Тишина

Они приходили в себя. Не сразу. После того, что осталось у них за плечами, нельзя прийти в себя за месяц или два, даже за год, но постепенно Китнисс оттаивала, а он больше не чувствовал постоянной тревоги от того, что переродок в нём может очнуться. Он стал работать в отстроенной пекарне, а она, больше не столь отстраненная, как прежде, порой заглядывала к нему после работы. Они приходили в себя, собирая друг друга из осколков, склеивая разбитые Играми, революцией и войной сердца и разодранные в клочья души. Китнисс улыбнулась — и Пит зарисовал её улыбку лёгкими карандашными штрихами. Впервые после стольких лет он нашёл в себе силы это сделать. Прежде на лист бумаги, независимо от того чего он желал на самом деле, ложились только сцены из кошмаров, сцены того, как он теряет её. Наблюдая её улыбку, видя то, как в глубине тёмно-серых глаз вновь появляется жизнь, пока ещё всего лишь тусклыми отражениями эмоций, Пит оживал и сам. Ему не нужны были лекарства из Капитолия, не нужны были разговоры с доктором Аврелием, ему нужна была лишь она. Здесь и сейчас, рядом. Он нуждался в ней. А она, вполне возможно в нем. И не важно, кем она его считает: другом, возлюбленным, вынужденным знакомым, с которым вместе прошла преисподнюю, или же просто такой же, как и она, сломленной игрушкой двух президентов. Но сейчас его чувства не были безответными. Она и прежде беспокоилась о нём, ещё на Играх — и уж тем более на Квартальной Бойне, но сейчас всё было иначе. Они помогали друг другу, гасили то жадное, вспыхнувшее с новой силой чувство, дарили друг другу поцелуи и ласки, ощущая себя целыми лишь вместе. Обезображенные шрамами и ожогами, лишенные всего, что им было дорого прежде, он и Китнисс по-настоящему стали теми, кем видел их Панем. Теми, кого они играли. «Она играла», — эта мысль больше не отдает горечью, Пит забывает о том, как сердце разрывалось от боли годы назад, когда он знал, что его чувство безответно, а признание вызвало в Китнисс лишь желание оттолкнуть его и проклясть последними словами. Сейчас важно лишь то, что они есть друг друга, важно то, что это — правда, всегда ею теперь будет. Глядя ей в глаза, видя, как она смотрит на него, как нетерпеливо подается вперёд, в очередной раз касаясь его губ и позволяя поцеловать, он верит. Ведь не может не верить. Времена года ускоряют свой ход, они с Китнисс все реже заглядывают в книгу памяти, написанную в первые годы после возвращения в Двенадцатый, дом наполнен настоящим уютом, таким, на какой никогда прежде Пит и не надеялся. Единственное, что сделало бы его ещё более счастливым — исполнение давней, хранимой глубоко в душе мечты. Но, стоит Китнисс увидеть в Дистрикте беззаботного ребёнка, услышать веселый, возбужденный голос, как её лицо становится непроницаемым, а в глазах плещется боль, Пит не может не заметить этого. И он молчит, не решаясь даже помыслить о своей заветной мечте, не желая разрушать то, что у них есть. Боится, что всё вновь рассыплется клочьями пепла, забивая глотку и легкие, а глаза Китнисс вновь станут такими как раньше: неживыми, пустыми. И, когда пять лет спустя, она сама заговорит об этом, делясь желанием, – тем, что распаляло его все эти годы и заставляло с грустью смотреть на семейные пары, приходящие в магазин пекарни, он не может сдержаться и со смехом подхватывает её за талию и кружит вокруг себя. Этот год, в отличие от других, чувствуется каждой клеточкой тела, растягиваясь до бесконечности заботами — приятными — для него, и нервными — для неё. Но они, как и прежде, справляются вместе, проходят через всё это бок о бок, готовясь стать родителями. Пит не скрывает улыбки, наблюдая за тем, как приехавшая из Капитолия Эффи суетится вокруг его жены, совсем как он прежде. Китнисс с уже большим животом утомленно отвечает на её расспросы, улыбаясь уголками губ и оглядываясь в поисках своего мужа. Подойдя ближе, он приобнимает её, кладёт руку на живот и, вероятно, скорее от желания, чем по-настоящему, ощущает, как их дитя — их общее, столь долгожданное дитя — едва заметно толкается. Он не знает, как дождаться, не знает, как заставить эти последние недели прежде чем их ребёнок — девочка или мальчик, Китнисс не захотела узнавать раньше — появится на белый свет и сделает свой первый глоток воздуха, распахивая огромные, наипрекраснейшие для них глаза. Пит спит последние дни беспокойно, вновь возвращаясь в пучину тревожащих его кошмаров, и, когда настает время, а лежащую в больнице Китнисс забирают от него, он не может найти себе места, нервно меряя шагами узкий коридор, покрашенный в блекло-зеленый цвет. Он прокручивает перед собой все то, что они успели надумать, молясь всем сердцем о том, чтобы это обратилось в жизнь – они, с ребёнком на руках, с дочкой или сыном, а, возможно, и с близнецами, сидящие на Луговине или в саду у своего дома… Отсутствующая нога разражается фантомной болью. Нахмурившись, Пит склоняется, постукивая по протезу через светло-серую ткань штанов, прежде чем выпрямиться. Он прислушивается, чувствуя плотным коконом окутывающую его тишину — непроглядную, мрачную, тревожно-гнетущую, и, когда из палаты к нему выходит скорбно поджимающий губы врач, ему не нужно слов. Он и без них все прекрасно понимает. Ребёнок — их долгожданный, желанный ребёнок — не кричал.