Полоз

Лес стелился под ноги, колдовской лес, полная лихом чаща. Руки Барда дрожали на луке – в лабиринт деревьев его заманил белый олень, призрачная добыча, которую так и не удалось пристрелить. Тысячи колдовских заклинаний шептали кроны, и лучник задыхался, сдавленный духотой стоячего воздуха. Но он ещё надеялся выбраться из места, из которого никто не воротился ранее. Но у него дети – три радости, душа его, и к которым он должен вернуться. Златая осень – опасное время. Пыль превращалась в туманную хмарь, тропы завязывались в узлы среди густых в последнем тепле буйного лета трав. Дыхание рвалось изо рта, шумело глупо; упрямей, дурень, дурак, и ложь в сказках о том, что дуракам везёт, и даруют им боги блага за их удачу. Бард шёл уже много часов – сотни дней, миллионы лет. Не смел он останавливаться и ложиться отдыхать у корней под диким шиповником: леший растерзает, гибкие ветви оплетут шею, полозы-короли утащат в своё подземное царство… Заблудился. Стиснул зубы, впился ногтями в ладонь правой руки. Ушёл далеко, заблудился в тёмном живом Лихолесье, злом лесе. Лучник замер на миг, огляделся. Куда идти? Только чаща вокруг, не людская и безнадёжная; даже птиц певчих и зверья обычного не видно, не слышно. Но как утих звук его тяжёлого шага – вдруг показались ему голоса и весёлый колокольный звон. Неоткуда здесь быть людям да празднику, и всё же Бард боялся верить в своё безумие, лесом навеянное. А потому пошёл пьяно на звук и раздвинул ветви густых зарослей; посмотрел и потерял оборвавшийся в крике страха голос. Змеи были на поляне, змеи в траве и деревьях. Свадьба полозов радостная шла, змей на змеице женился: изумрудной чешуёй сверкал жених-наг, держал под тонкую с звонкими браслетами руку невесту-нагиню, медью волосы, медью хвост. А обручал их сам змеиный король – корона его из осенних листьев и веток с ягодами сделана, а сам он был облит тёмным золотом. От гладких волос спускалось, плеснуло на сильные плечи; змеиное тело лежало кольцами сокровища, длинных когтей простёртой руки не боялись брачующиеся. Невыразимо прекрасен и тошнотворно уродлив был полоз, змеиный царь и лесной чащи король. Вдруг он обернулся – Барда пронзило отравленной стрелой. Впился в него янтарный взгляд, вспороло вертикальными зрачками, и зелени искрами и чернотой в узких щёлочках вырвало из тела дух: видит всё король лихого леса, знает, кто в его владениях ходит и глядит на него. Достанет его змей, заберёт змей, утащит в свои подземелья… Лучник с криком отшатнулся, но под ноги ему коварно бросилась коряга: упал, сломал о корень верный лук, болью и колдовским мороком вспыхнуло вокруг. Забыв о мире, обо всём, вскочил человек и бросился бежать: плетьми гнал страх, глушило сердце громким стуком рёберного плена. Не считал Бард деревьев и не разбирал направления и дороги – прочь, прочь от беды и змей-колдунов! Обрыв, пустота, падение кубарем: не заметил и этого, рухнул камнем и прокатился по склону. Ива неверная ветвью хлестнула глаза, ослепила, черноту подарила – в ней змеи шипели, полозы шептали, звали к себе. Рвало грудь болью сухой и слабостью чёрной, пусто и страшно рукам без верного лука, что сломал, потерял… Люди нашли у опушки, чистой, светлой; омыло холодным ветром степным и озёрным. Но всё видел Бард перед собой золото-золото, глаза-глаза, золотые глаза. Неделю его не было – пролетело мигом и часами. Тильда плакала, и Сигрид рыдала, но собрала слезами девичьими мужчин по всему городу: сын шёл с ними, нашёл слабого глупого отца у края заколдованного леса, принёс домой к прекрасным принцессам-дочерям. Выходили, вытащили, за руки держали и кормили, как дитя, а Баин дивился его голоду, ведь не охотнику голодать в любом лесу, сколько бы ни было чар в его листьях. Бард встал на ноги быстро, поднялся, окреп. Младшая дочь новую тетиву начала плести из волос сестры и конской гривы, пела тонко-звонко вечерами, оберег вплетая. Но Сигрид видела, Баин замечал – не здесь их отец и кормилец, не слушает песни детской; стыд брал лучника без лука, охотника без добычи, вина когтями терзала. Променял лес на озеро, стрелы на весло, отворачивался лучший стрелок на улицах – всё, чтобы к лесу не ходить, на Лихолесье не оглядываться, не слышать зов. Шептали дурнопьяно сухие степные травы, шиповник тянул иголки и алые листья, в скрипе досок дома под ногами слышалось: «Иди ко мне, иди, люби лес, подданный мой…» Полоз звал, не оставил, нежно завлекал – король леса манил в своё королевство. Не человечий был праздник тот, не человечьего ума и взгляда дела, и теперь то ли платил он, то ли веселились полозы, пригляделся он им… «Пригляделся, пригляделся, ну же, люби и меня тоже», - сам царь говорил, шипел в скрипе досок в доме родном; злато чешуи и кожи мерещилось везде. «Любим будешь, царёв любимец», - вторил ему шёпот поданных его, звоном браслетов в плеске воды в вёдрах, в темноте колодца. Манили голоса, звали за собой – плакал бывший лучник по хорошей охоте и вновь и вновь ступал на лодку ненавистную. Бард затыкал уши и беззвучно кричал, пытаясь глушить. Ночами чёрными дорогами памяти искал он жену, давно ушедшую – голубое небо в глазах, ясное солнце в локонах. Но спрятали её, шиповником оплели; ведьма красно-медная сцеловала ясность взгляда, выпила мёд из волос дивных. Звала она, плакала любимая, но обернулся лодочник, охотник когда-то на шипенье и южный блеск чешуи на плечах – и потерял. Забыл человек мать детей своих, и видел теперь в темноте только полозов короля, и слышал в плеске озёрных волн шипенье змеиное. «Глупый, глупый, лучше я её…» «Верни её, верни назад!» «Не я забрал, не мне возвратить… Но если придёшь ко мне – подумаю, прикажу, вернут её, охотник мой…» Не охотник он теперь, к лесу не подойдёт, но знал царь, чем манить. Мраком пришла духота, жаром дыхнула в губы, накрыла. Сдавило грудь в тридцать три кольца: чешуя гладкая, чешуя тёплая, чешуя янтарём осенним. Золотом ярким пролился взгляд полоза, с волосами сплёлся над ним – Бард вился, вырывался, но пленило его словами-заклятьями и тьмой подземной, змеиной, глубокой. С тысячью драконами он сразился б ради избавления, пошёл б на чудовище с луком и стрелами простыми, но не страшно полозу – не попасть в полоза: выстрелишь в хвост его, а попадёшь в листву опавшую. Всхлипы рвались, стоны боли и не-боли душили; целовал царь змей, рвал на части когтями, грудное мясо пробовал. Вырвал жестоко сердце, горячее, живое, бьющееся, обласкал языком любовно да засмеялся. Вскрикнул человек, дёрнулся в кольцах за своим сердцем, мучительно кровью и сукровицей истекающим – и слетел сон. Тихо в комнате было, туман вился из окна, пустота в груди тянула. Стыд горячей волной окатил, да и не только он; мерзкое колдовство выступило пятнами румянца на щеках. Стылый солнца свет загораживал юноша. Ясный и прекрасный ликом, из нитей нежных сотканный, ласковой улыбкой озаряющий Барда; кафтан как юная листва весной, сапоги хорошей кожи – словно князь заморский пришёл к нему. Но в глазах – зелень изумрудная, зелень чешуи и хвоста змеиного, что чарами за лёгкие ноги выдал гость. Посмеялся он с испуга лодочника. - Здрас-ствуй, здрас-ствуй... – поздоровался. – Не беги от меня, не нужно, - веселился, болтал ногами ребячески. - Кто ты? - Я лис-с-ст в лес-с-у… ты на с-свадьбу мою прих-ходил… Вскочить, отшатнуться. Убежать, остановиться. Затянул взгляд полоза, искрами золота знакомыми и тяжкими обдал. - Что, не жалуеш-ш-ш-ь?.. А жёнушш-ш-ка-а моя прих-ходила… И я приш-шёл… Бард пошёл к нему на поводе голоса: иного, молодого, звоном сонного ручья поцелованного. Так красив он был – прекрасней только образ царя в короне из листьев, что возник из пустоты, из чужой памяти, из подземных чар, сердце забравшего. Позабыл человек об уродстве его и страхе остром, подошёл близко к змею зеленоглазому, дивному. - Отец мой любит тебя… х-хочет тебя… пойдём, идём… Буду принцем и твоим… и жёнуш-ш-шка моя – тебе невес-сткой… Дети внизу, дети его спят крепко, спокойно в доме. Полоз за пояс обнял, как супруга не обнимала, да прижался, как сын родной; к окну потянул, к воде внизу, к свежести лесной-озёрной, золотой-лазурной. - Лук с-себе вернёш-ш-ь… Вёс-снами гулять с-с нами будеш-шь… Зимами пировать под с-снегом… Мил ты нам, х-хорош-ш-ший… Вторым царём будеш-шь… Ложь лилась устами змея, сладкой патокой ласки – верил лодочник без оглядки глазам драгоценным, шёпоту полоза заклинательному. - Х-хочеш-шь и тебя отцом назову?.. Х-хочеш-ш-шь?.. Забылся Бард во сне нагнанном. Вдруг сомкнул полоз хватку тисками железными, сбросил личину человечью – и не стало в наге ни красы юношеской, ни завлекающей хрупкости. Засмеялся шипяще, ударил хвостом под ноги, а лодочник и об опасности не думал. Надвинулось на него небо, перевернулся мир за объятьями королевича-полоза, и рухнули оба в озёрные чёрные воды, грязные-городские, омутовые. Мостки наплыли, плесенью, сыростью, оглушил холод, и руки вторые обвили, потащили тоже по дну илистому – медная нагиня приползла, помогала мужу, давила на голову. Зашипели друг на друга, не поделив его смерть и жизнь; заласкались друг с другом, помирившись и обвившись на миг хвостами длинными, мощными… Долго вели его, долго тянули. На брег полузатопленный вытащили, до старого колодца довели, кроны лихого леса зашлышались, радостно запели полозы песни змеиные. Но не было у них золота, только изумруды с медью – силами последними, руша чары, рванулся Бард, и упал в воду снова. И спасением ему стало, что не их голоса и глаза звали из Лихолесья. Чародей проездной качал головой, курительным огнём из трубки дышал; древнее имя его Олорин, но не зовут его так давным-давно. Силён чародей, мудрость в очах, да нет от него надежды на вздох чистый, без духоты. Детей Бард прогнал – не из жестокости, из родительской доброты и жалости: негоже им знать о мутном в разуме его, о жаре яда в крови, о голосах в темноте и в лесу. - И нет надежды? - Древние они – древней тебя, меня и небесного огня. Но не любят они его, а потому прячутся в лесах и подземных замках. Иди туда, где нет лесов и камня. - Где ж нет их? - На юге нет. Но обещания жизни всё равно человек не услышал. Громче гораздо шептало во снах, в шагах, в дыхании, чародея не боясь, не страшась. Совет чародей оставил: за водой не пускать, в постели одного не оставлять, держать. Повернётся к опушке, тогда и погибель сыщет. Но ушёл – засмеялся царь-полоз из воды, из колодцев. «Мой-мой, сам придёшь, сам захочешь…» «Нет, люблю я детей, людей и с ними останусь!» «Значит не уйдёшь никогда отсюда… А детей с собой возьми… Дубом высоким станет сын твой, дочь младшая – осиной трепетной, а старшая – елью тёмной, могучей… Любим мы лес, любим эти деревья…»* И почувствовал Бард, как смолой запахло от рук его Сигрид, как дубильным ароматом окутался Баин, а Тильда на ветру задрожала гибким деревцем. Ужаснулся человек снова: ужасом полнились его дни с того дня рокового змеиной свадьбы в лесу. Не его, так детей заберёт царь змеиный; не им, так деревьями будет наслаждаться он, а у корней поселит змеёнышей королевича своего. Нет человеку здесь избавления и надежды. Спасёт Бард детей своих, пусть и расстанется с ними на жизни их и свою. Жарок юг, песком и чудищами полнится. Убийцей драконьим кличут здесь чёрные злые люди, чёрных железных стрел его боятся. Не чуют ящеры его: с драконов снимал он шкуры уже и делал из неё одежды себе. Задыхался Бард песком бесконечным, но лучше это тины лесной-болотной, тоска кинжалом терзала жизнь и живот, но не деревьями дети его тянутся в высь на севере покинутом. Спать ложился на голой земле, сыпучей и странной, закрывал глаза в холоде пустошей, кроплёной звёздным светом. Накрывала темнота человека, но в снах тех не видел он дом – змей приходил, змей шептал всё ещё, к горам манил… Мечтал порой человек, как вернётся когда-нибудь туда, к озеру широкому: внуков обнимет, детей своих живых расцелует. Но знал внутри-глубоко, что не дойдёт до города, в кольцах полоза-короля останется. И больше никуда не уйдёт. *Отсылка на сказку «Эгле – королева ужей», где в конце Эгле превратила сына в дуб, дочь в осину, а сама превратилась в ель.