...И она улыбается

      Приговора нет. Его некогда было сочинять в статных ямбах и рубящих хореях. Некогда. Некому.       Да он и не нужен. Нужно поспешить, лучше поспешить, мало ли что там эта стена на поперечном проспекте, мало ли как там всё, что за стеной. Так они думают. Благодетель, рука на рычаге, взгляд давяще-милостивый и усталый. Какой у него нумер, какая буква? Никогда не знал, но видится почему-то монотонная M. M, подобная ожидающему...       Она всходит по ступеням первая. Шаг, шаг, и алое на запястьях за узкой линией, за спиной. Тонкая, упрямая. Не дрожит. У неё белое лицо, а глаза ― два чёрных омута, и тени тоненьких выступивших веточек сосудов под ними. Не спала. Сколько уже? И сколько раз была под Колоколом без воздуха, а потом под электродиодами, и снова под Колоколом? Впрочем, к чему цифра? Смотрю на алое. Чтобы не видеть.       Но всё равно вижу.       Улыбается. Улыбается, снова эта сумасшедшая белая линия под линией розовой, линия бесноватая и лунная. Острая улыбка. Нестерпимо светлая, режущая, разящая. Как в листах-посланиях у этого несчастного инженера, у Д-503? Улыбка-укус, улыбка-оскал, но мне всегда казалось другое ― лезвие ножа, поймавшее солнце. Не наше солнце, не точное и накрепко прилаженное светом к ходу Часовой Скрижали. Дикое солнце, солнце за Зелёной Стеной. Поймано в вечный плен, бесконечный, хотя бесконечность не доказана. Не доказана, но существует, именно поэтому так страшна.       Плен цифр ― считать улыбки, считать взгляды, и розовые талоны, и брошенные к ногам сигареты, и блики на старых бутылках сладкой крепкой гибели.       Плен ― смотреть сейчас на алое, и на улыбку, и искать соприкосновения этих глаз, которые…       Да, это плен.              Играет. Пальцы-лепестки по белым и черным линиям, и к потолку дикие рваные всполохи. Слышу остро, пытаюсь вычленить, не могу. Сплошной поток, вроде внепланового дождя, который лупит и смеётся, так же смеётся эта древняя музыка и эта...       ― Чудная женщина.       G-765, улыбка ― косой росчерк подписи, глаза ― голубой лёд. Смотрит на лепестки, потом выше ― на треугольник кожи в вырезе, на резкие угловатые черты ― ключицы. Потом на лицо. Смотрит, облизывается, снова на меня.       ― Не записаны?       ― Нет. Слишком.       Бровь ― еще росчерк вверх, на лоб.       ― И как вы такой… посмотрите, подумайте, не видите? Изучите, проверьте, а ну как…       Смотрю. Слушаю. Изучаю, проверяю. Падаю, а поток всё бежит и бежит, потом разом ― схлынул. И полуоборот, и взгляд из-за плеча, и чёрные омуты ― спокойные, тоскливые, странно тоскливые омуты ― прямо на меня. В грудь. В упор. Стреляет. Встаёт. В омутах искры. Солнце.       По пути назад я иду за ней до дома ― незаметно, бесшумно. У двери оборачивается ― снова омуты, снова на меня. Улыбка ― тоже тень. Тень, как я. Заметила?              Поднялась на ступень. Всё так же прямо. Я же ― будто ещё более подобен своей букве. S.       Но выпрямляюсь. Помню.              Падают шторы.       ― Вы из них, вас легко узнать. Но тоже не как они. Нет.       ― А как же?       ― А вот так. И другой ваш, в росчерках. G… он бы так просто не…       Значит, знает. Знает. И все равно играет. Подбирается, таится, только не в тени, где мне привычно и где от меня не спрятаться, нет, нет… Не в тени, на самом свету таится, на гибельном беспощадном свету. Так ослепляет, что не разглядеть.       Улыбка-нож, и тот же свет на зелёном стекле, пробивается. Пузатая бутылка, напоминает что-то или кажется? Пальцы вдоль по горлышку, обводят, подцепляют пробку. Тихий звук, как сердце стукнуло, сразу ― запах. Странный, настоящий. Я его знаю, он тоже из-за стены. Горькие травы, сюда это никогда не долетает, но если подняться на аэро и вылететь за…       ― Знаете.       Не спрашивает. Уверена. Журчание, два маленьких и тоже пузатых бокала.       ― Не буду.       Проверять ведь должен я, красться должен я, а она, она…       Будто не слышит. Плеск, зелено-прозрачное в тонкий хрусталь, и солнце, солнце, солнце. Потом ― постукивание ящика, в ловких пальцах ― длинная ложечка, на ней ― белое из бумажного свертка. Геометрическое. Куб. Маленький Куб, но вроде большого на площади. Куб не успокаивает, а только…       ― Оттуда?       Кивает. Идёт. Мне кажется, я знаю, и ― когда на губах ― точно, знаю, ведь есть же в книгах. «Сладкий». Старое слово, но это именно так, кажется, это значит ― «нельзя». Но поздно. Ни на что не похоже, тает, оставляет привкус, который не отогнать. Еще одна улыбка-нож, а может, сейчас всё же улыбка-сахар. Отступает.       ― Послушайте, многоуважаемая I, вообще-то…       Не слушает. Еще один куб, прямо на ложку, сверху ― еще капля зелёного из бутылки. Поджигает. Падает вязкий золотисто-коричневый ком, и всё плавится, плавится. Куба уже нет, есть бесформенный кусочек и синий, странный огонь. Был такой ровный, такой точный, будто не сломать, а оказалось всего-то…       …Чуть-чуть зелёного, чуть-чуть огня ― и нет мира. Нет незыблемой остроты граней.       ― Идите, идите сюда.       Хрусталь звенит. Черные омуты мне в лицо, улыбка ― ласковая любопытная линия. У неё много разных улыбок, почти все опасны, но почему так хочется увидеть ещё одну?       ― Быстро. Всё. Давайте, со мной.       Снова на губах незнакомое. Странное. Вроде бы сладкое, а вроде…       Тоже знаю. Горечь.       ― Ну-ну. Привыкнете. Выпили же.       Белый цветок длинных пальцев ― на плече, от них и тепло, и холод. Улыбки нет, есть другое, лучше. Бокал в моих пальцах пустой. И юнифа падает с острых плеч легко, будто и не была застегнута, будто сбросила кожу лесная змея.       ― Я вам ― зелёное. Вот такое. А вы… мне Зелёную стену? Вы знаете, вы можете. Я знаю.       С того дня ― МЕФИ, одна из нас. Уверен ― будет, будет всегда, и проверять нечего. С того дня ― моя светлая тень, я ― её тёмная. Ей поклоняются, от меня прячутся в тени, где я нахожу, всегда нахожу. С того дня ее имя ― на моих розовых талонах. И всё.              Выпрямиться бы ещё. Хоть немного.       Броситься, отделяет пять трибун, да и те полупустые. Нет толпы. Никого не привели. Все там, там, за площадью.       Было бы нетрудно. Взбежать, схватить, нести, дальше и дальше, прямо по стеклянным крышам, пусть рушатся под ногами, пусть трескаются и звенят.       Прочь, прочь.       Улыбается. Слушает. Без стихов, просто сухо и четко говорят ― как щёлкают, как кнопками. Тонкая нить светлых волос ― на ветру.              ― Крылоухий.       Все время это говорит. Опять улыбка ― полумесяц. Рядом, в темноте, и кровать смятая, и волосы ― волны света по моей груди.       ― И еще здесь. Крылья.       Это она забралась ладонью между простынёй и моей влажной спиной, и водит по лопаткам, и смотрит с какой-то пытливой пристальной нежностью.       ― Научно не доказано.       Смеётся.       ― И ты за революцию. Ты, ты! Но послушай. Ведь правда. У кого, как не у тебя? Ангел, не иначе, так говорит этот… этот…       Смех пригасает. Улыбка ― искривленный уголок круглого зеркала из Древнего Дома.       ― Д?       ―Д. И это его вечное… сесть у ног и уставиться…       ― Уже твой?       ― Мой. Как всегда.       ― Так долго. Может… любишь?       Мои руки вокруг нее, прижимают, это неосознанно, в последние дни так редко ― моя. И так же неосознанно сам себя жалю зубами, и вкус на губах ― горький, солёный, но не тот, не прежний.       Вздрагивает. Черные омуты. Совсем близко.       ― Что ты такое… только бы Интеграл, только бы Стену, а дальше…       ― Дальше?       ― Больше никогда. Никого ― так.       ― А меня?       И снова улыбка ― линия, острые иглы ресниц.       ― Ты ― всегда.       Ближе. Горько-солёное ― уже и у неё на губах. Наши губы ― одно. От часа осталось десять минут. Горько-солёное. Сладкое.              Оболочка нумера Д-503 здесь. Смотрит. Остекленело молча смотрит, и ни движения, а она ― она не на него, и ни на кого, она только в небо, стеклянно-ясное и бледное.       ― Я, видите ли, вчера был в Древнем Доме...       Этот голос, дребезжащий голос разлаженного винтика, как же хотелось ― чтобы пуля, или петля, или нож, но не её нож-улыбка, а другой…       ― Что же, отлично. Это дает материал для очень поучительных выводов.       Я знал уже тогда, слишком на многих смотрел из своей тени, слишком глубоко буравил их взглядом. Знал, видел, что Д оступится, что не выдержит, что надо другого. Их там, на «Интеграле», ведь десятки, и даже тех, кто разгорелся бы, понял по-настоящему и глубоко, понял бы, а не пошёл следом только потому, что она и потому что сидеть у ног...       Она. Моя, с красной лентой вокруг рук, и одно за другим на неё ― пудовые слова. «Преступление», и «незыблемость», и «основы», и «устои», и где-то ещё…       ― А также за распространение опасного мозгового заболевания ― души. Медицинской службой установлено, что ей вы подвергли 23…       Не опуская головы, шевелит губами. Читаю.       ― Мало.       И снова это ― выпрямиться, рвануться. Если не за ней, то к G, с его бровями-росчерками, улыбкой-росчерком, росчерками помилований ― другим, мужским нумерам, «сильным полезным единицам революции, сами понимаете, нельзя вот так ― и спасти всех».       Схватить, сжать, пробуравить. И кричать.       Не смог, не спас, не захотел.       А ведь мы говорили. И о том, что не надо снова ее с этими платьями, и прогулками, и туманом. Что хватит. Что слишком многих привела и пленила, пленила лезвием и светом, зачем еще один ― именно через неё, есть же другие? И зачем именно один, который всё погубит?       G не слушал. И погублено. Да ещё эта операция…       ― Нет-нет. Я уже указал, что вы один из тех здоровых экземпляров, у которого этот вредоносный мозговой узелок в области Варолиева моста атрофировался естественным образом. Заключение приложено.       ― И что, подписали?       ― Подписали. Я многих так ― кто наш. Не всех, будет тяжело. И всё же…       G там, на своем месте, недвижен, вместо росчерка подписи ― прямая линия, две линии: крест через переносицу. Жалеет. Жалеет, но не потому что она окована красным и стоит на верхней ступени, а потому что оружие ― ломают, на глазах, тончайшее оружие вербовки. Рука уже на рычаге.              Тонкое лезвие профиля рядом, серый взгляд ― в густые сумасшедшие кроны, напоенные ветром. V-117, она зовёт его Чудесный Доктор. Немного глупо, я обращаюсь по букве. И всё же сейчас именно так, ведь с ним не думается о Д и о том, что I с ним, там, в гуще шкур и волос, и песен, и свободного мира. А Чудесный Доктор здесь, рядом. На краю рощи, и постукивает подошвой по зеленому ковру мха, и глубоко дышит, и кожа у него будто свет. Не как у нее, другой. Мягче.       Безоружный.       ― Так она тебе сказала: крылатый?       И что-то сжимается под ребрами, когда я вспоминаю, что он тоже записан на неё. Будто…       ― Знаешь ведь, раньше всегда так: у каждой ― один. У каждого ― одна. Или…       ― Предрассудок?       Его улыбка ― колебание легких костей птичьего крыла.       ― Прекрасный. У вас ― прекрасный.       Нас обжигает голубой лёд. G-765 ― из череды корявых стволов, прямой и бесшумный. Тень, как я, но глубже и выше, и эти его росчерки спокойны, пропитаны ветром, без стальной жесткости.       ― Что I?       ― Д с другими. Опьянён. Она сказала, что хотела бы…       И мы меняемся местами. Он ― к V, рядом, к плечу. Лёд ― на сосредоточенную, устремленную вдаль серость. Шепчет, поглядывая на меня. Дрожит росчерк губ. Смеётся, потом смеются оба. Я ― через древние столбы стволов. В темноту. К ней.       ― Я заждалась.       И рука в руку, и запах от волос ― трава, цветочная пыль, ветер, мох. Ни капли от него, от Д, от его волосатых рук, которые ― единственное ― роднят его с одетыми в шкуры. И как никогда ― хорошо. Ведь осталось совсем чуть-чуть. Мы ― нераздельны, мы ― почти срослись, и сверху шелестит листва, и в этой листве я вижу уже город, новый стройный город легких домов без прозрачных квартир, без кубов, без Скрижали.       А потом ещё немного ― и в Бюро трясущийся разлаженный винтик Д-503 передо мной, и горестно выплёвывает слова, и я улыбаюсь ему, а сам знаю: погиб. Погибли. Ведь Операция, вот-вот, а за ней…              Кончилось. Упали все слова. А она ― стоит. И улыбается.       Осознание вдруг: он, Чудесный Доктор, тоже бы улыбался, если бы был здесь, и вместе это был бы такой свет спасающий, свет, от которого Большой Куб бы поплыл, растёкся, как малый, на ложке, когда солнце и зелень...       Но V-117 не будет. Не будет его света. Хрупкое, тонкое лезвие… и ведь не сказал, так ничего и не сказал, ни об одном из нас. А мы смотрели. И я, и G, наши лица были пустыми листами математической тетради, когда он ― там, под Колоколом, ― раз за разом запрокидывал подбородок, силясь вдохнуть, а может, вырваться, из самого себя вырваться, и трепетали, сжимаясь, его длинные пальцы-лучи. Наконец ― упал. И не хватило силы диодов, чтобы после шестого раза дать ход вставшему механизму его сердца.       И еще темнее, еще резче теперь росчерки G-765, приподнявшего свою красивую благородную голову, и ещё тяжелее рука Благодетеля, который…       Она улыбается.              В последний раз, знаю, чувствую. Веду её в камеру, G ― настоял, позволили. Со ступени Колокола падает на руки. Удерживаю. Прижимаю. По уставу ― ударить, но она сама снова гибко, упрямо вскинулась.       Моя…       Идём. Шепчет.       ― Вы выдержали. Выдержали. Не бросились. Не бросайтесь, пожалуйста, и потом, ведь вы же будете, когда…       Завтра. Да, должен быть и буду, а как хочется струсить, как хочется, чтобы в Медицинское Бюро, и бумажка, и не видеть, как I ― живая ― станет…              I, милая I, так ее звал Д, как глупо ― так же, как свою прежнюю, круглую, синеглазую О. Разве «милая» ― это I? Икс вздернутых к вискам бровей, улыбка-нож, и эти волосы, невесомые тонкие волосы…       Почему я не с ней? Почему там, у Колокола, почему здесь, на трибуне, почему потом ― в Бюро, в кабинете, за своим длинным, плоским, глухим как похоронная коробка столом? Почему Д не смог, не смог ничего, кроме «он вот так посмотрел, он с ними», почему G ― смог, смог вбить «мы знали уже давно и лишь ждали, чтобы задавить больше». Благодетель ― верит ему. Почему я ― не с ней? Почему снова сгорбленная тень, до самого конца ― тень, ангел, крылатый? Хранитель…       Но я ещё верю. Верим. Я ещё продолжу. Продолжим. Тени. Мы. Я.       Выпрямляюсь.       Она опускает голову, отпускает небо. И наконец, снова ― чёрные омуты на меня. Ласковые, тоскливые, прощающиеся омуты, и прядь на ветру, и конец алой ленты вокруг сведенных рук. Ладонь Благодетеля на рычаге. Вниз.       Стреляет. В упор. Улыбается.       Разряд луча.       И я падаю.              Идти слишком мало. И не хватает этого соприкосновения плеч, не хватает слов, слишком мало. У двери ― улыбается. Опять улыбка-нож, всё такой же острый, будто просто провожаю с прогулки, как раньше.       ― Ну что же, мой крылатый. Крылоухий. Мой… любимый.       И одна мокрая дорожка ― через белый мрамор кожи. Смахивает. Почти сердито.       Хотя бы обнять, просто обнять, но сзади ― шаги. Идут. Проверяют, наблюдают.       ― До завтра. И до… когда-нибудь.       Когда-нибудь. Два младших Хранителя из-за угла. Я захлопываю дверь. Эту. И другую, которая в грудную клетку. Наглухо. Навсегда.