***
— Сана, нам нужно серьезно поговорить, — объявляет Сатски между вторым и третьим кусками пиццы. — О чем? — кошусь на него с набитым ртом. Ох, не к бобру это. — Об этом, — дожевывая подрумяненный кусочек теста и попутно вытирая пальцы салфетками, мой коллега встает с пола, направляясь ко мне. Что-то мне не нравится выражение его мо… лица. — Саночка… — Ась? — вежливо отвечаю, незаметно косясь в поисках выхода. Так, на всякий случай. — Ты знаешь главное правило хорошего артиста? — Быть няшкой? Шучу! — быстро исправляюсь, глядя на его аристократически перекошенное лицо. — Э-э-э… Быть профессионалом! Вот. — В чем? — Ну, в игре… В-в пении… — тихо заканчиваю я. Сатски начинает метать икр… Тьфу! Искры. — А если еще подумать?.. Боюсь даже слово сказать. Может, притвориться мертвым? Подавиться пиццей или просто сделать вид?.. — Так что? Нервный комок все-таки глотается без застреваний. Правда, на всю комнату. — Главное правило артиста гласит: «Улыбайся». Всегда. Всем. Особенно на камеру. Вот блин, чувствовал же, что не к бобру. Сейчас опять начнется. — А, ты об этом!.. — изображаю легкий непринужденный смех, тем не менее больше смахивающий на предсмертные хрипы лягушки. Интересно, а лягушки могут хрипеть?.. А если да, то как громко?.. Надо бы завтра зайти в какой-нибудь ресторанчик и заказать лягушек. А потом можно будет спросить официанта, хрипят ли они, когда их убивают. Или же в ресторан их привозят уже замороженными? Хм-м... — …поэтому крайне важно всегда приветливо и дружелюбно улыбаться, когда тебя фотографируют. Вот же блин!.. Что он там говорил-то? Сейчас ведь опять пересказывать заставит! — Э… Да! Я полностью с тобой согласен, Сатски-сенсей! Все верно! — Авось пронесет. Не пронесло.***
Вы знаете, что расплавленный сыр довольно сложно отделить от залакированных волос? Вот я теперь знаю. О, помидорка… Вкусн… Да не-е… Это уже слишком. Неспешно расчесываю влажные волосы, сидя на широком подоконнике. Ночной Париж прекрасен. Где-то там, далеко, за высоким красивым офисным зданием, перекрывающим мне весь вид, искрится огнями Эйфелева башня… Закончив, беру пальцами аккуратную чашечку из тонкого фарфора и делаю глоток ароматного чая. Лепесток чайной розы чуть было не перекрывает дыхательные пути, но я не даю этому разрушить романтическую атмосферу парижской ночи и, с горем пополам выплюнув его обратно в чашку, вновь обращаю взор на кусочек звездного неба над все тем же офисным зданием. Красота… — Думаешь о нем? — хихикая, вскидывает бровь неизвестно откуда взявшийся столь прекрасной ночью на мою голову Сатски. — Ты тут пропустил… — Покопавшись в моих волосах, он достает кусочек сыра. Эх. — Вот вечно ты портишь всю атмосферу. — Саночка… — М-м? — А знаешь ли ты второе главное правило хорошего артиста? Продолжается… — Втирать сыр в волосы коллег? — Самостоятельно создавать нужную атмосферу. — Что ты… Сатски заткнул мне рот, как всегда не дав договорить. — Ты что, ел без меня шоколад?! — Тихо ты. Ат-мо-сфе-ра. — Но чай ос… Ну вот опять. Никакого уважения.***
Аккуратно расправленное одеяло мягкостью ощущалось на голой спине. Пол был теплым. А Сатски — горячим. И сладким. Конечно, столько шоколада в одиночку упороть. — М-м-м… — невнятно промычал он во сне, забрасывая на меня ногу и попутно щекоча рыжими кудрями под носом. Ничего не остается, как поправить на нем сползшее одеяло и, дотянувшись, чмокнуть в макушку. Что-то муркнув, Сатски продолжает спать, уткнувшись носом мне в плечо. Размеренное дыхание слегка щекочет кожу, а рука, все это время покоящаяся на моей груди, слегка ползет во сне вверх, и, пошевелив пальцами, останавливается у горла. Даже спящий, этот рыжий любитель улыбок умудряется мне угрожать. Под очередное сонное «мур» и заглядывающие в окно тускнеющие звезды я крепче обнимаю Сатски и, закрыв глаза, улыбаюсь: утром мы идем есть лягушек.