Интуиция

Между словом «прости» и уменьем прощать Лёд космических зим — Не добавить, не взять. Алиса Мирный вечер — как редко выдаются такие, без гостей, друзей и обязанности спасать чью-то шкуру. Можно расслабиться, можно даже затовариться вкусностями и забраться с ногами в глубокое кресло. Многие из тех, кто считает себя моими близкими, недоумевают, почему я до сих пор не женат и даже пассию себе не завел. Никого ведь не волнует мое мнение на этот счет, никому в голову не приходит, что возможно девушки в принципе не интересуют меня. И, конечно, я не собираюсь рассказывать всем и каждому правду — у меня есть одно вожделение, но оно успешно женилось год назад и девять месяцев спустя обзавелось потомством в виде крикливого младенца с рыжими ресницами. Имя этого вожделения вам, безусловно, известно — его полощут во всех печатных изданиях и упоминают в новейшей истории магии. Мальчик-который-выжил, чтобы разбить мне сердце, расколоть на миллион звезд, каждая из которых впивается теперь в легкие на вдохе и выдохе. Чтобы лишить намека на счастливую жизнь, чтобы обречь на одиночество. Звучит ужасно глупо и настолько же нелепо, но это так. Мелькают дни, складываясь в месяцы, проходят годы, а я по-прежнему вижу его во снах, содержание которых я предпочту утаить от пытливого читателя. Вчера вечером один из бесконечно благодарных пациентов подарил мне книгу с занимательным названием «Разбить нельзя склеить», и теперь я смотрю на обложку, с которой мне улыбается незнакомый автор. Что ж, раз уж выдался свободный от забот вечер, посвящу его чтению. Это должно помочь мне отделаться от глупых мыслей о том, чье имя теперь для меня под запретом. Но не успеваю прочитать и трети страницы, как резко поднимаю взгляд и вслушиваюсь в звенящую тишину, заполняющую дом до краев. Никаких посторонних звуков, но я чувствую, что что-то не так. Профессиональная интуиция? Мне так многие говорят, когда я ставлю диагнозы и назначаю лечение вопреки законам логики и правилам Мунго. А я просто знаю — это невозможно объяснить, если бы вы просто почувствовали этот неясный трепет, предвкушающий грубую неотесанную правду, то наверняка поняли бы. Только за это меня и держат в целителях — ни одного сбоя, я ни разу не ошибся. Отсчитываю пятнадцать секунд и слышу стук в дверь. Еще одна галочка в списке, я поднимаюсь из кресла и следую в прихожую. Кто угодно, но вероятнее всего Грег — его вчера выписали после тяжелейшего отравления противозаконным зельем. Под стражу не взяли, но это временно — на днях придет письмо из Министерства, и ему предъявят обвинение, даже если зелье принадлежало не кому-то другому. Такова привычка министерских ищеек — бывшие Пожиратели по умолчанию преступники. Все до единого. Кроме меня. Хотя нет, я тоже преступник, но с интуицией, спасающей белых овечек. Демон в обличии миротворца, воплощение зла в белом халате. Смешно, но чаще грустно. Они никогда не забудут заслуг моих родителей и ближайших родственников; как и Грегори, я остаюсь пожизненно приговоренным к слежке и беспочвенным обвинениям. Открываю дверь и несколько секунд оторопело смотрю на Поттера, опирающегося на косяк. И почему каждый мой промах непременно связан с ним? Вот сейчас я ошибся впервые за последние лет пять — внутренний голос не сомневался в том, что я увижу Грега. А мне представляется вроде бы взрослый мужчина, который на самом деле хуже ребенка. Что я в нем нашел? Искренность. Честность. Откровенность. Список этот настолько длинный и скучный, что я упущу его, дабы не утомлять тех, кто по-прежнему слушает меня. — Что стряслось? — мирно интересуюсь я, словно видел его вчера, а не год назад, и то тайком, когда он отмечал свой мальчишник. Мрачное зрелище было, если честно, и настолько грязное, что в жизни не поверил бы, что гриффиндрцы способны на такой разгул насилия и разврата. Но Поттер был хорош — этого не отнять — и я остался следить, под маскировочными, с пересохшим от возбуждения ртом и подпирающим ребра сердцем. Наблюдал за тем, как он беспардонно срывал с местной стриптизерши жалкие тряпки, которые только по недоразумению можно было бы назвать нижним бельем. Бедняжка, он не жалел ее, разворачивая к себе спиной. Грязный Поттер, грубый и жестокий. Любимый, по той же, кстати, причине. Зеленые глаза впиваются в мое лицо неизвестным мне взглядом, переполненным болью. Хотя отчего же, помню я один такой взгляд — сразу после окончания войны. Мы ведь оба знали, что меня ждет Азкабан, а метка уже выжгла кожу на предплечье — в жизни не сведешь. Тогда он смотрел так же — с отчаянной попыткой справиться со своим горем, хотя занимал его тогда, конечно, не я. Он мысленно непрерывно оплакивал своих погибших друзей — всех, чьи тела сложили в Большом зале, а потом долго и муторно произносили хвалебные речи. Что ему до мальчишки, которого он вроде бы любил, но любовь эта была абсолютно запретна? Я ведь остался жив, а вот Люпин и Тонкс — погибли. Но боль в его глазах была искренняя, и я взял на себя смелость поверить в то, что и меня он тоже оплакивает. Заранее, так сказать. Действительно, зачем два раза мучиться, лучше все и сразу. — Можно зайду? — спрашивает он, и я понимаю, что он не пьян. Удивительно, а держится так, словно бочку вина в одно лицо выпил. Пропускаю его, позволяя раздеться в коридоре и пройти в гостиную. Он не был в этом доме ни разу, но будто чувствует, куда ему нужно. И мне приходится просто следовать за ним, а затем, стоя у окна, наблюдать за тем, как он располагается в моем кресле. Сильный он, физически я имею в виду. Хотя для того, чтобы сажать бывших и будущих Пожирателей, накаченные мускулы вроде не требуются, он пребывает в отличной форме. Рельеф его тела, безусловно, влечет меня, но для начала хотелось бы знать, что он забыл в доме глубоко бывшего любовника. — Я, кстати, вопрос задал, — напоминаю ему, оставаясь спокойным. Годы работы закалили меня, я перестал повышать голос и срываться на истерики. Теперь я за толстым стеклом, отгораживающим меня от всего мира. Но не от Поттера — он же больше, чем просто мир, верно? — Читай, — он извлекает из кармана смятый кусок пергамента и протягивает мне. Признаться, у меня нет никакого желания брать в руки эту грязную бумагу, но любопытство побеждает. Расправляю скомканные края и пробегаю глазами по строчкам. Становится не по себе. — Давно? — интересуюсь я, пытаясь понять, как мог пропустить такое событие. Или меня отстранили специально? Разрешили спасти Грега, хотя жизнь его едва ли представляет интерес для Министерства, чтобы оградить Избранного от моего влияния? Хороший вопрос, почему выбор был именно таким. — Вчера, — он смотрит на меня снизу вверх, но чувство такое, что наоборот. До сих пор мнит себя героем, это тоже яснее ясного. Быстро пробегаю взглядом по его бледному, изможденному лицу, делая выводы. Ему тяжело, скорее всего, больно от осознания факта, что он остался один на один с собой. Крепок телом, но сердцем слаб. Да уж. Его слабые места мне известны. — Что думаешь делать? — я по-прежнему невозмутим, хотя мысленно уже давно скрутил и изнасиловал его. Мне наплевать на его проблемы, я хочу прикасаться к этому телу, больше всего хочу дотронуться до горячей, жгущей ладони кожи. И имею право, как мне кажется. — Не знаю. Решил с тобой обсудить, — впервые за последние годы он решил мне довериться, вот, что я слышу. До вчерашнего дня я оставался мальчиком с черепом, впечатанным в предплечье, сыном выродка, сгубившего непростительное количество жизней. А сегодня я уже тот, кто ему поможет. Да, мистер Поттер, верны себе. — Нечего обсуждать, — обрываю его попытки забыть о презрении ко мне. Отец когда-то говорил, что Малфоев не вычеркивают из жизни. И либо Поттер старательно маскировался, либо я не Малфой. Первое сомнительно. — У тебя советчиков тьма. — Я хотел услышать тебя, — звучит почти проникновенно, еще чуть-чуть, и я поверю. Вот у нас какая сложность — он хочет сделать вид, что извиняться ему не за что, только для того, чтобы получить совет, который, как ему кажется, изменит его жизнь к лучшему. А я хочу его трахнуть. Прелесть какая. — Услышал? Молодец. Мне нечего сказать, — и избавиться я тоже от него хочу. Если уж трахнуть не суждено. — Отчаливай, ты зря пришел. — Драко, пожалуйста, — я ждал, когда он откроет шкатулку с запрещенными приемами. Вуаля. — Нет, Гарри, — я вежлив, я спокоен, я миролюбив. Только смотрю на него, как на десерт, а в остальном я держусь просто отлично. — Только не ты. — Мне нужно то, за что тебя держат в Мунго! — неожиданно взрывается он, подскакивая на ноги и мгновенно оказываясь рядом. Глаза его сверкают, а мне становится видно то, что написано в письме, которое он прочитал раз двести, не меньше. И он наслышан о моих успехах. — А мне нужна спокойная совесть, — я не двигаюсь, я чувствую его гневное дыхание и продолжаю рассматривать бледное лицо. Я бы мог попытаться помочь, мог, но не буду. — С каких это пор ты стал совестливым? — он шепчет, и его колотит, я много раз видел людей в таком состоянии. Обычно они умоляют спасти их детей от наркотической зависимости или определить, каким зельем были отравлены их близкие. Но Поттер не такой, он сделает из меня подонка, но добьется своего. Точнее, именно для этого и сделает. — С тех пор, как начал спасать людям жизни, — голос у меня дрогнул, это плохо. Я себя знаю, если и есть человек, который способен меня сломать, то он здесь, передо мной. — Все грехи не искупишь, — еще ближе, он громко дышит. И я слышу его сердце. — Я не искуплю и половины, — и мне плохо от этого. — Ты ведь уже все понял, да? — неожиданно отодвигается, позволяя мне прийти в себя. Соберись, Малфой, бегом. Пока он дает такую возможность. Соберись и придумай, как выставить из дома того, перед кем ты пасуешь врать. — Я же вижу, что понял. Ты нисколько не изменился. Он видит, надо же. Как удивительно. С чего бы это? Ведь это не мы полтора года играли в любовь, не мы прятались везде, где только можно и нельзя. То есть, играл, конечно, он. А я делал вид, что подыгрываю. — Это все неважно, — устало отмахиваюсь я. — Тебе пора. — Назови цену, — неожиданно грубо приказывает мне, чем на секунду парализует все мои мышцы. — За что? — пусть скажет, я хочу услышать. — За мою жизнь, — твердо, резко, но тихо. Так только он умеет. Выбил из меня всю решимость и смотрит неотрывно, боится пропустить хоть одну реакцию. — Нет, — это последняя попытка отделаться от него. Еще один такой взгляд, и я сорвусь. Впервые за пять лет. — Я понял, — он делает вид, что на него снизошло озарение. — Тебе она не нужна, да? Ты предпочитаешь, чтобы я сдох в мучениях, так? Тебе важнее отомстить, чем спасти еще одну жизнь? Только это ведь перечеркивает все твое искупление, не думаешь? Сработано просто здорово. Не знаю, блефует он или всерьез так считает, но меня уже сломало и теперь методично пережевывает в странном механизме, название которому любовь. В том, который, по общим убеждениям, не ржавеет. — Я думаю, тебе пора остановиться. Иначе наговоришь такого, что тебя даже на смертном одре не отпустит. Поверь, я видел, я знаю. Он недоуменно моргает, как в первые секунды после неожиданного удара. И мне кажется, он понял, что добился своего. Что ж, так тому и быть. — Назвать цену, говоришь? — размышляю я вслух. — Будь по-твоему. Я согласен помочь тебе, но в обмен ты бросишь свою Уизли вкупе с младенцем. Рассказать, что будет дальше? — Не надо, — он охрип, и бесы в его глазах улеглись. Как с ним легко в этом смысле — подчиняешься его воле и можешь быть спокоен — он не разнесет твой дом в щепки, не разорвет сердце на куски. — Ты хочешь, чтобы я жил здесь? О, мы достигли взаимопонимания. И пусть у меня внутри пустота без намека на сердце, обратного пути уже не существует. Он согласился, все остальное формальности. — Как захочешь, — он лишил выбора меня, я — его, но мы продолжаем делать вид, что выбор все-таки есть. — Мне принести непреложный обет? — все так же спокойно интересуется он, а сам беглым взглядом осматривает комнату. Привыкай, Гарри, привыкай. — Не нужно. Просто поклянись ребенком, этого будет достаточно. Он медлит, а у меня в голове постепенно оформляется мысль о том, что можно предпринять в его случае. Непременно использовать свойства бадьяна — не помешает укрепить общую защиту организма, потом… Он грубо прерывает ход моих мыслей, складывая руки на груди и заявляя: — А знаешь что? Я передумал. Иди ты к черту, господин целитель. Цена за твои услуги выше, чем я могу себе позволить. Мне остается только кивнуть, потому что на слова нет ни сил, ни желания. Конечно, все верно, я зря даже на секунду посмел усомниться в теории о верности и преданности Поттера. Он мог бросить меня — испорченного мальчишку, сына Пожирателей смерти, трусливого, жалкого, порочного. Но оставить того, кто всего год как научился дышать и улыбаться, он не может. Так должно было быть — пан или пропал. Я пропал. Потому что посмел поверить в продолжение первой и самой сильной любви. — Твое право, — о мой язык сейчас можно обжечься и порезаться одновременно — такой горячий и острый, словно вместо него — раскаленное лезвие. — Нам больше не о чем говорить, правда? Он кивает. Бледный, с огромными тенями под изумрудными глазами, с испариной на лбу он уходит, а я провожаю, понимая, что больше не увижу его. Жертва… Он или я? Мы оба. На пороге останавливается, смотрит пронзительно и долго, а затем быстро целует меня в засос. Рот у него такой же горячий и высохший, как мой. Две пустыни на мгновение сливаются в одну, два лезвия, словно шпаги, то и дело пересекаются, жаль только звона металла не слышно. И когда он прерывает этот поцелуй, я молчу, наблюдая за тем, как все встает на свои места. Только прошлое не изменишь, поэтому и молчу. — Не приходи на отпевание, — просит он, и я понимаю, что это на самом деле только просьба. Давление закончилось, он искренен со мной. — Не приду, — обещаю я, чувствуя себя полной мразью. Дверь захлопывается, я прислоняюсь к ней спиной и беззвучно сползаю вниз, закрывая лицо ладонями. Когда была последняя истерика? Не помню. Но сейчас все старания штатных психологов Мунго пойдут прахом, потому что рыдания рвут горло и сердце. Он бы согласился, Мерлин мой, он бы согласился, если бы это не был ультиматум! Если бы он не был приговорен к скорой смерти и не зависел от моей интуиции и знаний! Я не должен был заставлять его, словно не знаю, что любая попытка контролировать его — предательство. И он дал мне понять свои чувства, позволил ощутить его язык на моем языке, только чтобы я, идиот, понял — Уизли это прикрытие. Сердце его в других руках. Когда спустя два часа поднимаюсь на ноги, все мышцы затекли и отзываются ноющей болью на любую попытку заставить их работать. Доношу свое обмякшее опустошенное тело до рабочего стола и беру перо, придвигаю чернила. Свойства бадьяна, да, они, и еще обязательно… Запечатываю письмо и выпускаю в бархатное небо сову. Надеюсь, глава Мунго не ложится раньше полуночи. И что интуиция больше не подведет меня.