Тайна Чёрного Дрозда

В обязанности Америки не входит обход по другим этажам. Но какой-то интерес он вызывает, раз девушка регулярно заявляется туда. Что вызывает интерес у Америки? Встреча с личностями, с которыми она не могла бы встретиться в жизни? Наказание, которое им уготовано? Что в корне этого интереса?       Ад устроен совсем не так, как думала Америка при жизни. Четко налаженный, единый механизм, понятный, простой, но многогранный. Зами не может постичь его до конца, хотя является звеном, шестеренкой в этом самом механизме. Она до сих пор блуждает в лабиринте Ада; это отнюдь не те самые девять кругов. В Аду нет хаоса, там порядок, свой порядок, сводящий с ума. Может, потому, что у Америки имеются силы в него вникнуть, у нее появились особые привилегии?       Ами не знает, сколько здесь этажей, сколько комнат, сколько грешников заточено в этом месте. Но она знает намного больше, чем все остальные, многое ей здесь дозволено. Не все позволяет совесть, которая часто вступает в жестокую войну с любопытством, благодаря которому девушкой были изучены самые интересные места Ада.       Девушка давно полюбила изучать верхние этажи, где находились самые яркие исторические личности. Ами ни за что не предположила бы такого, что видела здесь, при жизни. Сегодня ей вновь хочется пройти мимо людей, о которых она читала в книгах. Здесь они находятся наравне: друг с другом, с ней, с обычными людьми.       Америка идет по коридорам, окидывая взглядом белые двери. За какими-то скрываются известные каждому политические деятели, за другими — менее известные, за третьими — полое пространство, ожидающее своих гостей. Коридор все тих и безлюден, но, может, потому, что каждый, кто может по нему пройти — невидим?       Америка проходит сквозь одну из дверей, за которой скрывается очень интересная личность. Девушка прикладывает ладонь к губам, а потом — к свертку бумаги, висящему в футляре на дверном косяке. На футляре сверкает позолоченная буква «ש». Это иудейская мезуза. Комната, в которой оказалась Зами, больше напоминает жилище ортодоксального еврея: в книжном шкафу стоят книги на иврите, на отдельной книжной полке — Тора, Танах, Талмуд, Сидур, Мишна, Шулхан Арух и Зогар; около кровати располагается медный таз, заполненный холодной водой, в которой плавает ковш для утреннего омовения рук, на подоконнике одиноко лежит кипа, прищемленная заколкой; на стене висит календарь еврейских праздников и постов, а рядом — фотография колоритной еврейской семьи. За столом, опирая голову на ладонь, сидит мужчина. Пальцы руки упираются в лоб, закрытый черными волосами. Пустые, мутные голубые глаза, придавленные опухшими веками, смотрят в пустоту. Под носом, как тень, чернеют узенькие усы.       Америка часто заходит к этому человеку, виноватому перед миллионами людьми, ее нацией и лично перед ней. Всюду его окружало, преследовало то, что он всю жизнь ненавидел и уничтожал. Когда он попал сюда в 1945-м году, бессилие доводило его до такого исступления, что мужчина крушил все в комнате, переворачивал стул и рвал книги. От этого становилось только хуже: листья бумаги, черные от ивритских иероглифов, покрывали пол, как ковер.       Этого мужчину зовут Адольф Гитлер.       Каждый пятничный вечер в комнату входит раввин, зачитывает кидуш, уходит, а наутро возвращается и долго что-то говорит доброжелательным, но назидательным тоном, как будто лучший друг и наставник. Адольф не понимает ни слова из того, что говорит еврей: говорит он на иврите. Если бы не регулярно звучащий идиш, который походит на родную речь, Адольф бы, наверное, совсем забыл родной язык. Телевизор и радио тоже сводят Гитлера с ума: в какое бы время суток он не включил телевизор, там идет «Нюрнбергский процесс», а по радио звучит радиостанция «Голос Израиля». Гитлер изо дня в день включает их в надежде, что однажды услышит что-нибудь отвлеченное от еврейской тематики. Иногда пытается выйти за пределы комнаты и застает шумные гуляния под «Хава Нагила». Хлеба он не видит — вместо него к блюдам подается маца или хала. Повара балуют лишь блюдами еврейской кухни: хумусом, форшмаком, цимесом, гефилте фиш и прочими. А на Хануку, Песах или, скажем, Пурим ему подается особый ужин.       Гитлер закрывает руками лицо. Америка не осмеливается сделать и шага в его сторону. Он не сможет ее увидеть, да и смерть ослабила тирана, но девушка все равно боится его. Адольф тянется к телевизору и нажимает кнопку, после чего экран вспыхивает. Там снова «Нюрнбергский процесс».       Америка выходит из комнаты. Долго находиться здесь и смотреть на этого изверга она не в состоянии. Она идет в соседнюю комнату, где живет другой диктатор под стать Гитлеру. На кресле сидит он — седой, бледный старик. Он не может сдвинуться с места: тело разбил паралич, а сознание затмила паранойя. Через комнату проходят изможденные, уставшие, сгорбленные люди. Синюшные, отечные, с гематомами и переломанными конечностями. Почти у каждого из них на груди расползается след от пулевого ранения. Они проходят через его комнату изо дня в день, с утра до вечера, и так с 1953-его года.       Этого старика зовут Иосиф Сталин.       Люди ходят мимо, смотря на него с укором, с непониманием: «зачем?», «за что?» Многих из них старик знает в лицо и может назвать по фамилиям: они напоминают о себе, назойливо проходя мимо него по нескольку раз в день. Но самый сильный удар наносят ему трое людей: Орджоникидзе, Киров и Надя Аллилуева.       Надя, всадившая себе в грудь пулю, оставив багровеющий след, каждое утро вывозит Иосифа на улицу в инвалидной коляске. Старик давно хочет спросить: почему ты покончила с собой? Разве я виноват? Но губы не шевелятся, а Надя не произносит ни единого слова. Все молчит, а ее рана продолжает кровоточить. И это мучит Сталина больше всего.       Америка возвращается в коридор и уходит, чтобы проведать еще одного персонажа. Его жгучее испанское сердце терзают уже не первый век. Сердце патриота и завоевателя. Сердце аристократа.       Этого испанца зовут Фернан Кортес.       Первое, что он увидел, попав сюда — Битву при Отумбе, которая сложилась иначе: индейцы одержали победу и взяли в плен Кортеса. Долгие годы он сидел в тюрьме в Ацтекской империи, затем его перевезли в Испанию, где заточили в крепость. Но это было ничем в сравнении с тем, что он узнал намного позднее. Кортес узнал, что Испания завоевана ацтеками — это было для него ударом. Америка узнала это от третьих лиц. Сейчас она может лишь наблюдать за тем, как Кортес пашет на ацтеков и жует плесневелые маисовые лепешки. Но и здесь долго она не задерживается и держит путь к другой двери.       Этот полководец — не испанец, а итальянец.       Как и Гитлер, этот человек любил чтение, но это наслаждение и ему отравили. На полках стоят книги одной тематики: поражения Наполеона, империя после смерти Наполеона, Битва при Ватерлоо. Каждый раз, когда издается новая книга, в комнату, гордо подняв голову, входит лакей и торжественно водворяет книгу на полку. Все мужчины, прислуживающие господину, как минимум на три головы выше его. Господина его рост волновал и при жизни, а сейчас над ним глумится сам дьявол.       Верно. Этот господин — Наполеон Бонапарт.       Он просыпается от артиллерийского грохота. За окном разворачивается его тотальный провал — битва при Ватерлоо. Каждые пять минут в комнату заглядывает адъютант и гласит: «Новости с фронта! Новости с фронта!» На столе растет пачка французских газет, на страницах которых хают Наполеона I и восхваляют его преемников.       «Битва при Ватерлоо была восемнадцатого июня. Восемнадцатого июня у Пола день рождения», — думает Ами. Она любит думать о муже, которого, по несчастливой случайности, нет рядом с ней.       Америка не позволяет себе долго грустить. Сегодня она вспоминала не только мужа, но и маму и думала о ее удивительном побеге из Восточной Европы, и сейчас ей хочется побывать в гостях у русских поэтов, с которыми ее успела познакомить Мерлин. Америка отрывает ноги от земли и летит по коридору.       Девушка оказывается на одном из самых верхних этажей Ада и входит в одну из крайних дверей. По проселочной дороге идет невысокий молодой человек. Его волосы пшеничного цвета слегка колышет летний ветер. Парень одет по-крестьянски: льняная рубаха до колен, под которой скрыты потертые штаны. По обеим сторонам дороги стоят обветшалые дома. Уже девяносто лет этот парень странствует и никак не дойдет до цели:       — Серега! — как из-под земли вырастает другой деревенский мужик. — Ну что, как ты? Слушай, а давай выпьем? Вот мой дом, — мужик указывает на землянку. — У меня такая настоечка есть! А-а-ах!       — Я вообще должен идти, — отпирается парень, — у меня дела.       — Да какие дела! — машет рукой мужик, обнимая Сергея за плечо и плетется с ним в дом. Дома ему наливают настойку, но делает парень первый глоток, как настойка превращается в болотную воду.       — Я так не могу! — Сергей бьет по столу рукой, вскакивает с места и убегает прочь. Сколько лет он попадает на эту наживку? Ему навстречу идут одинаковые с лица деревенские мужики, машут рукой, кличут: «Серега!» и зовут на рюмку водки, настойки, самогона. А Сергей торопится, ведь в конце пути его ожидает награда. Как и при жизни, ему мешает алкоголь. И стоит Сергею сделать глоток, как напиток превращается в кровь, талую воду, йод, нефть, бензин…       Фамилия Сергею — Есенин.       Америке больше нравятся другие поэты. Взять хотя бы Бродского. Но Ами никогда к нему не заглядывает, потому что видела его на лекции в Нью-Йорке в начале восьмидесятых. Ей куда интереснее заглянуть к другим русским поэтам. За одной из дверей прячется интересный герой.       Это Александр Пушкин.       Здесь ему не везет. Блестящий фрак и замшевый цилиндр делают его солиднее и длиннее. Темная аллея кишит молодыми и прекрасными юными девами. Александр, отмахиваясь от мошек, подскакивает к одной:       — Mademoiselle! Не хотите ли прогуляться в компании интересного мужчины?       Но та, не замечая его, проходит мимо, оставляя за собой цветочный аромат. Александр подбегает к другой и, протягивая ей руку, повторяет то же самое, но та пищит:       — Не трогай меня, извращенец!       В Аду ничто не поможет monsieur Пушкину вновь приобрести талант сердцееда. Он уже почти двести лет ходит по этой аллее. Его мучит не только равнодушие женщин, которого не было при жизни, но и бессменный июль. Всюду летает мошкара, и солнце припекает голову.       Америка направляется дальше, чтобы заглянуть к другому поэту. Она оказывается в гостиной, в которой стоят два кресла, маленький столик и камин. В нем потрескивают дровишки, а мерцающий огонь окрашивает комнату в желтоватый цвет.       В креслах сидят два старика. Оба очень стары: высохшие, дряблые тела, впалые губы закрывают беззубые рты.       — Фшу шижнь мне щагубил, бештыдник! — ворчит один из них.       — Да кто иж наш ешо бештыдник! — трясясь от Паркинсона, брюзжит второй. — Это ты фшу шижнь меня иж шебя ыводил, Мартыфка проклятая!       — Опять ты жа швое, штарикашка жалкая? Да ешли бы можно было убить тебя ешо раж, я бы это жделал! — сипит первый.       — Так убивай! Или што, кишка тонка? И-и-и, хи-хи! — капая слюной, шамкает второй.       — Да я тебе шейчаш! — первый старик, кряхтя, пытается дотянуться до трости, опертой на столик. Второй пытается плюнуть в первого.       Этих стариков зовут Михаил Лермонтов и Николай Мартынов.       Лермонтов всегда знал, что погибнет молодым, за что награжден вечной старостью. Америка усмехается и уходит. Уходит туда, откуда пришла — из места вечной молодости.       На крыше Ада идет совсем другая жизнь. Под голубым небом развернулся коттеджный поселок. Окна окруженных садами домов отражают солнечные лучи, в которых нежатся облака. Может, это все-таки Рай? Нет, живущим здесь тоже полагается наказание — за попусту растраченный талант. Эти дома, предназначенные для них, пустуют, ведь их жители безвылазно сидят в баре «Рок-н-ролл», к которому ведут все дороги поселка, покрытые черным, гладким асфальтом. Америка входит в бар, и с порога на нее набрасывается, как собака, резкий вокал Литтл-Ричарда. Америка идет по коридору, чтобы войти в зал для курящих. “Good Golly Miss Molly” начинает стихать, а из приоткрытой двери в конце коридора все громче доносится голос Джими Хендрикса. Девушка делает последние шаги и останавливается у дверного косяка, опираясь на него виском.       В тесной комнате стоят полупрозрачная конопляная дымка и перегар. В центре небольшой комнаты свалены в груду пустые бутылки, сигаретные бычки, дымящиеся косячки и измятые бумажки. На диванах вдоль стен и на полу перед ними сидят и лежат известные рок-музыканты. Вот Элвис Пресли и Бадди Холли. Вот и Джон Леннон с Джорджем Харрисоном. Вот Брайан Джонс и Кит Мун. Вот Дженис Джоплин, а за ней Рэй Манзарек и Джим Моррисон, обнимающий какую-то блондинку. Можно увидеть всех членов «Клуба 27». Америка смотрит на новоприбывших: Джо Кокера, Лемми, Дэвида Боуи и Принса. Всех не перечесть, и все они умещаются в этой тесной, заваленной мусором комнатке. Джими допевает “Gypsy Eyes” под ритмичные хлопки слушателей.       — А давай “Little Wing”! — просит кто-то из толпы.       — Да не вопрос! — отвечает Джими и начинает играть известный гитарный рифф.       Взгляд Америки падает на улыбающуюся блондинку, которую держит в своих объятиях Джим Моррисон. Она разглядывает ее лицо: это Линда МакКартни. Девушка тоже замечает Зами, и улыбка соскальзывает с лица. Джими допевает “Little Wing”.       — Ты бы знал, как красиво “Little Wing” спел один музыкант... его зовут Стинг, и он твой большой поклонник, — Америка решается выйти из тени.       — О-о-о, Ами! — протягивают в унисон вышеописанные, оживляясь.       — Давно мы тебя не видели! Где пропадала? Ты садись, — Дженис хлопает по подушке рядом с собой. Если бы Дженис осталась в живых, она бы наверняка стала лучшей подругой Америки. Видимо, этому суждено сбыться только здесь.       — Да есть у меня... дела, — улыбается Ами, садясь рядом с Джоплин.       — Не повезло тебе. И зачем ты сдалась этим демонам? — девушка пожимает плечами. — Жила бы спокойно с нами!       — Я, кстати, слышал эту версию “Little Wing”, — наконец вставляет слово Джими.       — Да-а? — Америка вздымает брови. — Как это?       — В общем-то, благодаря тебе, — отвечает Джими и поворачивается к заскучавшей толпе. — Так, что вам еще сыграть?       — “Purple Haze”! — требуют.       Джими играет. Америка погружается в свои мысли. Какое наказание досталось им, зажигающим миллионы человеческих сердец? По такому принципу и устроен Ад: чем дольше будет сохраняться память о человеке на земле, тем выше он живет. Америка бывала на нижних этажах, но очень редко — долго туда спускаться. Однажды она посмотрела, как там живут. Ее потрясла одна история. Про автобус, который круглосуточно, без выходных, курсирует по городу. Пассажирами становятся плохие водители автобусов. Большинство из них водили так, что постоянно удостаивались криков «Не дрова везешь!» Другие были виновны в страшных авариях. Но это было не самое страшное. За рулем этого автобуса сидел человек, в порыве ярости застреливший неосторожного водителя.       Джими играет песни одну за другой.       Чем же наказаны все присутствующие?       Вдохновение нельзя реализовать. Вдохновение наплывает и накрывает с головой, как цунами, и мучительно сжигает все изнутри, как пламя. Невозможно сыграть новую мелодию на гитаре — руки немеют или струны рассыпаются, невозможно прочитать стихи — дар речи пропадает, невозможно напеть мелодию — из горла вырываются хрипы. Надиктовать аккорды кому-нибудь тоже нельзя. Никто не мешает наигрывать все, что написал при жизни, но лучше не пытаться писать что-то новое.       Если смириться со своей участью, можно получить свои подарки. А за подарки отвечает Америка, следящая за заключенными. Она может наделить их способностью ненадолго перейти в мир живых и узнать, как они живут. Еще реже она позволяет появляться перед теми, кто их любил, в виде призрака. Дороже всего стоит — присниться кому-нибудь из родных.       Поэтому, благодаря Америке, они могут узнать, как живет мир без них. А миру без них — нелегко. Но они в обоих мирах — навечно.       И их наказания — вечные.