***
Доверие к людям — пустое, изъедено в моль, но у Хару были слишком прочные розовые очки. Либо она просто упрямая дура, которая верила в дружбу и мир, каждый раз обжигая ладони от слишком глупых ошибок. Огонь гнева выжигал Миуру, не жалея, тыкая носом в собственную веру в чудеса. Но Хару плевала на всё — вставала, отряхивала грязную блузку, поправляла рваные колготки, закидывая сумку на плечо. На лице — улыбка, в кармане ветровки — семь жвачек «Love is…» и ещё — четыре вкладыша. Слишком несерьёзная, но ночью — ломается спичкой. Утопиться бы, но Хару слишком хорошо знала физику и любила жизнь. Собственную. Грязную. Со всеобщей человеческой любовью. — Я хочу вырваться отсюда, — сказала Хару, присоединяясь к М.М. на кухне за пепельницей. Где-то в туалете — симфония звуков, немного печальных, страдающих, с выворотом желудка наружу, но главное — лишь бы не с сердцем. — Давно бы ушла. Но ты — слабая, — хмыкнула дымом М.М., засовывая полупустую пачку сигарет в руки Миуре. — Забыла? Почему ты здесь? Иди, и быть может, на щеке у тебя окажется новый шрам твоей ебанутой любви. Хару ничего не ответила, проглатывая горечь и прячась в скорлупу своих страхов, — где-то слышалось хихиканье Юни и мелодичный голос Хибари Кеи. Хлопнула дверь — и два голоса затихли, а после — гармония звуков, на которую способны лишь люди наедине друг с другом. — Ты разве не с ним? — недоверчиво заглядывая в темные глаза Хару, поинтересовалась М.М. — Мы спим только здесь по выходным, ничего больше, — пожала Миура равнодушно. — Когда становится каждому с л и ш к о м. М.М. кивнула, будто с сочувствием, но взгляд — куда-то далеко в свои мысли. — Может тоже променять нравственность в низменность? Ты не против, а, Хару? Хару пожала плечами, поднимаясь с табурета, едва удерживаясь на тонких шпильках. Ночной город звал, и ей так хотелось дышать той мнимой свободой далёких звезд, которых не было видно за неонами и высотками города.***
Университет — до тошноты, до ломки по мутноватому воздуху, где почти не видно чьих-то полузнакомых лиц, — Хару держалась, чтобы вырваться из плена съёмной квартиры, где каждая душа — грязные запотевшие стёкла, прокуренные, пропитанные, разбитые. Она пыталась сосредоточиться на мелочах, чтобы забыть, погрузиться в себя и работу, в учёбу, в бесконечные текущие дни в удушающем Токио, где никогда не было видно неба и звезд; где никогда не выйти на берег и не увидеть свободы дикой природы. Впереди — спина Бельфегора, лопатки под белой рубашкой, — и умиротворяющее спокойствие разливалось одухотворяющей энергией. Хару переводит взгляд и снова берёт в руки тетрадь.***
Взгляд прояснялся, было тяжело, с ломкой в костях, но всё же — не больно и не страшно, как казалось. Спина и худые лопатки, копна белёсых волос. Через неделю Миура смогла поверить в одно из чудес — счастливое будущее.***
— Ты раздражаешь, — обернулся Бельфегор на паре политологии. — Смотри в окно и не жги дыру в моей рубашке. Испачкаешь ещё. — Тебе так плохо от взгляда? — Хару горделиво вскинула нос, внезапно глядя ему прямо в глаза — дерзко, привычно для той, что потеряна в комнате угара. На миг серые глаза помутнели, открыв для Миуры всю душу — такая же, сломанная, потерянная, но почему-то всё ещё стойкая. — У тебя взгляд похотливой суки и шлюхи, — пожал плечами Бельфегор. Собрав вещи, он пересел на первую парту у самого окна, оставив Миуру где-то на задворках. Впервые ей нечего было сказать.***
Крыша — место, где не будет слухов, не будет язвительных комментариев в спину, которые жгут хлеще, чем окурки от сигарет; от них не остаётся следов — но не заживают, продолжая кровоточить. — Как думаешь, кто из нас первым уговорит красотку уединиться в постели? — и Хару сбегает, глотая тяжелый ком, дыша часто-часто и мелко дрожа. Люди не пытались понять её душу, не пытались узнать, а что там, за слоем штукатурки и за образом девочки-только-позови. Разочарование, боль и психические проблемы, — пучок спутанных фобий, детских потрясений и злого современного общества, который, не колеблясь, растерзает за твои слабости. Хару знала, этот мир разрушит не война. Его разрушат сами люди, — жестокие. Не умеющие любить и не знающие, как подарить другому любовь. И Миура знала — она из таких, но ей очень хотелось попробовать жить немного иначе. Тёплый, совсем неожиданно даже жаркий для конца сентября день ударил волной солнца и тёплого воздуха в грудь. Хару хотелось расплакаться — несправедливо жарко, несправедливо тепло для дождливой осени в её голове. Грудью ощущался металл перегородки, больно врезаясь в кости и мягкий живот, одна нога уже стояла на перекладине. — Если сбросишься — то твою сломанную жизнь увидит асфальт. Пожалей его, — то ли насмешливо, то ли равнодушно кто-то сказал. Хару стремительно развернулась и встретилась с серыми, как её жизнь, глазами. Бельфегор привалился к бетонной стене, полусидя, в тени. Щуря глаза от яркого солнечного света, прикрываясь ладонью, чтобы выцепить фигуру Хару из хаоса солнца. Смущённая, застигнутая врасплох, Миура не знала, что сказать — лишь машинально шарахнулась от перил. Каваллини кивнул и прикрыл глаза, снова погружаясь в дремоту. Хару с минуту посмотрела на него, не зная, можно ли ей даже дышать; она двинулась обратно, скрипя сердце к тем, кто бросался камнями в спину. Нагретая солнцем дверная ручка в ладони, и снова тот же, с хрипотцой дремоты голос: — Не иди туда, если не можешь выдержать. Сядь рядом. Миуре показалось, что она ослышалась, не забывая презрительный фырк и демонстративный уход. — Но ты же… — Я просто не люблю, когда пялятся в спину. Если надо — то просто прямо спроси. Хару кивнула, зная, что Бел не увидит, и просто тихо села в тени. Бельфегор машинально привалился к чужому теплому плечу и заснул.***
Они были как тени друг друга — не разговаривая, почти не обращая внимания на присутствие чужого себе человека; Хару шла туда, куда шёл Бельфегор, Бельфегор шёл туда, куда уходила Миура. Они не спрашивали друг друга о том, что там внутри — понимали, что ничего хорошего нет. Два столба, которым нужна поддержка друг друга, не более. Не было влюблённостей, не было конфет и цветов, не было долгих прогулок, которые завершаться постелью — им и не надо такого. Всё это мелко, всё это пусто и глупо, когда есть просто они. За спиной шептались университетские сороки, но теперь Хару не боялась, шепотки не трогали её, пока она видела спокойное синее море в глазах. Такое, каким она видела давным-давно в своих детских мечтах и книжках с картинками. Нарастающее беспокойство сменилось лёгкостью; её отпускало, уходило, растворялось где-то в дыханье Бельфегора. Из-под туч выглянуло солнце, и на минутку здесь стало тепло.***
— Бросай это дело, этот запах меня раздражает, — сказал Бельфегор, когда они в очередной раз скрылись на крыше. Хару посмотрела на недокуренную тонкую сигарету в руках и сбросила вниз. Впервые она сделала свободный глоток воздуха с ветром.***
Знакомый пьянящий угар и дым, который смывает фигуры людей. Больных, страдающих в своей ипостаси, но Хару теперь не трогала эта атмосфера. Словно она — здесь чужая, ненужная, с в о б о д н а я наконец-то. Глаза искали стремительно рыжую макушку и руки в браслетах, искала чёрные вензеля на плече. — Ты слишком прилична для этого места, — грубо развернули её чужие руки. М.М. теперь уж не рыжая: розовые, как детская жвачка, волосы, но те же, густо подведённые глаза чёрным карандашом. Та же покорёженная душа, которая вот-вот начнёт разлагаться в живом, всё ещё тёплом теле. Короткая до неприличия юбка и резинки чулок в крупную сетку. На Хару — обычные джинсы, коричневый пуловер и балетки. Волосы в хвостик, но внутри — кружила весна. — Я здесь в последний раз, — поделилась Хару с М.М., равнодушно пожавшей плечами — искра была, но потухла. — Я за тобой, я хочу вырвать тебя из этого места. — Поздно. Я не смогу выйти из плена, — М.М. присела на краешек дивана с ободранной обшивкой. — Не жалей миражи. Поздравляю. Иди. Миура кивнула, и не думая, убежала отсюда, — её душило чужой болью здесь. Здесь — по-другому. Здесь всё иначе. Вера в чудо вернула её обратно в реальность из глубины своего мира, будто она — это Алиса. Она теперь не девочка-всегда-где-то-одна, она — Девочка-которая-верила-в-чудеса.***
— В Токио не видно звезд. — Глупая, просто подними глаза на ночное небо.