wither and wilt // чахнуть и ослабевать

Стоял мужчина с лопатой. Он копал яму возле четвертой по счёту могилы, где находился чей-то фамильный склеп. Мужчина переворачивал почву и горные породы, и извивающихся червей, которые боятся солнца. Джон понимал тех червей. Солнце делало всё более очевидным. По крайней мере, под прохладной землей он мог спрятаться от тяжести мира. По крайней мере, в земле у него бы была компания. Монотонные металлические удары лопаты о гравий заглушали пение птиц. Это весело, потому что Мэри уснула бы прямо сквозь этот шум в утро любой другой субботы. Сейчас она тоже спала, конечно, спала. Джон думал, что он мог услышать некоторый глухой шум вместе со звуком лопаты копающего корни человека, и на мгновение задался вопросом, что бы это могло быть. В итоге он осознал, что это было его сердце, и, когда он это понял, он наполнился желанием вырвать его из груди и скормить воронам. Это прекратилось быстро, потому что Джон знал, что его сердце было высушено и сморщено, и даже птицы не нашли бы его аппетитным. Трава была покрыта росой, когда он встал на колени, чтобы возложить цветы к ее могильной плите. Тюльпаны - ее любимые розовые и желтые, которые она держала в изящных руках, когда шла к алтарю; которые она бросила через плечо отчаянным девушкам, желающим поймать букет; которые он заправил ей за ухо во время их первого танца. — Здравствуй, любовь моя, — сказал Джон. — Я скучал, — он глубоко вздохнул и незначительно покачал головой. — Так сильно, что я не помню, как дышать, — он на секунду остановился, слыша звуки лопаты с другого конца поля, к которым он фактически не прислушивался. — На днях я посетил Миссис Хадсон, — он говорил ей тихо. — Она живет в доме престарелых, но, даже, если она него злится, она всё равно остается прочной, как гвозди, — он немного посмеялся и подумал: «Точно такая же, как ты. Определенно такая же, какой была бы ты». Он мог представить, как после их выхода на пенсию они жили бы в приморском коттедже с соломенной крышей, проводя солнечные дни, стремясь к клумбам, полным нарциссов, и тратя бурные часы, наблюдая за морем и небом, покрытым оттенками серого, как они сидели бы вместе, смеясь сквозь их седые спадающие на лицо волосы и вплоть до морщинок в уголках глаз. — Мы могли бы быть вместе вечно, — бормотал он. В его горле вновь встал ком, и в ушах начало звенеть, и он не мог доверять самому себе для того, чтобы сказать что-то более громко. Вместо этого он давал своей голове приказы, которые часто терпели неудачу до того, как принимали бы окончательную форму. Он стоял на коленях в течение долгого времени там — просто на коленях, заставляя себя не плакать. Он находился в одном положении так долго, что, когда попытался встать на ноги с помощью трости, цвет ткани его джинсов был темным, похожим на черный цвет с сыростью. Иногда, когда темнело и его настигало чувство вины под покровом ночи, он интересовался, могли ли бы он и Мари действительно быть вместе. Иногда у него в глубине души закрадывалась идея, что он был заменой — спасительный плот, прильнувший весьма плотно во время ликвидации последствий циклона. Он ненавидел себя за эти мысли, ненавидел себя даже больше, чем то, что они были правдивы. К тому времени, как Джон подошел к мраморному надгробию Шерлока, его рука ужасно тряслась. У него здесь не было ни одного цветка: Шерлок не оценил этого, Джон был уверен в этом. Лицо Джона осветила легкая улыбка, когда он вырвал нечетное количество сорняков из основания и собрал их в кучу. Он помнил то время, когда Шерлок говорил ему о том, что четырехлистный клевер был «продуктом чрезмерного энтузиазма потребления пива в Ирландии». Это не было смешно, на самом деле, но он смеялся, так или иначе, потому что это раздувало его легкие. По мере того как он стоял, Джону становилось очень очевидно, насколько он одинок. Он думал о 221А, и вывеске «На продажу», и о пустом полу, о левой половине его кровати, которая неуклюже заправлена вот уже месяца два, о кресле из кожи и стали, на котором неудобно сидеть в квартире Джона, о сохранившемся запахе Его одеколона. Он думал о едва не пустой бутылке виски, и о белых таблетках в его ванной комнате, и о цветах на могиле Мэри, которые позже будут чахнуть и ослабевать, забирая вместе с тем свою красоту. Он оставил смазанные отпечатки пальцев на черном надгробии Шерлока — уличающие доказательства его сентиментальности — и думал о его пистолете, и яблоке, и его кружке Медицинского корпуса королевской армии, и ему было интересно: что, если тот человек с лопатой будет выдалбливать почву для него рядом.