Предмет зависти

Если Нанаба и была склонна к отдельным смертным грехам, вроде праздности и, когда сильно везло, чревоугодия, то к греху зависти никоим боком не относилась. И даже слабо представляла себе, что оно такое — эта черная, пробирающая, подлая зависть, когда сил нет, прямо до зубовного скрежета хочется иметь вот именно то, что есть у другого. Даже если оно тебе самому, по здравом размышлении, в общем-то, и даром не сдалось, просто вот у другого есть, и мне надо! Нет, этого чувства Нанаба не знала и даже в детстве, кажется, не умела завидовать чужим игрушкам. Другое дело, если у кого-то кусок колбасы в руке или сладкий пирожок, это не зависть, а цель. Причем объекты чужой зависти её нередко сильно удивляли. К примеру, чужие успехи. Цену этим успехам Нанаба знала прекрасно: успешные в учебе ночами не досыпали, ходили до синевы бледные и все поголовно в очках, лидеры в боевых дисциплинах тренировались на износ и в часы отдыха, и в ущерб личному времени, и боль умели терпеть такую, которую другие второй раз испытать не согласились бы ни за что. Успешные в карьере зависти заслуживали ещё меньше — покрутись ужом, потерпи начальственные замашки, поугадывай настроение, а потом за это ещё ответственности на себя взвали пару пудов, так какая уж тут к чертям зависть? Сам себе виноват, если не смог, испугался, заленился, бросил на полпути. Завидовать — проще всего, а ты возьми и сам сделай, сам достигни, а потом рассуждай, как кому-то успехи с неба упали. Таким женским глупостям, как дорогие украшения или красивые платья, Нанаба и вовсе завидовать не могла, хотя бы потому, что объектов этих в большинстве случаев попросту не замечала, ну не интересовали они её и всё. Но это насчет достигнутого трудом или как-то приобретенного, а если кому-то что-то от природы досталось, то и вовсе уже смешно, как будто человек сам себе выбрал густые волосы, пушистые ресницы, ноги длиннющие или ещё что-нибудь эдакое, от чего противоположный пол краснеет и шеи сворачивает. В общем, Нанаба и вообразить себе не могла, что однажды настанет день и она, уже взрослая и даже, по мнению некоторых, неглупая, испытает вдруг это достаточно мелочное и, можно сказать, низкое чувство. И, главное, по отношению к кому — к Майку! Объекту её всепоглощающей любви, уважения и обожания. Но не завидовать было нельзя. У Майка была грудь! У Майка была такая грудь, о какой Нанабе, хоть она, черт подери, и представительница того пола, который и должен этой самой грудью привлекать, оставалось только мечтать, и мечта эта была несбыточной. У Майка была такая грудь, что когда он набирал воздуха, чтобы дать команду длинному строю, трещал кожаный нагрудный ремень, и пряжка грозила отлететь и впечататься в лоб какому-нибудь зазевавшемуся новобранцу. Будь у их форменных курток пуговицы, они отлетали бы десятками, и Майк каждый вечер тратил бы кучу времени, чтобы пришить их на место. Может быть, поэтому он редко носил рубашки. Свою зависть Нанаба скрывала и прятала, и даже пыталась бороться с ней. Тщетно. Стоило Майку, уставшему, потному, предвкушающему долгий вечерний отдых, стянуть одежду и, склонившись над тазом, начать обмываться, как Нанаба впивалась в него глазами и поделать с собой совершенно ничего не могла. А Майк ни о чем и не догадывался. Более того, любил, как назло, в порыве нежности привлечь любимую ближе, обхватить ручищами и прижать прямо туда, как он думал, к сердцу. Нанаба думала: издевается! И даже пыталась укусить. Зубы соскальзывали по плотной коже, обтянувшей бугры развитых грудных мышц. Майк смеялся, говорил, щекотно, думал, она так с ним шутит. Грудь у него на ощупь была приятной. Не мягкой, конечно, как женская, а как литой щит, только упругий и теплый. Нанаба прижимала к этой груди ладони, когда усаживалась сверху, в темноте обострялись чувства, и тело под руками казалось ещё прекраснее, ещё приятнее, ещё лучше. Она наклонялась и кусала сосок. Майк орал «ай» и предпочитал поменять позу. А потом Нанаба лежала, прижавшись щекой, и покачивалась на движимых ровным дыханием волнах и уже не знала, чего в ней больше: зависти или восхищения. Неприятным открытием для неискушенной в черном деле зависти Нанабы стало, насколько же плотно и навязчиво она занимает мысли. Нанаба смотрела на грудь командира, когда он командовал на плацу, смотрела на неё, когда он ругал напроказивших рядовых, смотрела в кабинете, смотрела в столовой, на улице, в конюшне, на тренировке, естественно, тоже, и однажды всё чуть не кончилось позорно и плачевно, к счастью, сноровка и опыт в последний момент позволили увернуться от стремительно приближающегося столба, иначе трудно вообразить, как она объясняла бы в санчасти, как умудрилась не разминуться со снарядом буквально на ровном месте. А дома так и вовсе нельзя было глаз оторвать, особенно теперь, когда погода позволяла Майку расхаживать раздетым до пояса. И зависть, оказывается, умела управлять. Не так, как лень, которая нашептывает: «Сиди себе, без тебя всё сделается, а ещё лучше — приляг». Не-ет, зависть коварна, сперва она заполоняет мысли, а после начинает управлять телом. Нанаба поняла это, когда услышала растерянный и удивленный голос Майка: — Золотце, а что это ты такое делаешь? «А что это я такое делаю?» — спросила себя Нанаба и посмотрела прямо в широкую мужскую спину, мощные лопатки сходились прямо перед её носом, гладкие мышцы бугрились под белой кожей. В руках она ощутила грудь. — Э-э-э… — сказала она в эту красивую спину. — М-м-м… Майк скосил глаза и постарался повернуть голову так, чтобы хоть как-нибудь увидеть её лицо, однако не мог, Нанаба спряталась, прижалась к его лопаткам и — Майк даже спиной это чувствовал, даже не по запаху — вся горела от неловкости и стыда. — Нанабушка, да что это с тобой? Он развернулся, взял её ладонями за щеки, приподнял лицо к себе. Нанаба прятала глаза. — Занятный у тебя фетиш, моя радость, — сказал он с доброй усмешкой. И Нанаба сдалась. — Это… это не фетиш. — Она вдохнула глубоко, выдохнула, чувствуя, что румянец залил уже не одни только щеки, а всё лицо по самую шею — предательская светлая кожа! — Это зависть. Майк переспросил, она спряталась, зарылась лицом, обхватила руками, чтобы не отодрал от себя и не заставил смотреть в глаза, но он и не пытался. Только ходила мощными толчками эта его восхитительная роскошная грудь от громкого, несдерживаемого смеха. Отсмеявшись, утерев слезы и не решившись смущать и без того бесконечно застыдившуюся Нанабу, он погладил её по голове, мягко прошелся пальцами по затылку и, борясь с вновь подступающим смехом, сказал: — Не завидуй, глупая. Она и так вся твоя.