужей. «Если мне когда-нибудь будет суждено умереть, я хочу, чтобы это случилось в один из таких дней» — Хей, Канда, ты опять ворон считаешь? — осведомились откуда-то сбоку. А потом юноша открывает до этого закрытые глаза, устремляя свой взгляд прямиком в небо. В такое же холодное, неприступное и мрачное, как и он сам. Несколько капель падают ему на лицо. — Тч. И снова этот гребаный дождь начинается.