Забери мой разум

      Все пошло наперекосяк с того дня, как я внезапно осознал совершенно очевидный факт.       У меня было чувство, будто жизнь разделилась на «до» и «после». После возвращения обратно в Хиллвуд из нашего с Хельгой путешествия, где она горячо призналась мне в своих чувствах, я понял, что боюсь перемен. Несмотря на то, что я ответил ей взаимностью, страх в итоге взял надо мной верх, и, проведя ночь перед школой в раздумьях, я пришел на урок сонный и нарочито равнодушный. Лицом к лицу с Хельгой я столкнулся только в столовой, когда мы оказались рядом в очереди - дружелюбно улыбнулся ей и ушел за столик Джеральда и Сида, не дожидаясь ее реакции. Я боялся ее реакции. Боялся увидеть горечь и обиду в ее взгляде и, не дай бог, стоящие в глазах слезы. Боялся, что не смогу найти подходящих слов, чем задену ее еще сильнее. Именно поэтому я решил молчать, просто молчать. И улыбаться. Будто бы ничего и не было, будто бы идет обычная школьная жизнь, посреди которой мы с Хельгой не оказались в джунглях, где я узнал о ее истинном отношении ко мне. Обычная школьная жизнь. Ну, знаете, уроки, бейсбол, вечеринки…       Хельга проявила потрясающую силу воли: честно говоря, я от нее такого совсем не ожидал. Она не закатывала мне истерики, не ругалась со мной, ни разу не позвонила и не пришла ко мне, чтобы выяснить отношения: она просто молчала, ровно как и я, даже задирать меня перестала. Первые недели я, конечно же, чувствовал себя ужасно неловко в ее обществе, но постепенно я начал привыкать к таким нашим «молчаливым» отношениям, потому к концу пятого класса я почувствовал, что все вернулось на круги своя. Ну, почти все: с той лишь разницей, что Хельга Патаки за все это время не сказала мне ни слова. И, знаете… Я был ей за это очень благодарен.       Я вновь стал довольно часто и много общаться с Лайлой, в скором времени вернулась и симпатия, которой я, как ни странно, был очень рад. Мне действительно нравилось проводить с Лайлой время, нравилось обсуждать с ней странные истории из моей жизни, слушать ее забавные рассказы о ее жизни в деревне… Часто я просил ее помочь мне с домашней работой просто для того, чтобы провести с ней рядом еще немного времени. Мне кажется, она это прекрасно понимала, но не отталкивала меня, потому я, воодушевленный, все чаще и чаще просил ее о помощи, надеясь когда-нибудь быть замеченным ею. Снова.       Все начало меняться ближе к восьмому классу: постепенно, не спеша, но все же довольно заметно. Невозможно было учиться в одном классе, при этом не говоря друг другу ни слова, потому в начале шестого класса нам с Хельгой все же пришлось нарушить наш негласный «обет молчания». Правда, легче от этого не стало: мы все так же с трудом могли обмениваться репликами, потому наше общение на тот период ограничивалось дежурными приветствиями и прощаниями, дабы не вызывать слишком много подозрений у одноклассников. Как я уже сказал, все начало меняться ближе к восьмому классу: я даже не могу припомнить, с чего вдруг мы вновь начали общаться… Помню лишь то, что после первого нашего долгого разговора за почти два с половиной года я понял, как сильно мне все же недоставало общения с ней.       Лайла ответила мне взаимностью в конце седьмого класса. Словами не описать, как я был тогда счастлив: прожужжал Джеральду все уши, едва не довел дедушку до рвоты радугой. Но надо отдать им должное: они достойно выдержали те нелегкие две недели моей эйфории.       Наши с Лайлой отношения были такими же совершенными, как и она сама: каждый день после уроков мы направлялись с ней гулять или же в кафе или в парк, после она – теперь уже сама – приглашала меня к себе домой, где мы вместе делали домашнее задание, а потом около получаса мы болтали ни о чем: я просто наслаждался ее видом и голосом, лишь изредка кивая головой.       Первое общение с Хельгой показалось мне глотком свежего воздуха: она не трещала без умолку, как Лайла, мило хлопая глазами, лучезарно улыбаясь и время от времени поправляя свое отглаженное платье. Хельга практически всегда хмурила густые черные брови, временами забавно морщила нос и ехидно ухмылялась, демонстративно закатывая при этом глаза. Она всегда сидела свободно, поставив одну ногу на стул и облокотившись на нее рукой, благо ее обтягивающие темные джинсы ей это вполне позволяли. И хотя любая другая девушка в подобной позе смотрелась бы как минимум вызывающе, Хельга со своим худым тонким телом и абсолютным отсутствием женственности смотрелась вполне органично.       Я мог говорить с ней обо всем: о политике, спорте, истории, литературе, кино, живописи – Хельга любую тему могла поддержать и практически в любом споре уделать меня, как дошкольника. Единственная тема, которая у нас не поднималась – это тема моих отношений с Лайлой: я предпочитал не обсуждать свою личную жизнь с другими.       Я все реже стеснялся в выражениях при ней, мы всегда спорили жарко, долго и, что самое главное, интересно. Общение с Хельгой затягивало меня все больше, я осознавал, что едва ли что-то может дать мне те же эмоции, что дает времяпровождение с ней. Я не успел заметить, в какой момент Патаки из невидимки превратилась в моего друга, с которым мне было настолько приятно находиться рядом, что даже Лайла, внимания которой я так долго добивался, начала отходить для меня на второй план.       Хельга с ее манерной мужиковатостью стала для меня настолько привычной, что после прогулки с ней встречи с Лайлой стали напоминать мне поход на шоколадную фабрику, где меня каждые десять секунд просили дегустировать разные конфеты. Все в ней мне начинало казаться все более напыщенным и вычурным: и ее идеальное произношение, и вечно сверкающе чистые отглаженные платья, и блестящие туфли, и ровные косички, и мило хлопающие глазки, и никогда не закрывающийся рот с постоянно вырывающимся из него сладким щебетом…       Боже, как же я злился на себя за то, что меня начинала раздражать собственная девушка, в которую я еще совсем недавно был так сильно влюблен. Но еще больше я злился на себя за то, что причиной тому стала совершенно естественная и непринужденная Хельга Патаки с ее мужицкими повадками и удивительно спокойным ровным голосом, которым она время от времени разговаривала со мной.       Тому, что наше общение в какой-то степени вернулось в старое русло, я был рад: я снова стал «репоголовым», снова слышал сарказм и грубость в свою сторону, однако теперь все это было смешано с осознанием, что Хельга не желает мне зла и что подобное поведение – часть ее характера, потому никакого негатива во мне ее манера общения не вызывала. Я бы сказал даже больше: на фоне ее ставшей привычной для меня грубости моменты, когда Патаки ровным и даже в какой-то степени дружелюбным тоном говорила со мной, были особенно приятными.       В начале девятого класса Хельга зачем-то начала постоянно носить шапку и курить. Не знаю, что меня раздражало больше: видеть этот никчемный кусок ткани на ее густых светлых волосах или смотреть, как она дымит одну за другой сигареты. Разговаривать с ней было бесполезно: Хельга крайне редко прислушивалась к кому-то, кроме себя. Тем более, я и без того узнал о себе много нового – такие слова я даже повторять не буду, ─ потому решил перестать действовать Хельге на нервы и больше не доставать ее своими нравоучениями. Тем более, в классе она была далеко не единственной, кто любил убегать на переменах за школу.       В один прекрасный момент Лайла решила вместо меня вежливо вправить мозги Патаки, за что была послана очень далеко и очень надолго, да такими словами, о существовании которых я даже и не подозревал до того момента. Малышка расстроилась до слез и попросила меня «что-нибудь сделать», на что я лишь пожал плечами и скромно заметил, что Хельга вправе распоряжаться своей жизнью как она пожелает. Собственно, тот случай стал последней каплей в море терпения Лайлы… Да хотя, какое там море.       Нет, Лайла не была истеричкой даже отчасти: за все время наших отношений она ни разу не поругалась со мной, не повысила голос и не заплакала. Она всего лишь просила уделять ей столько же внимания, сколько я уделял его ей в самом начале наших отношений. Меня смущало лишь то, что наличие других людей в моей жизни, например, Джеральда, она будто не замечала, но зато наличие в ней Хельги она отмечала всегда. Лайла искренне думала, что она плохо на меня влияет, и тот факт, что я провожу с ней сравнительно много времени, ни к чему хорошему не приведет. Патаки действительно становилась все более несносной, вот только на мне это никак не отражалось, во всяком случае, на моем характере точно. Однако Лайла была уверена в обратном, потому когда я осторожно вступился за Хельгу, девочка не выдержала и, громко хлюпнув носом, убежала с улицы обратно в школу. Так и закончились мои совершенные отношения с совершенной Лайлой, о которых я так долго мечтал.       Когда я сказал, что Хельга становилась все более несносной, я нисколько не утрировал: несмотря на тот факт, что я не старался брать с нее пример, состояние Патаки пугало меня все больше. Она связалась с какой-то компанией старшеклассников, практически не посещала уроки, все реже появлялась дома и отвечала на мои звонки только тогда, когда я звонил ей в пятый-шестой раз. Но еще более ужасающим для меня оказался тот факт, что родители Хельги практически не задумывались о том, где проводит дни напролет их младшая дочь. Узнал я об этом в тот вечер, когда, набрав номер Хельги больше десяти раз и не получив ответа, решил позвонить к ней домой. Ее отец на том конце провода бросил, что младшей Патаки нет дома, а когда она появится, он не знает, после чего из трубки послышались короткие гудки. Скорее всего, первое время родители замечали постоянное отсутствие дочери дома, может быть, даже пытались проводить с ней воспитательные беседы, но когда увидели, что девочка все равно, рано или поздно, возвращается домой, решили, что эта проблема не стоит их внимания.       Я прекрасно понимал, что таким образом Хельга просто неосознанно пытается привлечь к себе внимание родителей, но спокойнее от этой мысли мне не становилось. Потому до поздней ночи я все продолжал и продолжал звонить ей, пока, наконец, в один момент не слышал в ответ уставший голос, словно заведенный повторяющий одну и ту же фразу: «Все в порядке, ложись спать». Одному богу известно, как я возненавидел длинные гудки, которые слышал из динамика своего телефона едва ли не каждый день.       Патаки похудела почти на десять килограмм. Сообщила мне это Фиби, после планового обследования школьников. Бедная девочка десять минут убеждала врачей в том, что ее подруга не больна, а просто такой вес ее устраивает больше. Мода ведь, все дела. Потом, правда, я долго ругал Фиби за то, что она соврала врачам и не дала им возможности пусть и принудительно, но таки отправить Хельгу на полное обследование, даже в итоге довел ее до слез, о чем сильно сожалел. И хотя я прекрасно понимал, что для Фиби, как для лучшей подруги, важнее сдержать свое слово, я не мог перестать на нее злиться, потому что здоровье Патаки для меня было намного важнее всяких слов.       Апогеем стал момент, когда Хельга молча выслушала мой нравоучительный монолог, спокойно задала риторический вопрос: «Все сказал?» и, развернувшись, пошла в противоположную от меня сторону. Патаки ненавидела, когда ей капали на мозги, потому все наши разговоры, касающиеся ее разгульной жизни, незамедлительно превращались в громкую ругань. Именно в тот момент, когда она попросту перестала замечать мои попытки до нее достучаться, я понял, что «конец» уже близок. Я и сам не знал, о каком таком «конце» идет речь в моем представлении, но почему-то был уверен, что ничего хорошего в ближайшее время ждать не стоит. К огромному моему сожалению, я оказался прав.       Прекрасно помню, что тогда стояла зима, холодный декабрь. А еще прекрасно помню, что едва не поседел, когда, по пути домой из школы, увидел за одним из домов Хельгу. Одетая в легкую осеннюю куртку и тонкие рваные джинсы, она сидела на корточках, прижавшись спиной к стене: костлявые ноги дрожали от холода, руки судорожно обхватывали худощавые плечи, а на лицо падали светлые волосы. Тогда я впервые в жизни обрадовался наличию ее потрепанной шапки. Без лишних слов, я надел на нее свою куртку, вызвал такси, а когда машина подъехала, сгреб Патаки в охапку, усадил на заднее сиденье и отвез к себе домой. Так и началось наше странное полусовместное проживание.       По приезде я отнес промерзшее тело к себе в комнату, закутал в три одеяла и собрался идти звонить в скорую. И пошел бы, если бы слабые пальцы не обхватили мое запястье и едва заметно не потянули в сторону. В этой молчаливой просьбе было столько мольбы и беспомощности, что мне в одночасье стало стыдно за свою злость к Фиби: теперь я наконец-то смог ее понять. Решив не издеваться над и без того измученной Хельгой, я не стал выпытывать у нее подробности того, что с ней произошло и почему я не могу вызвать ей скорую - я молча измерил ей температуру, молча принес горячий чай, нужные лекарства и ужин и все так же молча оставил ее спать на своей постели. Звонить ее родителям я не стал по той простой причине, что уже банально не доверял им: они позволили Хельге довести себя до того состояния, в котором она находится сейчас, и даже не задумались над этим. Осознание этого факта вызвало во мне такое негодование, что я твердо решил больше никогда не пытаться контактировать с Патаки через ее родителей: сам и только сам.       Как оказалось, Хельга основательно простудилась, потому и лечение было основательным: бабушка, ничего не спрашивая, выдавала мне все необходимое для нормализации состояния моей подруги, а дедушка откуда-то притащил в мою комнату еще пару одеял – на всякий случай. Все происходило настолько спонтанно и, что удивительно, спокойно, что у меня было сильное ощущение дежавю: создавалось впечатление, что мы с Хельгой вновь вернулись в тот период, когда не говорили друг другу ни слова, лишь изредка молча переглядывались, только в этот раз мы вдвоем жили в моей комнате, и я каждый день ухаживал за ней.       На третью ночь Хельге, видимо, приснился плохой сон, и, под воздействием антибиотиков, высокой температуры и общей слабости, все это вылилось в некий приступ паники: она тяжело дышала, заметно дрожала и все сильнее и сильнее прижимала сомкнутые ноги к себе. Я спал довольно чутко, потому в ночной тишине практически сразу расслышал тяжелое дыхание.       Тело Патаки было невыносимо горячим из-за высокой температуры, и только ее руки были удивительно холодными. Я прижимал ее к себе, согревал ладони своим дыханием и пытался своим спокойствием внушить спокойствие и ей. Постепенно дрожь в чужом теле прекратилась, сердце перестало так часто биться, дыхание нормализовалось, и измотанная девушка провалилась в спокойный сон.       Родители Хельги спохватились только на четвертый день, и то дошли до этого не сами: вечером мне позвонил Роберт и сказал, что ему звонил директор, сообщить об отсутствии его дочери на занятиях. Именно тогда старший Патаки и вспомнил, что когда его девочка ошивалась черт знает где, именно я волновался за нее и названивал им домой, потому вторым делом решил позвонить мне. Первым, естественно, был сотовый Хельги, который не был доступен. Помню дикую злость, которая мгновенно охватила меня и которую я даже не пытался сдерживать: быстро собравшись с мыслями, я высказал Большому Бобу все, что думаю о его «методах воспитания», о его наплевательском отношении к собственному ребенку и халатности. Не успел старший Патаки выпалить мне что-то в ответ, как я уверенно заявил, что его дочь сейчас в моем доме и никуда отсюда не уйдет, пока сама того не захочет. Рассказывать ему о нынешнем состоянии Хельги и о том, в котором я ее нашел, я не хотел: буду еще распинаться перед тем, кому до этого нет никакого дела. Не мудрено, что Роберт вскипел от такой наглости и разъяренно прокричал, что сейчас же приедет ко мне домой, чтобы «вырвать мне мой длинный язык и забрать эту малолетнюю стерву домой», после чего повесил трубку. Испугался я тогда не за себя, а за Хельгу: я прекрасно понимал, что Боб не посмеет меня тронуть, а вот свою дочь он силой утащит обратно в родительский дом и там всю ночь будет читать ей нравоучения, оскорблять и выговаривать.       Сообщить все это Патаки мне было довольно нелегко, но времени на раздумья у меня не было, потому сразу же после состоявшегося разговора я поднялся в свою комнату и дословно пересказал все Хельге. Она дрогнула, молча кивнула и опустила голову, чтобы не смотреть на меня. Тогда она и рассказала мне, что четыре дня назад в спешке выбежала из дома, успев схватить ту одежду, что попалась под руку, после очередной крупной ссоры с отцом: он вновь стал ставить ей в пример старшую сестру, на что Патаки высказала все, что у нее накипело. Отец так озверел, что в какой-то момент Хельге показалось, что он поднимет на нее руку, потому, испугавшись, она выбежала из дома, стоило только Бобу подняться с кресла.       Она рассказывала все это ровным тоном, но в ее голосе я слышал столько страха и горечи, что мне стало невыносимо больно за нее. Я всегда знал, что проблема тяжелого характера Хельги в ее семье, а, точнее, в ее практическом отсутствии: теоретически-то у нее была семья, вот только она почти не принимала участия в ее жизни, и младшая Патаки всегда была сама по себе. Пытаясь достучаться до родителей, она кидалась из крайности в крайность: от плохих оценок до блестящих успехов, от громких побед до сокрушительных проигрышей, но во всем этом не было никакого смысла – Хельга так и осталась практически незамеченной, в тени своей великолепной старшей сестры. На нее обращали внимание лишь тогда, когда дело доходило до крайностей, и то не всегда. И вот этот забытый миром сорванец сидит на моей постели, закутанный в три одеяла, и монотонно рассказывает мне, как бежал вперед, в снег, не разбирая дороги, пока не поскользнулся на льду и не ободрал колени, из-за чего пришлось остановиться.       Хельга едва слышно сопела во сне и время от времени беспокойно ворочалась, но стоило прижать ее к себе ближе, как она успокаивалась. Патаки уснула лишь поздней ночью: весь вечер был проведен в ожидании приезда разъяренного Роберта, который, к нашему общему с Хельгой счастью, так и не приехал: видимо, миссис Патаки все же удалось успокоить мужа и убедить его забрать дочь завтра. Хельга все это время молча сидела на моей постели и смотрела, как я выполняю домашнюю работу, а когда все было закончено, тихо попросила меня посидеть с ней рядом. Собственно, так мы и оказались вновь в одной постели.       Большой Боб, как я и думал, приехал утром до начала занятий, однако ожидаемой ругани не произошло: Роберт спокойно поблагодарил меня за заботу о его дочери, после чего попросил меня позвать Хельгу, чтобы он смог отвезти ее домой. Успокоив уже настроенную на очередную ссору с отцом подругу, я привел ее к старшему Патаки и, мягко обняв не прощание, сказал, что жду ее в ближайшее время в школе. Хельга тогда лишь устало, еле заметно улыбнулась мне и села к отцу в машину.       Вечером я получил от нее смс, в котором она написала, что, скорее всего, уже через день придет на занятия, а в конце добавила: «Потому не переживай и ложись спать, Репоголовый».       Она немного соврала: на занятия Патаки пришла лишь через три дня, но, как она потом мне объяснила, родители возили ее по обследованиям, чтобы удостовериться, что кроме обычной простуды их дочь больше ничем не больна. Она была уверена, что вся эта гиперзабота – временное явление, которое уже не раз случалось раньше, однако я точно знал, что ей было приятно чувствовать себя значимой для родителей.       И хотя мне думалось, что теперь все вновь станет так, как было раньше, я оказался не прав. Точнее, существенных отличий от наших прошлых дружеских отношений с Хельгой не было, за исключением того, что теперь она довольно часто оставалась ночевать на моей постели рядом со мной. Не знаю, когда это явление успело стать для меня нормой, но я настолько привык, что поздно вечером Патаки практически беззвучно проходит в мою комнату, ложится рядом, а после утыкается носом в мою спину и засыпает, что даже чувствовал себя некомфортно, когда она оставалась ночевать в своем доме. Бабушка с дедушкой уже принимали Хельгу за родную, в шутку – или не совсем – называли «невесткой» и постоянно с укором спрашивали, почему я не зову ее замуж. Я каждый раз, как идиот, смущался и отшучивался, мол, нам ведь еще даже двадцати одного года нет, кто нам разрешит пожениться. Хельга же вежливо улыбалась и скромно пожимала плечами, глядя на меня, и каждый раз я читал в ее глазах немую просьбу как-нибудь закрыть эту нелепую тему.       Общение же у нас ничуть не изменилось: Патаки вновь грубила мне каждый день, не скупилась на оскорбления и постоянно разбрасывалась едкими саркастичными замечаниями. Мы спорили о чем-то едва ли не каждый день, снова обсуждали самые разные темы из самых разных областей.       Я изо всех сил старался не обращать внимания на наши становившееся все более странными отношения, на недвусмысленные намеки бабушки с дедушкой, на заинтересованные взгляды жильцов, на шушуканье за спиной одноклассников каждый раз, когда мы с Патаки после школы вместе шли ко мне домой… Я честно старался. Но когда в очередной раз она осталась у меня на ночь и после душа легла рядом со мной, прижавшись лбом к моей спине, я совершенно внезапно понял: я окончательно и бесповоротно влюбился в Хельгу Дж. Патаки.       Нет, я был не прав: все пошло наперекосяк еще с того дня, как я впервые за два с половиной года основательно поговорил с Хельгой. Она заняла мои мысли мгновенно, вытеснив оттуда даже мою обожаемую Лайлу, которую в то время я едва не боготворил. Я постоянно проводил время с Патаки, общался с Патаки, рассказывал Джеральду, где мы побывали с ней и о чем говорили, пытался отучить ее от вредных привычек, волновался, когда она прогуливала занятия, переживал, когда она не отзванивалась мне, заботился о ней, до смерти испугался, когда нашел ее в подавленном состоянии, выхаживал ее, успокаивал, спал с ней в одной постели… Господи, как можно было быть таким идиотом, чтобы не заметить настолько очевидный факт? Как можно было вообще забыть о том, что Хельга рассказала мне тогда, когда мы были в четвертом классе? Как можно было думать, что все эти ее чувства – обычная детская влюбленность, когда, кроме меня, у нее никого больше не было? Когда до нее больше никому не было дела, и она продолжала существовать лишь потому, что в ее жизни был я? Как, черт возьми?!       Я не спал тогда всю ночь – тяжело уснуть, чувствуя, как твой любимый человек, которого ты все эти годы принимал за друга, прижимается к тебе сзади и тихо сопит. От ее ровного дыхания мурашки разбегались по всему телу, и я никак не мог успокоить себя. Тогда я думал, что ничего хуже быть не может… Я еще никогда так не ошибался.       У меня было четкое ощущение, что мы с Хельгой поменялись ролями: теперь уже она никак не могла понять причину моего странного явно изменившегося поведения, всячески пыталась выведать, в чем дело, но я каждый раз убеждал ее, что все в порядке и ничего не случилось. Патаки лишь хмыкала, пожимала плечами, мол, как знаешь, и заводила другую тему, а я про себя радовался, что в очередной раз смог переубедить ее, ведь занятие это не из легких.       Я прекрасно понимал, что долго так продолжаться не может, что убеждать Хельгу с каждым разом становится все сложнее и сложнее, отговорки для невозможности ее ночевки у меня уже заканчиваются, а общаться спокойно с ней у меня выходит все хуже. Я видел, что она чувствует что-то неладное, возможно, уже начала искать причины в себе, в своем поведении, а я все не мог собраться с духом и найти правильные слова, чтобы объясниться с ней. Хотя, кого я обманываю, проблема была лишь в одном: я до смерти боялся оказаться отвергнутым. Если раньше, в детстве, я понимал, что в случае отказа мне будет больно, то сейчас я осознавал, что отказ ранит меня настолько, что оправляться я буду не год и не два. Тем более, Патаки была для меня не просто любимым человеком – она была моим близким другом, наравне с Джеральдом, а, может, даже ближе, а потерять лучшего друга и любимого человека в одном лице просто страшно. И хотя я прекрасно помнил о ее влюбленности, я понимал: прошло уже так много времени, что Хельга давно могла остыть.       Все произошло, как оно обычно бывает, само собой: я почти месяц метался, решался, искал слова, но судьба сделала все за меня.       Настал тот день, когда у меня закончились отговорки, и мне пришлось согласиться пустить Хельгу к себе переночевать. Я все же решил, что не хочу терять ее как друга, а потому следует уже перестать обижать ее своими отказами и постараться вернуть прежние дружеские отношения. Дедушка с бабушкой опять шутили, я смущался пуще прежнего, активно отшучивался, вновь наблюдая, как Хельга из вежливости выдавливает из себя улыбку и умоляюще смотрит на меня. После ужина мы планировали сделать домашнюю работу, но Патаки снова разленилась, а потому предложила наплевать на все и посмотреть кино. Под ее давлением я согласился: фильм был выбран, включен, и мы с ней устроились на диване. Не прошло и получаса, как Хельга задремала, а после и вовсе провалилась в сон. Я запомнил из нашего утреннего разговора, что прошлой ночью она практически не спала, потому ничуть не удивился ее сонному состоянию. Выключив фильм, я отнес Патаки на постель, а сам устроился на диване, предварительно разложив его. Все время, что Хельга спала, я лежал лицом к стене и корил себя за эти проклятые чувства, из-за которых наша крепкая дружба рушится, как карточный домик. Я не мог поверить, что мне, возможно, придется перестать с ней общаться, потому что я очень сомневался, что она будет продолжать терпеть такое мое поведение. Я не мог и не хотел в это верить.       Хельга легонько потормошила меня за плечо, прося развернуться к ней. И я, конечно же, повиновался. Она прилегла напротив, положив голову на согнутую руку, и устало вздохнула.       Знаете, физиология – вещь очень забавная. Настолько забавная, что будь в этой комнате кто-то еще, кроме меня и Патаки, он бы непременно рассмеялся. Только вот нам было не до смеха: мне было неописуемо неловко, а Хельга… Хельга обхватила мое лицо тонкими длинными пальцами и прижалась слегка припухшими и горячими со сна губами к моим. На мгновение я забыл, как дышать, а в следующее притянул тело девушки к себе.       Я был счастлив. Нет – я был безумно счастлив. Я был самым счастливым человеком, которого только можно представить. Я как-то мимолетно вспомнил, как радовался, когда Лайла ответила мне взаимностью, как думал, что уже никогда не испытаю более счастливого мгновения… Как же я ошибался.       Когда мы лежали на диване рядом друг с другом, и Хельга молча, не отрываясь, смотрела на мое лицо, я понял, что этот миг действительно самый счастливый в моей жизни. Я лежал и корил себя, что потерял столько лет близости с этим человеком, который все эти годы ни на секунду не переставал меня любить.       Мы уединялись в подсобке, смеялись над собственным нетерпением и нелепостью ситуации, ведь мы не раз обсуждали подобные случаи и считали их участников неимоверно глупыми. А теперь сами старались найти темный закуток, сбегали раньше с уроков, гуляли допоздна, перепробовали все эти ванильные развлечения для парочек, типа поедания жевательных конфеток с разных сторон, совместное «осушение» стакана с молочным коктейлем, тоннели любви и прочая лабуда. Мы будто старались восполнить все то, что упустили за эти годы, и восполнить в кратчайшие сроки.       С первого же дня одноклассники узнали о наших отношениях, когда мы, после той ночи, приехали вместе в школу и весь день провели рядом друг с другом. Обычно каверзных вопросов было довольно много, но в этот раз почему-то никто не решился подойти к нам и что-то спросить: видимо, в этом не было необходимости, потому что все и так было ясно. А раз мы не скрывали наличие наших отношений, то и высмеивать их уже автоматически стало неинтересно. Вот так все и прошло: совершенно спокойно и без шума.       Куда занимательнее оказалась ситуаций с дедушкой: он весь вечер намеревался позвонить Роберту и «обрадовать» его новостью о скором появлении в его большой семье зятька. Мы с Хельгой изо всех сил старались его отговорить, ибо понимали: если Большой Боб узнает о наших отношениях, то, скорее всего, решит, что все то время, что Хельга ночевала у меня, мы спали с ней вместе, и что… В общем, если он об этом узнает, то мои отношения с Хельгой продолжатся без Хельги. Да и Патаки сама не горела желанием распространяться о своей личной жизни родителям, потому желание держать наши отношения в тайне от Роберта было обоюдным.       Я даже и не думал, что Хельга умеет так сильно любить. Наше общение и в этот раз практически не потерпело изменений: я все еще был «Репоголовым», да и во всем остальном Патаки не изменяла себе, а потому запросто могла кинуть едкое замечание или же дать мне подзатыльник. Но в каждом ее слове, в каждом взгляде я видел настолько сильное чувство ко мне, что временами я был просто не в состоянии удержаться и ни с того ни с сего прижимал Хельгу к себе, нежно целуя ее в плечо. Пару секунд Патаки «прогружала систему», а после резко отталкивала меня от себя и принималась кричать, чтобы я больше не кидался на нее так внезапно. Я смеялся и весело напоминал, что мы уже как бы пару месяцев встречаемся, и ей не нужно делать вид, что контакт со мной ей неприятен, на что она отвешивала мне очередную затрещину и с чувством выполненного долга продолжала заниматься своими делами.       Я не знал, как выразить свою радость, потому что еще никогда за всю свою жизнь я не чувствовал себя более счастливым. Сотня человек не могла дать мне тех эмоций, что давала худощавая угловатая Хельга с ее грубым голосом, вздернутым носом и вечно искусанными губами. Я уже не мог представить своей жизни без нее, не мог провести и часа, чтобы не вспомнить о ней, когда нам приходилось ночевать раздельно, не мог перестать смотреть на нее, когда она находилась рядом. Я чувствовал себя полнейшим влюбленным идиотом, помешанным на объекте своего обожания, но ничего не мог с собой поделать: я понял, что не просто был влюблен – я любил Хельгу.       В тот момент мне показалось, что сердце пропустило удар.       В один из обычных майских дней дедушка позвал меня на кухню и сказал, что бабушке становится все хуже. Они видели, как я счастлив, потому решили умолчать о своих проблемах и дать мне насладиться чудесными отношениями с Патаки, в надежде, что все наладится, и им никогда не придется рассказать мне об этих самых проблемах. Однако ситуация усугубилась, и они были вынуждены поставить меня в известность: бабушке срочно требуется определенное лечение и свежий воздух, а в Хиллвуде напряженно как с первым, так и со вторым пунктом, потому выход был лишь один – переезд. Как оказалось, дедушка уже нашел покупателя пансионата, нашел походящий город и домик в нем, договорился с продавцом и подготовил все необходимое для переезда: они с бабушкой ждали лишь моего решения. Давить на меня они ни в коем случае не хотели, потому сказали, что я, как взрослый человек, уже сам в состоянии решить, как мне поступить: остаться здесь или же переехать вместе с ними.       Хельга сидела, обхватив согнутые в коленях ноги, и смотрела куда-то вниз. Я как заведенный повторял, что решение принимать нам и только нам, потому мы можем сами решить, как лучше поступить, а она все так и сидела, молча смотря в одну точку. Постепенно я стал замечать, как ее глаза после моих слов все сильнее наполняются слезами, потому замолчал и аккуратно взял ее тонкие пальцы в свои. Она молчала еще какое-то время, а после, когда я уже и сам опустил голову, не в силах больше смотреть на нее, я расслышал тихое: «Уезжай».       Хельга ушла рано утром, за час до будильника. Едва слышно встав с постели, она оделась, собрала волосы в два небрежных хвоста и уже собиралась уходить, когда, видимо, ее взгляд упал на меня. Мгновение спустя она уже оказалась рядом с постелью и, присев на край, наклонилась, чтобы легко обнять меня. Я собрал всю свою силу воли, чтобы сдержаться и не обнять ее в ответ, зная, что этим доведу ее до слез… И как только я подумал об этом, мои руки сами обхватили хрупкое тело Хельги и с силой прижали к себе. Я уткнулся в ее светлые волосы и слышал, как возле моего уха раздавались тихие всхлипы: Хельга плакала, но даже в такой ситуации старалась сдерживаться и не показывать мне своих слез. Она была такой сильной, а я… а я не смог удержаться, чтобы не довести любимого человека до слез.       Резко оторвавшись от меня, она, словно чем-то до смерти напуганная, вскочила с кровати и выбежала из комнаты. Какое-то время я слышал за дверью удаляющиеся быстрые шаги, а после хлопнула дверь, и все стихло. Я соскочил с кровати и посмотрел в окно, успев увидеть забегающую за рядом стоящий дом Хельгу, а после эмоции взяли надо мной верх.       Хельга не пришла провожать меня на поезд, и мы оба прекрасно знали, почему: если бы Патаки была здесь, она, в конечном счете, отказалась бы покинуть вагон и уехала бы со мной, что, к огромному сожалению, было невозможно. Все до одного, включая даже старых знакомых из младших классов, пришли проводить нас. Мне было до безумия приятно осознавать, что столько людей искренне любят меня и мою семью: я видел, как все девчонки то и дело вытирали потекшую тушь, как мужчины один за другим пожимали нам с дедушкой руки, как Джеральд держался изо всех сил, чтобы не проронить скупую мужскую слезу… Я и не думал, что это будет так тяжело.       Когда мы оказались в поезде, я в последний раз взглянул в окно, улыбнувшись и помахав рукой всем собравшимся, а когда поезд тронулся, я вновь немного порадовался тому, что Хельга не пришла: наверное, это прозвучит дико сентиментально, но мое сердце не выдержало бы этого прощания.       Наше положение оказалось куда более шатким, чем я думал: дом был совсем небольшой, я бы даже сказал, крохотный – две маленькие комнатки, ванная и прихожая, по совместительству являющаяся и кухней. Денег с продажи пансиона осталось совсем немного, потому по приезде дедушка сразу же устроился в местный рыбацкий магазинчик продавцом, а по выходным мы с ним ездили на рыбалку и на охоту, только теперь уже не ради развлечения, а чтобы прокормить нашу маленькую семью. В местной школе меня изначально приняли довольно холодно, но постепенно я нашел общий язык с некоторыми ребятами: время от времени они даже помогали мне и ездили вместе со мной и дедом ловить рыбу. Учеба мне всегда давалась легко, потому в этом трудностей не возникло, и я довольно быстро стал одним из лучших учеников в классе, только теперь уже времени на развлечения не оставалось, ибо не прошло и месяца, как я нашел себе подработку, а через какое-то время еще одну. Домой я возвращался лишь поздно ночью, в спешке ужинал, делал часть домашнего задания, шел в душ, а после падал на постель и мгновенно засыпал. Бабушка все это время проводила дома, ее лечение продвигалось, сама она говорила, что с каждым днем чувствует себя все лучше. Абнер тоже довольно быстро освоился, он с удовольствием носился по окрестностям, пугая местных жителей. Если обобщить, то жизнь, в принципе, стала не такой уж серой, какой была изначально.       Я мог бы сказать, что пять лет пролетели, как пять дней, что я даже и не заметил прошедшего времени… Но это была бы ложь в чистом виде.       В последнюю ночь перед отъездом я написал Хельге на листочке свой новый адрес и домашний телефон, сказав, что буду счастлив получать от нее письма, прекрасно понимая, что на междугородние звонки уйдет слишком много денег, а электронная почта – это, конечно же, очень удобно, но она не дает тех эмоций, что дают бумажные письма. Патаки тогда лишь сдержано кивнула и забрала листок, я же, в свою очередь, решил, что не буду тревожить ее своими письмами и звонками, а дождусь, пока она сама даст мне понять, что желает общаться. В ожидании звонка и письма я и провел все пять лет. За все это время Хельга ни разу не дала о себе знать, и сказать, что это меня расстраивало – ничего не сказать: это меня просто убивало.       Я общался практически со всеми ребятами по электронке, с Джеральдом мы и вовсе переписывались каждый день, и каждый раз я порывался спросить у него про Хельгу, но в последний же момент передумывал. Однажды я все же не выдержал и спросил у него насчет Патаки, но письмо не отправилось из-за какой-то ошибки. Решив, что это, видимо, судьба, я больше никогда не упоминал ее в переписке. Сам Джеральд, очевидно, понимая, что не нужно поднимать эту тему, не писал о девушке ни слова, за что я был ему несказанно благодарен. Я вообще всегда очень ценил то, что Джеральд знает меня настолько хорошо, что буквально чувствует, о чем не нужно упоминать.       Когда, спустя месяц, Хельга так и не вышла со мной на связь, я решил во что бы то ни стало съездить в Хиллвуд и поговорить с ней.       С первой же зарплаты три четверти я отдал дедушке, а остальное отложил подальше: я прекрасно понимал, что купить билет в город, который находится на другом конце страны, с нашими финансами в данный момент просто нереально, а потому решил начать копить деньги. Нужная сумма накопилась уже через год, но бабушке потребовалась операция, потому я, ни минуты не сомневаясь, отдал ей эти деньги. Еще через год мне пришлось выручить одного из новых друзей, а после меня сократили на второй подработке, и цены на билеты выросли едва ли не вдвое, потому на этот раз нужная сумма накопилась лишь через три года.       Именно в тот момент, когда деньги были у меня на руках, бабушка была практически здорова, и никому из друзей не была нужна моя помощь, я внезапно осознал, что смысла ехать в Хиллвуд мне нет.       Я и не подозревал, что моя обида на Хельгу будет такой сильной.       Понимая, что ей больно, и она сильно переживает, я решил дать ей время оправиться, потому не тревожил ее. Но время шло – дни, недели, месяцы, годы, ─ а она так и не выходила со мной на связь. Желание увидеть ее и поговорить с ней было таким сильным, что я работал буквально на износ, стараясь скопить эти несчастные деньги и купить этот несчастный билет, но каждый раз что-то вставало на моем пути и не давало мне приехать к Хельге. Именно в тот момент, когда я осознал, что могу пойти и купить билет, я понял, что, возможно, уже просто не нужен Хельге.       Я и не пытался завести новые отношения: сначала я надеялся, что мы не будем прекращать общаться с Патаки, и, рано или поздно, я вернусь в Хиллвуд, и мы продолжим встречаться. Но когда, спустя какое-то время, Хельга так и не написала мне, я хоть и дико обиделся на нее, все же понимал, что по прежнему люблю ее, ничуть не меньше. Я просто не мог обратить внимание на кого-то, потому что каждый день во время работы перед глазами стояла спящая Хельга, с растрепанными светлыми волосами и выглядывающим из-под одеяла голым плечом, по которому я когда-то практически каждое утро легко проводил пальцами.       К слову, одна девушка довольно упорно пыталась добиться моего расположения все эти пять лет, но я с самого первого дня дал ей понять, что никакой речи об отношениях и быть не может, ибо в городе, откуда я приехал, у меня осталась любимая девушка, к которой я планирую вернуться.       Я ведь ждал чертовы пять лет, я не трогал ее, понимая, что она переживает, но пять лет… Молчать пять лет! Зная, как сильно я к ней привязан и как тяжело мне далось решение о переезде. В переживаниях ли дело? Неужели ей самой не хочется поговорить со мной, узнать, как я здесь живу, что происходит в моей жизни, собираюсь ли я приехать к ней, в конце концов? Ни слова, ни одного чертового слова!       Проснувшись с утра в тот день, на который я наметил покупку билета в Хиллвуд, я собрался, достал накопленные деньги и был настроен идти в музыкальный магазин, чтобы купить себе синтезатор, о котором так давно мечтал. И пошел бы, если бы за дверью не оказался почтальон с посылкой, адресованной мне. Подписав документ, я забрал довольно тяжелую коробку и повертел ее, пытаясь найти адрес отправителя. Наткнувшись на прикрепленный листок, я едва удержался на ногах: «Хельга Дж. Патаки».       Забежав в свою комнату, я быстро открыл коробку и потерял дар речи: внутри лежало больше трех сотен плотно упакованных писем, а под ними оказались два обычных CD-диска без обложки.       Весь день и всю ночь я провел в своей комнате, читая письма. Хельга писала мне практически каждый день, но ни одно письмо, как я успел заметить, так и не было отправлено, и я не мог понять лишь одного: почему? Патаки описывала то, что происходит в ее жизни, каждое событие, каждую ссору с отцом, каждые взлеты и падения, каждые слезы и каждую боль, а в конце каждого письма я находил одни и те же строчки: «Я живу надеждой на то, что ты когда-нибудь вернешься. Я знаю, что никто не сможет заменить мне тебя».       Обида на Хельгу улетучивалась с каждым новым прочитанным письмом, а вот единственный вопрос – почему она не отправляла мне эти письма – становился все больше. Первое, что бросилось мне в глаза перед прочтением последнего имеющегося письма, это то, что оно датировалось двадцать четвертым июня – неделю назад, а предпоследнее – пятым марта год назад. Я ничего не мог понять, пока не обратил внимания на вложенные в посылку диски. Взяв их в руки, я обнаружил на каждом из них даты, которые находились во временном промежутке как раз между последним и предпоследним письмами. Включив первый диск, я уже во второй раз потерял дар речи: на фоне мощной музыки я услышал резкий голос Хельги.       Последний год Хельга тоже писала мне письма, только теперь уже не запечатывала их в конверты и не откладывала подальше, а исполняла и записывала в студии. С каждой новой песней я узнавал все больше о событиях, произошедших с Патаки за последний год, и о чувствах, которые она испытывает, многие из которых были связаны со мной.       Дослушав до конца второй диск, я глубоко вздохнул и открыл последнее письмо, датированное неделей назад. На первых строчках я почувствовал, что к горлу подступает ком, а к концу я вдруг осознал, что слезы катятся по моим щекам, и я ничего не могу с этим поделать: Хельга просила прощения за то, что не отправила ни одно из этих писем, что она прекрасно понимала причину, по которой я не писал ей сам, но через какое-то время ее больное сознание выдало ей страшную мысль: «Ты ему больше не нужна». Конечно же, она всеми силами пыталась отогнать ее от себя, корила себя за эти глупые девчачьи метания, ведь наши отношения прошли огонь и воду и были построены не на мимолетной симпатии, а на многолетней дружбе и любви, но гадкая мысль упорно возвращалась к ней и в какой-то момент окончательно поселилась в ее голове. Год назад Хельга переехала в Нью-Йорк, где поступила в новую старшую школу и образовала свою группу, которая быстро стала довольно успешной. Она играла на бас-гитаре, а также была фронтвумен, главной вокалисткой и исполняла тексты собственного сочинения. У нее появилось множество различных знакомых и поклонников, но каждый день она надеялась получить от меня хоть какое-то сообщение, чтобы ответить на него, договориться о приезде и наконец-то встретиться. Когда она осознала, что, скорее всего, уже больше не увидит меня, она решила сжечь все эти сотни писем, которые она привезла с собой, в надежде когда-нибудь отдать их мне. Вывалив их в старый бак вдали от города, Хельга пыталась разжечь огонь, но у нее ничего не выходило: спички постоянно потухали от ветра, в зажигалке именно в тот момент кончился газ, а кульминацией стала огромная нависшая над пригородом туча, оповещавшая о скором проливном дожде. Быстро упаковав все письма в пакеты, Хельга унесла их обратно домой, а на следующий день отправила мне посылку. Последний вывод я сделал из ее слов «Я завтра же пойду на почту и отправлю тебе эти гребаные письма и диски, все до одного, и только попробуй пропустить хотя бы одно, в этом случае я тебя самого пропущу через мясорубку, Репоголовый», а в самом конце я вновь нашел те самые строчки, которыми Хельга заканчивала все предыдущие письма - «Я живу надеждой на то, что ты когда-нибудь вернешься. Я знаю, что никто не сможет заменить мне тебя» - с припиской «До идиотизма сентиментальные и приторные слова, но я люблю тебя, придурка, и ничего не смогу с этим сделать».       Схватив с компьютерного столика кошелек, я быстро вышел из дома и что есть силы помчался к остановке, чтобы доехать до железнодорожного вокзала и купить там билет до Нью-Йорка.