Часть 1
27 сентября 2015 г. в 23:25
Стояла тёплая и ясная ночь, какие нередко выпадают на самый конец весны. Уже сошла вся грязь заспавшейся природы, но воздух не успел налиться летней знойностью: дышалось на удивление свободно и легко. Казармы спали, погрузившись в свойственное для столь позднего часа умиротворение. Неприхотливый взгляд обывателя мог бы только подивиться сладости и спокойствию открывшейся его взору картины. Тёмные окна, тишина, лишь шуршание крон величественных деревьев доносится до чуткого уха немого наблюдателя. Ночь кажется беззаботной и приятной человеку несведущему. Тому, кто не знает, что на корявой ветке, вытянувшей свои когти в синеву неба, сидит блюдцеглазая сова, готовая в любой момент спикировать на ничто не подозревающую мышь-полевку. Тому, кто никогда не видел крыс, привстающих на задние лапки и жадно впитывающих маленьким мокрым носиком воздух в поиске пищи. Тому, кто ни разу в своей жизни не прихлопывал коричневого таракана, отставшего от своих более проворных сотоварищей, скрывшихся при первом же появлении света.
Ночь уже давно не казалась Эрвину Смиту чем-то хорошим. Темнота пробуждала в сердце бесстрашного военного самый настоящий первобытный ужас, с которым командор вступал в схватку, как только его налитая усталостью голова касалась подушки. Неизвестность и случайность, два самых главных врага всего человечества, а, значит, и командора лично, жили в темноте. Страшные видения прошлого, красочные, живые, чавкающие, жили в темноте. Тишина, гробовая, мёртвая, напоминающая о конечности бытия тоже жила в темноте. Эрвин Смит не любил ночь, не любил сон, но изо дня в день, из года в год ложился на белоснежную, холодную простынь в жаркие объятья сомнений. Физическое изнеможение, позволяющее как по мановению волшебной палочки провалиться в непродолжительное небытие, чтобы с утра воскреснуть, было необыкновенной удачей. Обыкновенно же обстоятельства складывались иначе, а попытка отправиться в объятия морфея чуть раньше привычного времени превращалась в горячечную бессонницу, прерываемую короткими кошмарами.
Даже продумав каждый шаг, каждый вдох каждого солдата ты никогда не сможешь быть уверен в успехе, ты никогда не продвинешься вперёд, не уйдёшь, не убежишь от смертей. За всё нужно платить. Ты был бы рад, если бы для освобождения людей достаточно было бы одной загубленной жизни – твоей собственной. Но этого не хватает, и ты, как безмолвный палач, всё продолжаешь наполнять противоположную чашу весов чужими страданиями, пока не наступит желанный конец.
Твой конец?
В столь приятную во всех отношениях ясную ночь по пустому и гулкому коридору Эрвин Смит направлялся чеканным шагом в свою комнату. Мужчина хмурился, старательно отгоняя назойливые мысли. Проходя мимо двери, ведущей в большую кухню, где готовили еду для всего отряда, командор услышал какой-то шум. Практически вся бумажная работа была завершена, чтение в столь поздний час лишь усугубило его положение, так что Эрвин с большим энтузиазмом ухватился за возможность оттянуть немного неизбежный момент отхода ко сну.
Тяжёлая деревянная дверь отворилась с тихим скрипом. Из полумрака коридора командор прошёл в слабо освещенную кухню. На одном из длинных столов стоял огрызок свечи, освещавший тонкую, сгорбившуюся фигуру. Среди больших чанов, огромных чёрных жаровен, вертелов, сковородок, под высокими сводами прохладного помещения кухни эта маленькая фигурка казалась невообразимо одинокой и хрупкой. Рядом с сидящим стояла небольшая кастрюлька. Сомнений в том, кто оказался ночным гостем, у Эрвина Смита возникнуть не могло. Но что делает в столь поздний час столь занятой человек, как Ривай, посреди общей кухни? Сидящий тем временем обернулся, неровное, но тёплое пламя свечи осветило его усталое лицо.
Эрвин Смит привык читать Ривая по его глазам и телу. Аккерман никогда не отличался особым красноречием, да и не мог отличаться. Не потому, что глуп, а потому, что не научили вовремя. В искренности своих порывов и интуитивности понимания, что есть «хорошо», а что есть «плохо», без многочасового складывания в голове заумных тезисов и обоснований, почему так, а не иначе, «лучший воин человечества» походил на зверя и на вдохновлённого мастера одновременно. Удивительное сочетание человечности с природной откровенностью. Командор привык к взглядам полным ненависти или отвращения, негодования или возмущения, привык к колким высказываниям и грубой простоте. Но Ривай посмотрел в сторону мужчины, неожиданно прервавшего его одиночество, абсолютно пустым взглядом. Апатия. Словно бы темнота смотрела на Эрвина Смита, сквозь него, в сторону него, не видя при этом ничего. Повеяло мёртвым холодом. Поддавшись первому позыву, командор в несколько быстрых шагов оказался рядом с освещённым пятном. Ривай меланхолично перевёл взгляд с мужчины на кастрюлю, быстро оказавшуюся в руках у Эрвина.
– Картошка, – на контрасте легко произнёс Аккерман, отворачиваясь в другую сторону. Командор стоял в замешательстве, смотря на плохо перемешанные куски недоваренного картофеля, утопленного в воде. Кажется, эта субстанция должна была быть пюре.
– Я всё возмещу, если тебя интересует это, – пытаясь предугадать намерения Смита, продолжил Ривай, стараясь не дать командору вставить и слово. Юноша склонил свою тёмную голову и продолжил заниматься тем, от чего его оторвал Эрвин своим появлением – бинтовать левую руку, всю покрытую мелкими царапинами разной степени глубины. Командор быстро понял правила игры. Отыскать деревянную ложку не составило труда: она, вся в красных подтёках, лежала тут же, на столе. Эрвин подцепил немного субстанции из кастрюльки, попробовал. Холодная. Пересоленная. Недоваренная. Ни один мускул на лице мужчины не дрогнул, и он со спокойной душой отправил в рот вторую ложку. На третьей Ривай повернулся, вонзив в кастрюльку испепеляющий взгляд. После того, как исчезла четвертая порция, Аккерман поджал губы, а стоило Смиту поднести ложку ко рту в пятый раз, юноша резко и строго сказал:
– Прекрати.
Мужчина опустил руку и внимательно посмотрел на Ривая.
– Иди куда шёл, хватит мозолить глаза, господин-правильность, – отозвался юноша, не скрывая своего раздражения. Эрвин не сдвинулся с места.
– Чёрт подери, я ничего не прошу от тебя, можешь ты хоть на секунду перестать изображать из себя самого умного и сделать вид, будто бы ничего не было? Не всё в мире можно подстроить так, как тебе хочется, хотя я почему-то уверен, что ты знаешь это не хуже моего. Так почему бы господину командору не отправиться в свою опочивальню и посвятить остаток ночи сну? Я выполняю приказания, я веду себя, как тебе бы хотелось, чтобы я себя вёл. Тебе этого не достаточно? Уж извини, прыгнуть выше головы я пытался - как видишь, не получилось, – Ривай сощурился. Ему явно не нравилось говорить, но слова лились из него потоком. Чувствовалось, что он долго обдумывал, долго перетирал внутри эти идеи. Командор прекрасно знал, каково это, питать своих демонов, нашёптывающих на ухо самую несметную ерунду.
– Называй это как хочешь, но, – Аккерман резко замолчал на минуту, будто бы не решаясь переступить через какую-то мыслимую грань. Юноша тяжело вздохнул, – тебе не понять. Всегда такой далёкий, идеальный. Меня с самого первого дня блевать тянет от твоей сраной правильности. Вырос в чистенькой семье, в школе учился. Благородно просрал собственную карьеру ради какой-то пустой болтовни, в которую только полоумный поверить и может! Скажи, есть ли хоть одна собака в этом прогнившем городе, которая относится к тебе равнодушно? Половина с радостью бы разорвала тебя на кусочки, вторая наслаждается влажными фантазиями. Вот упадут все эти сраные стены, что произойдет? Правильно, господин командор, правильно. Ты будешь всеобщим любимчиком, героем, молодцом! Даже смерти солдат простят, ну и что, что для тебя они как расходный материал, с кем не бывает. Семью заведёшь, если только совсем дряхлым не будешь, такую же искусственную и чистенькую, блять. Пожинай плоды своих успехов, живи спокойной жизнью. Работай где-нибудь, по дому хлопочи. Хороший конец, бам, всё прошло как по маслу!
А нужен ли миру оборванец, который только резать да убивать может, даже такое пиздецки простое блюдо приготовить не в состоянии? Картофель почистить – это тебе не рубить с плеча или протирать пыль с полок. Знаешь, за всю свою гребаную жизнь я не разу не готовил не разу не готовил – да потому, что то, чем я питался, вообще люди не едят! А еще пытаться из этого дерьма сделать блюдо. Смешно, да? Тебе легко бороться ради всего человечества, потому что ты привык видеть его лицом, а видел ли ты когда-нибудь его задницу во всей красе? Ты ожидал, что я буду благодарен тебе за то, что ты насильно вытащил меня оттуда, да? Помог, называется, окультурил. Хер. Согласись, ты всего лишь используешь меня, как и обычного солдата используешь. Точно также ты машешь мечом, пишешь на бумаге. Отправляешь в бой свой козырь, показываешь, как зверушку господам – ишь что в дерьме откопал, отмыл, отчистил и на человека стал походить. А они только смотрят и многозначительно кивают головами. Посмотрел бы я на всех этих господ на самом днище, ха. Вот закончится вся эта комедия, и что мне останется делать? Я не боюсь подохнуть в пасти у переросшей мразоты, особенно если выбирать приходится между этим и сточной канавой. Я немало видел отставных одиноких солдат, покромсанных на кусочки, гниющих заживо на самом дне. Я не хочу загнуться в вонючей луже. Пришей меня, если вдруг что-то такое случится, сразу. Чёрт подери, я как шлюха, которая борется за закрытие борделя, ха. Весело, не находишь?
– Даже самый искусный мастер не способен создать шедевра без должного инструмента, – Эрвин мягко взял перебинтованную руку Ривая в свою и осмотрел видневшиеся порезы. – Ты вправе считать меня эгоистом, если захочешь, вправе ненавидеть, вправе презирать. Я заслуживаю даже безразличия и презрения. Будь моя воля, я бы постарался обустроить жизнь каждого, но таких возможностей у меня нет.
– Заткнись, Эрвин, это так не работает. Болтать ты умеешь, это знает каждый ребёнок внутри стен. Язык подвешен, что надо, конечно же.
Командор и правда затих. Неужели он выглядит именно таким в глазах рядового подчинённого? И ведь правда, его слова, пусть и были результатом самого искреннего, чистого душевного порыва, звучали словно речь перед большой аудиторией. Как-то отстранённо, напыщенно, на автомате. Это было то, что он должен был бы сказать, но не то, что он хотел сказать. А хотелось отнюдь не говорить, а действовать.
– Да, ты прав. Это так не работает. Я уже сам начинаю превращаться в инструмент, в функцию. В то, каким меня хотят видеть остальные. Сейчас мне бы хотелось быть искренним. Не знаю, доверяешь ли ты мне сейчас или нет, но я понимаю, что несу ответственность за твою жизнь, что я вынудил тебя принять это решение. Ты для меня больше, чем инструмент, ты для меня – личность.
– Ну и что? – как холодно и чеканно прозвучала эта фраза, сброшенная с изяществом оплеухи. – Я уже давно не гражданская свинья или молодой солдатишка, мне не хочется тебе верить. Ты хоть раз, сука, испытывал какие-то эмоции, кроме боевой горячки?
И снова в ответ молчание, только деревья шумят за окном. Возмущённое ругательство прерывается глухим стуком рук о столешницу. Эрвин держит щеку Ривая в своей тёплой ладони, гладит большим пальцем холодную кожу, забвенно и нежно целуя уже не упирающегося юношу.