«Ваш Бог, отец... Доволен он?»

Ищите мое тело в Дарсене. Подбирайте осколки разбитого сердца по ее берегам. Соскребайте веру с каменного пола темницы. Доставайте душу из кромешного Ада. Если, конечно, все это вам надо... Вам, чья плоть пропитана ложью, как та шляпа, что я бросил в реку, темной водой. Вам, мой дорогой братец и его истеричная женушка... Теперь вы сможете жить счастливо, ведь никто больше не будет мозолить глаза. Вам, мой дорогой padre... Я верил в вас и в вашего Бога. Глупец. Живете, поклоняясь куску дерева. Вы ослеплены этой лживой верой... Если бы я не был мертв, я бы подарил вам молоток, мой дорогой padre. Но вы лишь забьете в стену гвоздь и повесите на него новую икону... Вы не сумеете использовать подарок по назначение, мой padre. Вам, моя милая Джим. Я и не знал, как больно могут бить девушки... Впрочем, чего удивительного? Вы знали, куда метить. Воспитанный на лживых идеалах, Разбил их, наконец-то пробудившись, Отбросил мир, описанный в романах, К истоку жизни новым возвратившись. Птицы так красиво щебечут. Перелетают с дерева на дерево, иногда спускаются на булыжную мостовую подобрать какую-нибудь крошку хлеба. Плещутся в небольшом фонтане посреди площади, наслаждаются жарким итальянским солнцем. По узким опрятным улицам не спеша прогуливаются горожане. Дети бегают вокруг фонтана и, звонко смеясь, брызгают друг на друга водой. Так они летали, гуляли и смеялись вчера, то же самое будут делать и завтра, послезавтра, день за днем до самой смерти. Ведь никого не волнует, что его, просто какого-то преданного друзьями и оболганного врагами парня, больше нет; что вслед за его идеалами и надеждами в черную бездну провалились осколки деревянного распятия Христа. Так и должно быть. Никого не волнуют чужие проблемы. А зачем? Своих хватает по горло. Ваш лживый Бог... Осколки моей веры Вопьются в сердце подлого отца... О padre, безупречные манеры Скрывают маской лик обычного лжеца. Это так смешно. Не знаю почему, но мне хочется смеяться. Безудержно хохотать, пока не останется сил даже на это. Удерживает лишь то, что участливые горожане вызовут врача или хотя бы стражей порядка. Будет трудно объяснить брату, почему он, Артур, вдруг воскрес из мертвых. Танцуйте на костях, друзья, Я в слезы ваши не поверю. Окутан стаей воронья, Мечту о мести я лелею. Я уплыву на корабле. Даже курс спрашивать не буду. Какая разница, куда плыть? Мир везде одинаковый: мерзкий и лживый. Если бы Бог был, нашу Землю обозвали бы Господней помойкой. Пусть море смоет вашу ложь, Хочу быть выше грязных сплетен, Сегодня — жив, потом умрешь, Клеймом Иуды я помечен. «Карлотта» покачивается на соленых волнах Лигурийского моря. В трюме нестерпимо воняет маслом и протухшей рыбой. Впрочем, в карцере было намного хуже. Оболган. Предан. Нет, не предан. Предал. Попался на удочку отца Карди, этой грязной господней крысы. Да какая уже разница? То, что случилось, не отменишь. Но можно попытаться забыть, выплеснуть противные воспоминая в море, чтобы его черная бездна схоронила их глубоко в себе. Жди меня, Буэнос-Айрес. Прощай, Пиза, прощай, Ливорно, прощай, Италия. Продолжайте дальше лгать людям, рассказывая про Бога, кардинал Монтанелли. Продолжайте дальше истерить, Джули. Продолжайте дальше любить Боллу, Джемма. Только уже без меня. Что будет дальше? Я не знаю, И я не верую в судьбу, Уйду туда, пройдусь по краю, Но не запру себя в гробу. Опять. Эти мерзкие люди опять солгали ему. И как им не надоедает изо дня в день делать одно и тоже? Сначала мать и Монтанелли, теперь Рене и Маргарита... Как? Как он мог все рассказать ей? Я слишком размяк. Снова начал верить этим лживым тварям, называемым людьми. Тряпка. Нужно послать все к черту и вернуться в Италию. Продолжить дело, которое когда-то погубило Артура и породило Овода. Рисорджименто. Выбрал я судьбу. Все люди твари, это тоже знаю. Вернусь домой. Теперь не убегу. И на судьбу свою уж не пеняю. Но все же, как Рене мог так поступить? А он, Феликс, болван, еще подумал, что наконец нашел друга. Господин Мартель. Спасибо вам, друг, за ваше предательство. Я оценил. Клянусь, что больше не наступлю на те же грабли. Будьте счастливы и вы, Рене, и Маргарита. Знаю, что скоро забудете меня. Наверняка уже сожгли те измятые листы бумаги, на которых я корякал свои стихи. Что ж, мне они уж точно не нужны. Повторю еще раз: будьте счастливы. Лживым и эгоистичным людям очень легко быть счастливыми, ведь они не смотрят под ноги, не слушают мольбы о помощи и жуткие предсмертные стоны... Может, вы и не эгоистичны, Мартель, но лживы. Вы обещали не открывать мою тайну... Но я сам виноват. Я открыл людям свою душу, хотя и знал, что под многочисленными шрамами, покрывающими ее, уже не на что смотреть. Но, господин Мартель, вы, видимо, решили, что шрамов на ней слишком мало и они так стары, что непременно обрадуются новому, совсем свежему, приятелю. Спасибо вам. Им стало веселее. Теперь воют по ночам с новой силой и греют меня изнутри... Я сказал греют? Скорее жгут. Но несмотря на это я не перестаю чувствовать ледяной холод осколком моего сердца... Италия. Скучала? Да, я тоже. Твой виноград и терпкий вкус вина, И солнца свет на постаревшей коже... Цвети, страна, пусть кончится война! Кажется, я вот-вот начну верить в судьбу. Или, точнее, в то, что у нее, этой моей судьбы, очень хорошее чувство юмора. Здравствуйте, синьора Болла. Когда-то я называл вас просто Джим. У вас были две тугие черные косы и смеющиеся глаза. Такие красивые, что в них хотелось смотреть вечно!.. Вы повзрослели, синьора Болла. Эта складка между бровей превратила вас, Джемма, из школьницы во взрослую леди. Неизменными остались лишь ваш острый ум и вера в объединение Италии. Хм... Неизменными? Я вновь оговорился, простите несчастного заику и калеку... Я не знал вас раньше и вижу первый раз в жизни. Вас знал Артур, но он давно мертв. А меня зовут Феличе Риварес или, если хотите, Овод. Возможно, это лишь шизофрения... Две личности соединились в теле: Для одного — ирония стихия, Другой распят на собственной идее. Куда завела меня эта борьба? В темную тюремную камеру. Опять. Но я не жалуюсь, я всегда мечтал умереть за свободу Италии. Теперь я как никогда близок к своей цели... Это все вы, Монтанелли... Из-за вас я здесь. Из-за вас меня расстреляют. Вы стоите и смотрите на меня. Единственное маленькое окошко с толстыми прутьями находится прямо за вашей головой, и проникающий в него свет обволакивает вас, словно кокон... Это похоже на ореол, божественное сияние. Вы вновь кажетесь мне святым... Или это лишь больной бред?.. Грешники не бывают святыми... Вы принялись резать сковывающие меня ремни, а, справившись с ними, сняли и кандалы... Помните, вы возмущались, что мне надели их на свежие раны? Я еще ответил, что нет смысла надевать кандалы на давно зажившие рубцы, ведь это не так больно... Я всегда уважал вас за доброту, епископ Монтанелли... «Padre, мой padre...» Молчи. Твой padre лгун. Ну вот, докатился... Спорю с самим собой. Болезнь дает о себе знать. Уйдите... Не могу смотреть на вас! Ваш взгляд, морщины, руки и фигура... Повисший крест и золотой атлас... Прошу... Вы будете во мне Артура... «Padre, мой милый padre... Отец...» Узнали. Ну конечно, узнали. Проговорился. Не смог. Не удержался. Не стерпел. Ну что ж, так даже лучше... Пусть страдает... Пусть слушает, на что он обрек меня.. – Carino... «Padre...» Замолчите! Не смейте называть меня так, вы не имеете права! Вы мне никто! Вы просто старый лгун! Вы обманули не только меня, но и своего любимого Бога! Вы предали его точно так же, как и меня, когда связались с моей матерью! Но его вы продолжаете любить, а на меня вам плевать! «Padre... Прошу, дайте мне руку, мой padre...» Уходите! Убирайтесь прочь! Как же я вас ненавижу!... Смотрите, что вы со мной сделали! Видите эти рубцы?! А эти?! Смотрите, смотрите! Видите, у меня нет двух пальцев? Я хромаю. Моя рука как будто сшита из разных кусков мяса, не везде подходящих по размеру. Это все вы сделали, вы! Смотрите на шрам на моем лице!.. Я ненавижу вас, padre... Не правда ли, для вас этот шрам Овода так контрастирует с сапфировыми глазами Артура? Наверное, так непривычно видеть своего carino таким... подранным. Я ненавижу и люблю, И спорю, спорю сам с собою, Ваш образ в памяти храню, Из-за него мне нет покою. Вы поможете мне убежать? Не смешите, сатирик тут я, а не вы. Вы сидите на коленях. Вы смотрите на меня, как на призрака. Ну что ж, так и есть. Я пытаюсь прочитать ваши чувства по лицу... Растерянность, счастье, недоверие, любовь и страх... Я не хочу убегать, мой padre... Я не хочу убегать один... Вы добились своего. Корка льда и боли вокруг моего растерзанного сердца дала трещину... Сердце вашего carino вновь начало биться... Впервые за долгое время я чувствую тепло. Оно приятно разливается по всему телу, даруя жизнь... Ничего уже не имеет значения: ни тюрьма, ни оковы, ни этот уродливый шрам... Просто скажите мне «да», padre, просто убегите вместе со мной и признайте своим сыном... Мы станем семьей, padre... Вы и я, ваш Артур... Просто отпустите вашего Бога... Я вижу сад у семинарии, И вас, сидящим на скамье, Я говорю вам об Италии, И жар любви горит во мне. Не можете... Не хотите... Убирайтесь!.. Бог для вас важнее меня... Знайте, я любил вас, padre, а что сделал для вас Господь?.. Убирайтесь в свой храм, проповедуйте лживые учения и дальше! Я ненавижу вас, мой милый padre! Вы растопили лед моего сердца только для того, чтобы еще раз ударить по нему! Метко. Вы ранили не Овода, нет. Вы ранили Артура. Смертельно ранили, padre. Расстрел. Вы мажете специально. Сырой могилы не боюсь. Давно я мертв уже морально, Теперь и тело умрет пусть. Я вижу первые лучи солнца. Кажется, это самый красивый рассвет в моей жизни. Алое светило медленно поднимается над пологими склонами Альпинин, над маленькими домиками с их красными крышами, бурными реками и еще не проснувшимися городами... Я вспоминаю Пизу. С восходом солнца она всегда просыпалась: выходили на улицу первые горожане, молочники с корзинками начинали продавать свежий товар, пекарь затапливал печь, то тут, то там раздавались крики: «Fragola! Fragola!»... Fragola... Земляника... Над городом раздавался колокольный звон многочисленных церквей и храмов. Сейчас там ничего не изменилось. Ливорно. Старый дом Джеймса, где умерла моя мать. Даже он становился не таким противным, когда слуги собирали по краям окон тяжелые махровые шторы, и в темные комнаты робко пробирались первые солнечные лучи. Fragola... Fragola... Мне все вспоминается, как мы сидели в вашем кабинете, и я искал потерянные записи. Я нашел их и протянул вам, а вы улыбнусь. Так улыбаться умеете лишь вы: не разжимая губ, одними глазами, вокруг которых лучиками собираются морщинки. O padre, padre... Я все равно не смогу возненавидеть вас, как бы не захотел. А помните, мы ходили в горы? Я нагнулся над пропастью, смотря на закат. Долина внизу была черно-алой, а бурлящая вода в реке напоминала кровь... Я испугался, а вы сказали, что эта картина похожа на человеческую душу, обычную душу тех, кого мы ежедневно встречаем на улицах... Я еще не поверил вам. Глупец. Джим... Как хорошо, что я успел оставить тебе прощальное письмо... Да, я сказал «тебе». Ведь ты все равно не слышишь, это лишь мои мысли, а так хочется в конце жизни хотя бы подумать о тебе, как о родном человеке... Синьора Болла... У тебя были муж и ребенок, но оба они умерли... Видимо, мы с тобой ни вместе, ни по отдельности не созданы для счастья... В твоих черных волосах спряталась преждевременная седая прядка... Как я жалею об этом, Джим, если бы ты только знала!.. Но перед смертью все о чем-то жалеют, это закон. Мысли постепенно перемещаются к чете Мартелей. Рене, я никогда не смогу простить тебе предательства, да и времени у меня для этого осталось не так много... Ромашка, я знаю, что ты любила меня, а, может, любишь до сих пор. Так или иначе, мне жаль, что ты навсегда прикована к постели. Ты могла бы быть счастлива. Кажется, я действительно приношу всем несчастье. Всем, кроме padre... Он-то будет счастлив со своим Богом... Ну хоть кого-то порадую... Чувствую себя сентиментальной провинциальной девицей. И правда, это так глупо — перебирать перед смертью всех знакомых, друзей, любимых, врагов... А между тем солдаты уже нацелили на меня карабины... Их руки трясутся, а глаза полны слез... Ну вот, им я тоже принес горе. Ногу пронизывает жуткая пульсирующая боль. Я покачиваюсь, но не падаю. Растягиваю губы в улыбке. Мажут. Специально. – Ну же, друзья! Это карабин, а не сковородка! Как ни странно, сарказм Овода не оставил меня даже сейчас... Устала жизнь терпеть меня, Уйду с поднятой головою... И Бог пусть, четками звеня, Меня заменит пред тобою... Мазать вечно, к счастью, невозможно. Я падаю. Извиваюсь на земле от невыносимой боли. Впрочем, на нее мне откровенно плевать. Я уже не думаю о прошлом, не вспоминаю лица дорогих мне людей... Сейчас меня волнует лишь один вопрос... Вы наклоняетесь надо мной, и я вижу боль в ваших глазах. Ну что вы, padre? Разве вы хотели не этого? Я чувствую, как теплая кровь толчками выходит из раны в моем боку. Незабываемое ощущение. Чувствовать, как из тебя вытекает жизнь... Как вместе с алой кровью она покидает твое холодеющее тело, которое уже сводят предсмертные судороги. Что человек чувствует перед смертью? Наверное, всех живых людей волнует этот вопрос. Что чувствую я?.. Не знаю. Это не похоже ни на страх перед неизвестностью, ни на обиду, ни на радость... Из ваших глаз капают слезы. Пусть пули плоть мою пробьют, Уйду, отвесивши поклон... И слезы капают на грудь... «Ваш Бог, отец... доволен он?» Я понял, что чувствую. Это сладкий вкус мести. Я отомстил ему, отомстил не дурацкими памфлетами и обидными статьями, а своей смертью... Но стоила ли игра свеч?..