За птицами

Октябрь в этом году слишком теплый. Прасковья отмечает это вслед за синоптиками, обеспокоенными очередными климатическими вывертами, и простыми обывателями, скорее обрадованными неожиданным продолжением лета, причем мысленно столица на стороне своих жителей. Ее нисколько не тревожат неизбежные изменения климата, глобальное потепление и совершенно не сочетающийся с ним, но неуклонно, по мнению ученых, надвигающийся ледниковый период; Прасковья повидала на своем веку столько разнообразных катаклизмов, что пугаться как всегда неоптимистичных прогнозов ей попросту глупо. Впрочем, так же глупо столице крупнейшей страны мира дни напролет бродить по паркам, задумчиво разглядывая разноцветный ковер из листьев, слушая пение птиц, приманивая белок и болтая со старыми деревьями; Прасковья, несомненно, знает это. Но сейчас, сейчас, когда на дворе такая золотая — по-другому и вправду не скажешь — осень, такая потрясающе теплая погода, такая удивительная атмосфера надвигающегося праздника, невозможно не тратить время на бесконечные и абсолютно бесцельные прогулки. По крайней мере, для Москвы — невозможно. Каждый день ранним утром, когда еще только-только встает солнце, когда небо по-особенному яркое и кристально чистое, когда подавляющая часть жителей города еще спит или только собирается выходить из дома, Прасковья начинает свое путешествие. Она никогда заранее не планирует, куда именно поедет, — просто спускается в метро, садится в любой вагон в направлении центра, а дальше — воля случая. Пересадки, переходы, лестницы, эскалаторы, мешанина линий-веток, сливающиеся перед глазами, но так не похожие друг на друга станции — Москва знает свое метро почти наизусть, но выход в город всегда преподносит сюрпризы. И, где бы она ни вышла, в пределах нескольких автобусных остановок обязательно найдется парк, или сквер, или бульвар. Это давно сюрпризом не является. Прасковья бродит по запутанным аллеям, и под ее ногами шуршат желто-красные листья; подставляет лицо почти по-летнему теплому солнцу и улыбается — несмотря на то, что ей необыкновенно, нереально хорошо, улыбка все равно почему-то получается грустной. Почему? Москва не знает ответа на этот вопрос. Когда надоедает ходить, Прасковья присаживается на какую-нибудь лавочку и подолгу всматривается в слишком безоблачное, слишком голубое небо, провожая глазами стайки готовящихся к отлету птиц. Осенью она и сама всегда хочет улететь — куда-нибудь, это даже не важно, следом за птицами, только б подальше, только… И это неправильно, это вовсе не правильно, и Москва понимает это: ну куда ей лететь, если место ее — совершенно точно — здесь? А все-таки хочется. «Беспокойная душа», — обычно усмехается Петер, и Прасковья даже не спорит: разве есть смысл отрицать очевидное? Москва откидывается на спинку скамейки и машинально, почти не замечая собственных движений, расплетает косу — солнце немедленно принимается играть с длинными волнистыми прядями, а прежде вплетенная в волосы алая лента соскальзывает и ложится рядом, сворачиваясь змейкой. Прасковья привязана к этому месту и влюблена в него, она рождена вместе с ним и все же… И все же иногда ей безумно, почти до боли хочется его оставить. В такие моменты нужно думать о чем-то, ради чего стоит остаться, — или о ком-то. — Ба-а, смотри, какие красивые волосы, — шепчет проходящая мимо девочка лет семи своей бабушке, за руку которой держится, и Прасковья улыбается, глядя на маленькую москвичку, вертящую по сторонам головой. Москва прикрывает глаза и по-настоящему срастается с городом на несколько секунд, и эти мгновения наполняют ее множеством разных образов и эмоций: студенты, пересмеиваясь, ждут товарища около общежития; стайка первокурсниц не спеша идет в сторону метро, попутно обсуждая молодого преподавателя, который «ну вдумайтесь, насколько милый!»; мужчина лет сорока удовлетворенно перечитывает контракт, подписанный несколько минут назад; пара светловолосых мальчишек тащит домой пушистого белого котенка, явно подобранного только что; девушка стоит на перроне, ожидая поезд, и нервно кусает губы, поглядывая попеременно то на часы в телефоне, то на наручные; девчонка с растрепанными каштановыми волосами и в очках, смеясь, принимает поздравления — кажется, ей шестнадцать исполнилось?.. Прасковья улыбается: это все ее жители, москвичи, и каждый хоть немного, хоть самую капельку принадлежит ей, а она — она отдана им, и ей это нравится. Пожалуй, именно ради них — по-настоящему любящих Москву и преданных ей — она и остается каждый год, прогоняя навязчивое желание уйти, исчезнуть. Каждый из них слишком дорого стоит, чтобы Прасковья могла их оставить, а они — это точно — никогда просто так не оставят ее. Совсем рядом раздается насмешливое чириканье, и на лавочку с ближайшей низкой ветки слетает воробей, крутит головой, рассматривая легкомысленную столицу. Прасковья приоткрывает один глаз и фыркает, потом аккуратно протягивает палец и касается гладких перышек. Воробей отпрыгивает, но не улетает, все с тем же любопытством глядя на Москву. Та улыбается: — Ты чего не боишься-то, глупый? А если я хочу тебя поймать и съесть? — воробей обиженно нахохливается, а Прасковья смеется. «Может, животные и правда воспринимают нас, города, не так, как людей?» — мелькает мимолетная мысль. Москва потягивается, улыбаясь и щурясь на солнце, как сытая кошка, и снова устремляет взгляд в бесстыдно ясное небо, перечеркнутое черными птичьими стаями. Отрастить крылья, стать легкой-легкой, как ветер, и улететь — навстречу солнечным лучам, облакам и свободе, куда-нибудь на юг, а может, даже и на восток или юго-восток, а почему бы и нет? Уйти или остаться, уйти или остаться, уйти или… Остаться.