На прощанье – ни звука. Граммофон за стеной. В этом мире разлука – лишь прообраз иной. Ибо врозь, а не подле мало веки смежать вплоть до смерти. И после Нам не вместе лежать. И. Бродский
"Тут будет мало косметики, мало влаги и полно жары – мы сдохнем", – об этом в первую очередь думает размозжённая по зализанному солнцем песку Элизабет, ступая на горячий порог косого деревянного особняка, через стёртые сланцы чувствуя шипованные занозы. Внутри резко пахнет старьём и апельсиновыми корками, дырявые, плюющиеся нитками шторы в купе с гардинами не сдвигались веками – сюда даже ветер не заходит, только моль "...и мы". – Хвалёный Шинигамовский особняк, – Лиз скептично пробегает уставшими сухими глазами программку, которую она абсолютно случайно получила от Кида в дороге. – Не густо. А Кид не то чтобы отвечать, даже заходить не спешит: медленно выгружает из какого-то полуразваленного прицепа во дворе чемоданы и достаёт из кармашка за сиденьем неаккуратно перевязанный бечёвкой зелёный праздничный пакет (вполне в её духе), последнее напутствие Маки. Внутри интересно: там серый, запутавшийся в паутине (скорее, паутина запуталась в нём) веник и идеально ровная записка, которую она скорее всего писала уже после того, как уложила дочь, другого объяснения форменной педантичности былых времён Албарн не найти, а на ней печатными: "Понадобится, пылесоса тут нет. Не задохнитесь". И сарказм с привычными пожеланиями, дополняющими красивый ряд с вполне обыкновенным "Не сдохни" и "Не сгори, когда будешь жарить яичницу" настолько греет, что даже возвращаться не хочется вопреки чихающей и чертыхающейся, где-то успевшей пролезть на второй этаж Патти. – Ты знала, на что шла. Догадалась же, что программа не отсюда, – Смерть с грохотом ввёз чемоданы на первую ступень, добавляя тише: – "Незаурядная" ты наша. И эта шутка почти добивает. Лиз-то знает, что Штейн в псевдосерьёзном разговоре об оценках был абсолютно честен и прав, а Кид во всех последующих – нет; прекрасно осознаёт, что Мака, проходя с чёртовым Эвансом очередной обоюдный квест*, как-то заночевала здесь в поисках подсказок к письму вместе с дочерью, которая к утру чуть не отбросила коньки из-за обнаружившейся аллергии на пыль; а ещё нутром чует: они здесь не потому, что этот дом для Кида – идеальный вариант на Рождество.***
Они начинают искать продукты и вылизывать углы и ступеньки за два дня, чего Кид решительно не понимает. Обе надевают идентичные засаленные фартуки, обвязывая их непозволительно тугим бантом за талию, хватают по электровенику и носятся, как ошалелые газели, по террасам и комнатам, по двум огромным кухням, кладовкам, коридорам, элегантно покачиваясь в такт старым немым фильмам, гремящим по одной пластинке без изображения на весь особняк. А Кид пишет. Пьёт дешёвое пиво из горла и пишет кому-то письма. – Ты прекратишь или нет? – Лиз резко тыкает Смерть Доместосом куда-то между шеей и плечом и шуршит неуклюжими шароварами куда-то мимо, вынимать ежевичный творожник из дребезжащей плиты. – Я не хочу, чтобы ты работал, когда мы приехали, чтобы... – секунда замешательства. – ...отдохнуть. Ага. – Я не работаю, – Кид угрюмо поднимает голову, скованно улыбаясь запаху свежего хлеба. – Это послания ребятам на Рождество. – Угу, ясно. Слышь, Кид, – наличие хамской дворовой лексики, появляющейся лишь в избранных случаях, говорит о том, что предстоит серьезный разговор/вопрос/просьба/жалоба. Лиз склоняется на бок, обнажая острые зубы, в тусклом бежевом свете, угрюмо вколачивающимся в лоснящиеся занавески, они больше напоминают ряд ровно отточенных ножей. В следующий миг эти ножи врезаются прямо Смерти в глотку. – Знаешь, кому девушки действительно дают? "Отличная попытка". – Просвети меня, – мужчина плавно отрывается от пергамента и нервно поднимает одну бровь, ожидая дальнейших указаний. – Ого, очнулся! – орёт Патти из какого-то коридора. Лиз думает секунду, порывисто скидывает фартук и лениво стаскивает свитер, демонстративно поворачиваясь к Киду спиной: за самомнение задевают только таким способом, иначе никогда не получалось и не получится. Петли длинными плиссированными рядами сползают с аккуратных костлявых плеч и шеи, пока не бухаются в заботливо подставленную руку с настороженными, растопыренными пальцами – вторая медленно открывает духовку, выпуская терпкий запах ежевики и приготовленного теста, а потом по-мужицки тянется почесать поясницу. – Передумала говорить, – она надевает перчатки, потягивая носом в воздухе витающие ягоды: вопреки ожиданиям, под свитером полупрозрачная майка и тянущиеся до плеч лямки – Лиз довольно смешно дёргает плечами, чтобы перекинуть их на пару миллиметров из-за глубоких багряных полос. – Ну и холодрыга тут... Ветер распахивает окно, и пока Патти судорожно дёргается в попытках остановить леденящие потоки влажного скомканного воздуха, Лиз ёржится и залезает к Киду под одеяло, задумчиво плюхаясь на кресло рядом. – День второй: дождь. Как думаешь, может, снег выпадет в этом году? – она бодро закидывает кусок заключённой в тесто ежевики в рот. – Ты серьёзно?.. В пустыне, да? – Ну. Глупые вопросы в такие моменты являлись своеобразным символом недовольства отсутствием внимания и явно плохим настроением: по-другому и быть не могло. Тут оказалось всё необходимое: скука, холод, барахлящая печь и пыль в каждом углу с недовольными электровеником пауками, только рождественского настроения не было, потому что не было снега. Лиз знала, что Кид явно не внезапно решил блюсти старую дедовскую традицию отмечать праздники в семейном особняке далеко от Академии и не просто так уехал ото всех в канун, задумчиво заполняя бланки и письма с таким же скучным, задумчивым лицом. Он хотел свалить оттуда. Хотел, а не вынужден был, чтобы якобы никто не мешал работать. Так было нужно.***
– Какой ты глупый. Элизабетт бесшумно подсаживается к Смерти на веранде, шелестя дырявыми джинсами и внезапно отыскавшейся где-то на чердаке шалью – на языке вертится какая-то затёртая мелодия и под завывание снова сухого ветра её так и тянет напеть её. Но этого нельзя. – Давай, – он пусто смотрит вперёд. – Обоснуй. – Чаю и холода полно в городе, представляешь?.. – Лиз накручивает на палец прядь залаченных волос и облокачивается локтём на кресло-качалку. – Ты ненавидишь Рождество. Ты хочешь чего-то и сам не понимаешь, чего. – Ну серьёзно? Ты считаешь, я настолько пустоголовый, будто не могу решить, что мне нужно? Как глупо, чёрт подери, как глупо и... и правильно. Ага. Даже не спрашивать, закуривая, пусто понимать, что он так устал делать: решать. Решать, закрываться и выползать из-под постоянных чужих проблем, еле выживая в борьбе за себя, свое и чужое счастье, уходить всё дальше в себя, зализывая кровоподтёки из-под взъевшихся как стая собак нервов всю свою жизнь, запивая горечь солнечным джемом из горстки близких людей. Выжженные, выжженные на палящем, чужом солнце заживо, они крались по дикой бесконечной пустыне вместе. – Надолго мы тут? – Лиз отрывается стопами от кресла-качалки и жадно пьёт кислород. – Пока, как фениксы, не восстанем из пепла. Солнце ярко-песочным помидором закатывается под подножье гор, и пар из заточенных лиц вылетает рваными кусками ему вслед. Если думать об этом, холод и правда съедает изнутри. – Ты знаешь, что мы всегда с тобой в любом случае. – Тебе не скучно тут одной? – Лиз поднимается вверх по длинным зазубренным ступеням, заставая Патрицию за мытьём пола, и замечает у неё за плечами бурый рюкзак. – Кидушка на веранде? – Не осторжничай. Ага. – Я никогда не была одна, ты так не считаешь? – Патти вымученно приваливается к стене, вынимая из-за спины обложенную выцветшим "Руководство по сборке оригами" книгу с явно какой-то другой обложкой. – Я его уважаю, но спрашивать, какого чёрта приехала сюда, не хочу. Послушает, решит, что я тронулась. Меня всё устраивает. Подружилась с пауком. – Думаешь, до сих пор есть смысл что-то скрывать? – темень рвётся на кухню через форточки и дырки в заплесневелом полу, и Лиз внезапно начинает дико напрягать его присутствие. Слишком много темени. Повсюду. Окружает. Жрёт. – Тебе не нравится моё поведение? Я – это я, и я не должна говорить кому попало, что чувствую. Ему холодно. Он выцвел. Ты выцвела. Выцвела я. Мы тут лечимся, – Патти закрывает глаза и встаёт, аккуратно хватая ведро и накидывая лямку рюкзака на плечо. – Он не посторонний, ты же уже... – Лиз мямлит. Даже не замечает этого, но голос останавливается где-то в глотке и сдаёт назад, ползёт к легким и там оседает, проходит, продёргивается сквозь все тело и трещит от боли. Дверь за Патти захлопывается через секунду.***
Половицы скрипят по-разному: ближе к обшарпанным стенам из-за голой ноги – противно, это сильно режет слух, а вот к окну из-за подошвы тапочка – не очень, как будто были предназначены всё своё существование (жизнью назвать это очень трудно) только для одного – этого – ночного похода. Рука всё ещё дрожит, когда сталкивается с замороженной древесиной – зависает в воздухе упрямым кулаком и, сжимаясь и разжимаясь, наконец делает четыре вымученных стука. – Заходи. Дверь задумчиво приоткрывается, пропуская неживые полоски лунного света сквозь щель – внутри шторы намертво задёргивают огромное круглое окно с все так же деревянными ставнями. Лиз проскальзывает внутрь так, как будто никто не пускал её – нагло и воровито, озираясь по сторонам. Тишина растворяется в мнимом согласии. – Я ложусь, – интонация скорее предостерегает. – Угу. Иногда традиции вживаются в кожу: становится страшно – сжимаешь кулаки, хочешь сдохнуть – сцепляешь зубы не потому, что хочется, а потому что нет другого выхода. А иногда выход есть. Мучают кошмары – наяву или во сне, неважно – залезай в кровать к напарнику. Ложись рядом. Грейся. Плачь. Первый раз она разревелась, когда партнёрша по курсам в Академии не вернулась с задания: она стучалась уже в истерике, после молчания упала на пол и сжалась там. А через несколько секунд её также молча занесли в комнату и, накрыв одеялом, два часа молчали вместе с ней. Это было важно. – Пятнадцать минут до полуночи. – Я знаю. Дай мне подумать. В глубине зажигается надежда: вдруг он наконец выйдет. Уже много лет не выходит на улицу в Рождество, с тех пор, как снег покинул эти края, как жизнь покинула их. А сейчас выйдет. Ага. Да. ГлупоГлупоГлупоАдскиГлупо. Она тихо прижимается к Смерти ближе, не пытаясь заглянуть в мутно-песочные глаза – он давно отводит их даже в темноте. Не смотреть. Ей нельзя смотреть. Он знает. Знает она. Десять минут пролетают мимо, как пепельно серые облака за полосами штор, и каждая секунда гулко стучит в их сердцах. За стеной на пол начинают тихо падать капли. Капли?.. Лиз выскакивает из-под простыни и подбегает к окну: собственнически распахивает ткань, впуская ночь в себя, и в смешную сорочку из распахнутого стекла в неё врезаются снежинки. Они летят внутрь теплом, прошивают плоть насквозь, так, что Кид видит – и Лиз поднимает подол, чтобы коснуться заледенелой кожи внизу живота. Приятный холод. Никогда холод не был таким приятным. И руки сзади тоже. – Потрясающе, – и Лиз впервые рада, что этот голос не её. Они стоят так ещё пару минут с раскрытыми ртами, жадно вдыхая Рождество, пока Патти копается в чулане, бежит наверх, врывается в комнату с коробкой петард. И пока Лиз срывается на зов сестры, тормозя в дверях, Кид улыбается, засунув замёрзшие руки под скомканную простыню, которую он чисто инстинктивно потащил за собой к окну. Он прыгает оттуда – прямо вниз, на балкон первого этажа, а потом перебирается и шагает вперёд по холодному песку. Вперёд. И хотя боль не глушится, её можно остановить, как старые часы. Старые часы, гниющие на выжженном солнцем песке заживо, даже если секунды мыслей не прекратят свой бег. Фейерверк разрывается в потухшем небе: зажжённое счастье медленно оседает к их ногам.