Гаррота

Асфиксия в конечном итоге привела бы к летальному исходу. Ремень всё же отпускают. Обессиленное, бледное тело с характерным ударом падает на покрытый линолеумом пол. Такое покрытие легче от крови отмыть. Лёгкие готовы вот-вот разорваться, а сиплое дыхание всё не выравнивается, заполняя весь объём рваными, резкими вдохами. Слабость понемногу проходит, а потом мышцы сокращаются. Если бы он мог — свернулся бы в ту непорочную, первую в своей жизни позу, в которой пролежал девять месяцев, в тепле утробы матери. Ведро ледяной воды освежает память, изгоняет слабость из тела, возвращает рывком к жизни, отталкивает от границы бессознательного состояния. Сильные пальцы грубо сжимают мокрые волосы, резко дёргают вверх. Из последних сил, но слушаясь беспрекословно и молча, ему удаётся подняться. Устоять на дрожащих ногах и только коротко всхлипнуть, прогнувшись от удара в живот. Требования были самыми простыми. Положение — безвыходным. Упрямство, слабая надежда на спасение и героизм тлели, подпитываемые воспоминаниями и образами. Да, он уходил от этого всего в иллюзорный мир своей памяти. Голос, вопрошающий в угрожающем тоне, доносился сквозь туманную дымку. Нет, он знал, в чём суть проблемы. Почему он здесь — догадывался. Был уверен, что понимает, из-за какой небольшой осечки всё это пришло к тому, к чему пришло. Удар развёрнутой ладони по лицу предотвращает обморок. — … я звоню ему, предупреждаю о том, что ты тут, крысёныш немецкий, а уж сил и мозгов буркнуть в трубку найдётся. Ведь тут действительно его никто не ждёт, да? — дуло пистолета холодом обжигает щёку. Язык скользит по разбитым губам, собирая кровь и стекающие струйки воды по лицу. Металлический привкус сохраняется во рту, смешивается с горечью желчи, вкусом застоявшейся воды. Его толкают. Он рад упасть на колени. Разговор начинается без любезностей, переходит в перепалку, медленно перекатывается во взаимные угрозы. Он слышит, различает каждое слово, прислушиваясь к шелесту речи, наклонив голову чуть вбок, к телефону в руках присевшего на корточки мужчины. Насколько этот громила его старше? Или, пожалуй, младше. Лет на пять? А может быть они вовсе одногодки. Думать не просто тяжело. Думать чрезвычайно больно. Но даже боль не помешает осознать всю глупость затеи. В паре киллер-медик именно он был медиком. Киллер особенной симпатией к своему партнёру не отличался, но ценил его мастерство. Посему док старался думать, пытаясь достроить логическую цепочку до конца. Хотя всё равно не мог понять, зачем эта сцена с заложниками и требованием прибыть до определённого срока. Наверное, изначально всё это задумывалось ради слежки, телефонных контактов, дополнительной информации и смиренного ожидания того самого момента, когда киллера можно будет выловить в наиболее удачный момент. Либо что-то пошло не по плану, либо доктор ничего не понимает в тонкостях чистой и быстрой работы наёмных убийц. Но телефон прикладывают ему к уху. Где-то в часе езды отсюда тяжело дышит тот, кого нужно принудить приехать сюда. А слышится всё сразу. Почему удаётся задуматься над чем-то таким повседневным, но бесспорно удивительным лишь в критические моменты? Для критических моментов и была выучена единственная фраза на шведском. — Du måste att försvinna. Человек перед обессилившим и едва держащимся в сознании доктором в замешательстве. — Ist eine Falle. Для критических моментов он научил напарника единственной фразе на своём родном языке. Кто именно первый бросил трубку — мозг проанализировать не смог. Просто не успел. Кулак врезался в нижнюю челюсть с такой силой, что по привычке не прижимая язык к нёбу — доктор лишился бы этой полезной мышцы, когда челюсти с громким щелчком захлопнулись, а голова по инерции запрокинулась назад. Находиться без сознания было… приятно. Это не влекло за собой важных решений, пульсирующей боли, страха закончить в этом отвратительном помещении в луже собственной, сочащейся из простреленного плеча, крови. Но долго быть без сознания никто не позволит. Мозг будет более не способен здраво мыслить, боль удесятерится, страх скуёт тело, пальцы будут прижимать брошенную рубашку к ране с такой силой, что побелеют костяшки. Ну, а потом… потом что-нибудь случится. Он знал наверняка только одно — будет много стрельбы. А пока что оставалось только рычать и скулить, отползая куда-то дальше в сырой, холодный угол, оставляя за собой слабый кровавый след.