Shutter island

Ньютон работал над реактивами, когда дверь его кабинета отворилась с гулким протяжным скрипом. На пороге стоял седой мужчина и глядел на него серьезно и недовольно. Ньют резко повернулся к нему, приветливо помахал рукой и жизнерадостно произнес: – К сожалению, пока никаких результатов я так и не получил. Но если все пойдет по плану, то уже совсем скоро… Мужчина недовольно сощурился, вздохнул и резко выдернул у него реактивы. Ньют лишь ошарашенно моргал, и только было хотел возмутиться и попросить свою важную работу обратно, как тот сухо произнес: – Мистер Гейзлер, принято решение о вашем переводе в Гонконг. Дело очень тяжелое, и другого выхода у нас нет. – Гонконг? То есть как Гонконг? – удивленно переспросил Ньют и судорожно пожал плечами. Шок его был настолько велик, что, казалось, все нужные слова застряли в горле. Но ответы сами пришли в голову – Ньют умный, достаточно умный, чтобы все же не задавать лишних вопросов. Все ясно как дважды два: проект береговой стены набирает обороты, и их исследовательский отдел закрывают. Еще давно стало очевидно, что Берлинский отдел долго не продержится. Он кивнул, и мужчина продолжил: – Это доктор Готтлиб. Он поедет с вами, – и только после этих слов Ньютон заметил мужчину, стоявшего позади и державшего в руке трость. Он выглядел абсолютно серьезным, только вот руки слегка тряслись, а в глазах прятался то ли испуг, то ли волнение – нельзя было сказать с первого раза, но именно взгляд нарушал это видимое, тщательно создаваемое доктором спокойствие. Ньют улыбнулся будущему коллеге. Он видел его несколько раз, в коридорах, в столовой, на улице, но они так ни разу и не перекинулись даже парой слов. Ньютон усмехнулся: теперь то у них этой возможности будет предостаточно. Седой мужчина – главный на их станции, явно решил, что разговор окончен. Он развернулся, кивнул Готтлибу и поспешно покинул комнату. – Ньютон Гейзлер, – произнес Ньют, схватив Готтлиба за запястье, когда тот направился к выходу – он хотелось поймать его руку для рукопожатия, но тот отчего-то резко вздрогнул и отдернул ее. – Значит, мы теперь коллеги? Хорошо, что вы тоже отправляетесь в Гонконг. Я так понимаю, всему виной проект береговой стены? Готтлиб не был предрасположен к разговору, он быстро выхватил руку из пальцев Ньюта и холодно ответил: – Мы еще поговорим с вами, мистер Гейзлер. – Да ладно, зови меня Ньют! – рассмеялся тот, совсем не обиженный таким резким и странным поведением. – А тебя как? Или ты серьезно хочешь, чтобы я называл тебя доктор Готтлиб? Мы же теперь вместе работать будем, чувак. Доктор Готтлиб, по всей видимости, разговор считал оконченным и поспешно, жутко хромая и опираясь на свою трость, вышел из кабинета. Ньютон пожал плечами и прокричал вслед: – Эй, а как же мои реактивы? Я долго работал над ними! В ответ он услышал только грохот, с которым захлопнулась дверь. Германн остановился около двери и перевел дух. На ум снова настойчиво лезли мысли, которые он так тщательно отгонял все это время: и черт ведь его дернул перевестись в психбольницу для преступников. Но на работе простого психотерапевта в Гармиш-Партенкирхене много не заработаешь – и ему пришлось сначала переезжать в Берлин, а потом и устраиваться в клинику. В обыкновенных психбольницах, где содержали мирных больных – бедолаг, слышавших голоса и гонявшихся за бабочками, было полным-полно своего персонала. И только в подобном заведении, где в помощи нуждались опасные преступники, признанные невменяемыми, доктор Готтлиб смог найти работу. Уже после третьего дня, когда на него напал больной, он хотел послать все к черту и заняться привычной деятельностью – но воспоминания о невозможности найти другую работу, о голоде и бедности, заставили его терпеть. Но вот отчета о том, как он согласился переехать в Гонконг, чтобы работать там, Германн себе совершенно никак не отдавал. Не просто в Гонконг, а в больницу на острове, которая была изолирована от всего остального мира. После того, как он сам вызвался на эту должность, Готтлиб решил, что сумасшедший здесь, по всей видимости, только он, и уже сам себе был готов поставить диагноз. То ли высокая ставка, то ли все та же изолированность – люди, люди, Готтлиб был психотерапевтом, но вот злая ирония судьбы – с годами он только сильнее страдал от общения с ними. В Гонконге работали с пациентами, от которых отказывались остальные больницы. После года безуспешного лечения Ньютона Гейзлера было принято решение о переводе его в новую больницу. Его должен был сопровождать врач, который стал бы по возможности его постоянным доктором на время содержания в Гонконге – и доктор Готтлиб совсем отчаялся в происходящем в его жизни, чтобы самому вызваться на это безумие. – Доктор Готтлиб, верните это на кухню, – произносит главврач, доктор Венцель, вручая Германну тарелку с супом и выдирая его из своих мыслей. Суп уже наполовину расплескался, тогда, когда Ньют упорно называл его своими реактивами и проводил с ним что-то, только одному ему известное. И радостно обещал, что в самом скором времени… В самом скором времени этот суп был способен только заплесневеть. Германн, по привычке, немного в шутливом, немного в слишком серьезном смысле, отдал честь, взял тарелку в руки и отправился на первый этаж. Доктор Венцлер шел рядом с ним некоторое время – сначала он молчал, а потом, немного растерянно, произнес: – Вы с ним осторожнее. Он настоящий маньяк. – Он пациент, – пожал плечами Германн. – И мы не вправе судить. – Верно, конечно, – произнес главврач, – но я вам честно скажу – я счастлив, что он теперь не моя забота. Вы настоящий герой, что вызвался на это, никто бы не согласился. – Я просто выполняю свою работу, – вздохнул Готтлиб. Венцлер остановился у своего кабинета, когда тот продолжил свой путь, и несколько секунд – с долей уважения, с долей сочувствия, он смотрел ему вслед. – Удачи, доктор Готтлиб, – крикнул он наконец, будто вырванный из оцепенения. Германн обернулся через плечо, судорожно кивнул и скрылся за поворотом. За ними прилетел пустой самолет. Ничего удивительного: власти специально выделили личный самолет для больниц и тюрем, занимающихся перевозкой государственных заключенных. После нескольких ужасных случаев с весьма печальным концом, власти поняли, что перевозить таких обычными рейсами слишком опасно и сдались. Германн сидел в кабине, когда двое охранников ввели Ньютона внутрь. Его держали за плечи, а руки были застегнуты наручниками за спиной. Ньют как будто этого не замечал – у него было веселое и безмятежное выражение лица, и Готтлибу становилось не на шутку жутко от такой спокойной радости заключенного. Ему не раз говорили, что он серийный убийца и жестокий маньяк – а Ньют вовсе не был похож на человека, к которому можно было приписать все эти характеристики. Когда охрана закатила рукава Ньютону, чтобы пристегнуть его руки к креслу, Германн с ужасом заметил расцарапанные запястья. Доктор нервно сглотнул – еще не хватало попыток самоубийства и, медленно поднявшись со своего места, ближе подошел к пациенту. – Вы что, пытались вскрыть вены? – произнес он и внимательно присмотрелся к его рукам. – Ты что, с ума сошел? – рассмеялся Ньют – и так искренне, что доктор Готтлиб снова готов был признать, что сумасшедший здесь все-таки он. – Это же татуировки, – заявил Гейзлер с гордостью. – Нравятся? Германн только помотал головой. Нравятся? Расцарапанные запястья – чем он так? Вилкой? Не пишущей ручкой, изо всех сил вдавливая стержень в руки? Он готов поклясться, что вчера с руками Ньюта все еще было в порядке. – Это Ямараши, – продолжил рассказывать пациент, кивая на одну руку. – Сделал ее пару лет назад. Готтлиб присмотрелся и действительно заметил, что царапины на руках Ньюта складывались в рисунок: неосторожный и трудно различимый, но при старании все же можно было рассмотреть темно-красных монстров на бледных руках сумасшедшего. Германн нервно сглотнул и быстро вернулся на место – тем более, скоро должен был быть взлет. Он мысленно отметил, что непременно нужно будет распорядиться, чтобы Ньютону Гейзлеру не выдавали ни вилок, ни ручек, ничего, чем бы он мог снова себя поранить. – Что, так не понравились? – усмехнулся Ньют, заметив такое сильное неприятие Германна. – Не любишь татуировки? Их полет был долгим и тяжелым. В основном, пациент если и говорил, то рассказывал о егерях, о войне, о – как же он их называл? – кайдзю и прочих кошмарах, порожденных его больным разумом. Доктор Готтлиб слушал, но в целом молчал – он не знал еще, какую тактику лечения нужно было выбрать, пока он лишь знакомился с пациентом и не принимал опрометчивых попыток воздействия. – А ты не больно разговорчив, – произнес Ньют, улыбаясь – улыбался он, кажется, постоянно. А после смешно попытался поправить съехавшие на нос очки – руки-то его были прочно прикованы к подлокотникам. Германн только отвернулся в окно и смотрел на облака, так напоминавшие воздушные замки. Он любил небо, и если бы не детская травма, никогда бы не пошел в медицину – стал бы летчиком, и проводил бы в нем столько много времени, сколько бы только мог. – И что ты там читаешь все время? – не успокаивался Ньютон, пытаясь заглянуть в книжку, что доктор держал на коленях. – Теория случайных процессов, – вздохнув, ответил он. – Так ты математик? – восторженно переспросил Гейзлер. – Это круто! Тот лишь тяжело вздохнул. Он открыл старый потрепанный блокнот, лежавший рядом, и сделал в нем заметку: «Больной не отдает себя отчета даже в том, кем являюсь я». – Математика – просто хобби. Я доктор, мистер Гейзлер. Хобби, которое всегда помогало ему спрятаться от своих проблем. Сухие, неэмоциональные, пустые цифры. Особенно толстые учебники спасали после тяжелых рабочих дней, которые выворачивали Германна наизнанку и выжимали из него последние соки. В каком-то роде, математика помогала избавиться от своих эмоций – которые психотерапевту совсем не были нужны. А Ньют будто и не слышал его. – Я тоже доктор! – весело ответил он. – Защитил шесть докторских. Ну и труда это стоило… А ты сколько? Эй, Германн? Готтлиб уткнулся носом в свою книгу, не проронив ни слова весь оставшийся путь, порой только искоса и слегка испуганно поглядывая на руки Ньюта, разодранные его личными монстрами. Доктор Готтлиб уже ненавидел кайдзю. Терпеть не мог этих страшных уродов, которые его пациент Ньютон Гейзлер даже спустя двух месяцев после перевода в новую больницу и курса интенсивного лечения продолжал рисовать на себе. Изымание вилок, ножей, бритв ни к чему не привели – больной выдирал гвозди из подоконника, пытался царапать ногтями, а потом с гордостью рассказывал о татуировках. И сделал он себе их, конечно, давным-давно, и сейчас у него, конечно, не кровоточили руки. Единственное, что Германн мог сделать для него – принести несколько цветных ручек и как будто ненароком забыть их в его палате. Неправильно было поощрять его галлюцинации и навязчивые идеи, но так пациент хотя бы не травмировал себя. Доктор ненавидел кайдзю не только из-за рисунков – он слушал о них каждый день. Ньютон то восторгался ими, то говорил, что «просто их изучает». А порой у него происходили припадки – самые настоящие, панического ужаса и страха. Чаще всего это случалось, когда за окном шел дождь, и начиналась буря – а это, на одном из отдаленных островов Гонконга, было далеко не редкость. Ньюта не получалось выдернуть из придуманного ему мира. Он искренне верил, что он на секретной базе – что они вместе с Готтлибом ученые, работающие в программе. Он даже всем остальным сочинил истории. Пациенты, врачи – все в его мире играли роли, и одному богу было известно, что придумал для них Гейзлер. Сейчас же в больнице настало время уборки – заключенных выводили на улицу, и все они работали. Германн стоял невдалеке и наблюдает за Ньютом: ни кандалы на ногах, ни охрана рядом так и не приводили его в чувства, как и не приводило ничего, испробованное раннее: он искренне верил, что подметает двор рядом с Шаттердомом. Высокие стены, электрическая проводка и колючая проволока не наводили на него никакого ужаса. Ньют был уверен, что это всего лишь защита и ничего большего. Что защищают его, а не от него. Германн стоял здесь еще пару секунд – как всегда чересчур серьезный, старательно скрывая тягость на сердце. Его тяготило все: эта закрытая больница, бесконечный океан вокруг нее, десятки заключенных и, главное, – недуг Ньюта. Недуг, который, порой казалось ему, невозможно было победить. – Эй, Германн! – крикнул Готтлибу пациент, заметив его, и приветливо помахал рукой. – Иди к нам! – Я же просил не называть меня при всех по имени, – недовольно пробурчал доктор Готтлиб. Он потянулся к трости, которую облокотил о ближайшее дерево, и торопливо покинул двор, направившись в кабинет главврача Пентекоста. – Никаких изменений, – произнес Германн, положив на стол врача массивную папку с отчетом. Стекер Пентекост – высокий и сильный мужчина, ему бы больше подошло быть военным, но никак не врачом, – смотрел на Германна сердито и с укоризной. – Если он не принимает действительность, то он опасен. Готтлиб, вы сами знаете – за этот месяц он уже несколько раз… – Совершал нападение на персонал и пациентов, доктор. Я знаю, ведь он мой пациент, – произнес Германн, как можно более сухо и спокойно. – Мы принимаем все меры. И проводим подтвержденный вами же курс лечения. Доктор Пентекост тяжело вздохнул и, хмыкнув, сел за свой стол. – Я не хочу этого говорить, но вы сами прекрасно понимаете, чем это все может закончиться, если ему так и не смогут помочь. Я против таких методов лечения, но Ньютон Гейзлер опасен – и при бесполезном лечении нам придется применить лоботомию. Вы знаете, это не я буду решать, я буду защищать его… – Вам не придется, – твердо произнес Германн. – Я уверен, нам удастся его вылечить. – Я надеюсь на это, доктор. Для нашей больницы будет тяжело перенести еще одну жертву. В воздухе повисла острая, режущая тишина – они оба молчали, но думали об одном и том же: как они не старались и не защищали, пациентам Кайдоновским ровно неделю назад провели операцию, сразу обоим. Они были слишком сильными, слишком буйными, и никто в начальстве кроме Пентекоста не верил в возможность их лечения. Советом директоров было принято решение, и нерв, соединяющий лобные доли мозга с его остальной частью был удален, превратив их из людей в постоянно молчавших безэмоциональных марионеток. – Надеюсь, вы меня поняли, – процедил Пентекост. – Вы можете быть свободны, доктор Готтлиб. Германн готов был поклясться, что на послеобеденных процедурах с Ньютоном ничего странного не происходило. Точнее, более странного, чем обычно – потому что не называть странным побег от реальности и постоянные галлюцинации не смог бы никто. Обострение последовало вечером, когда Готтлиб с доктором Пентекостом и дежурившим в тот день санитаром Хенсеном вошел к нему в палату – главврач и один из санитаров всегда совершали подобный обход незадолго до отбоя, навещая пациентов в присутствии их лечащих врачей. – Ну что, доктор Готтлиб, – спросил доктор Пентекост, когда Герк запер дверь, – вы подумали о лечении? Ньют сидел на кровати, молчал, но с интересом наблюдал за ситуацией. – С нашей прошлой встречи прошло слишком мало времени, чтобы я смог придумать что-то новое, но… – произнес Германн под суровым взглядом главврача, – но у меня есть несколько мыслей. Если использовать методику… Он рассказывал всего минуту, не больше. Внезапно, тихий до этого Ньютон, громко перебил его: – Позвольте и мне вставить два слова! Стекер и Геркулес посмотрели на него с удивлением. И, к огромному сожалению Германна, слово вставить ему дали. Слово, полностью подтверждавшее, что никакое лечение ему до сих пор так и не помогло, даже совсем немного – ситуация, наоборот, усугубилась. – Я бы не хотел отправляться туда без какой-либо информации, – бодро продолжил Ньют. – Ньютон, не позорь себя, – сердито сделал ему замечание Германн. Слушать о том, что можно войти в дрифт с мозгом кайдзю, главврач не стал. – Доктор Готтлиб, займитесь им вплотную, – только и произнес он. – Сделайте все, чтобы новое лечение помогло. Они с Герком покинули комнату – необходимо было осмотреть десятки палат. Прежде, чем запереть Ньютона, Германн сдавленно произнес: – У тебя ничего не выйдет. И пока ты в это не поверишь, ты обречен. – Смелость города берет, чувак! – только и ответил ему Ньют радостно, убежденный в правоте своих слов – и изо всех сил защищая свои идеи и то, во что он так свято верил. Прежде чем лечь спать, Германн Готтлиб долго смотрел на океан за окном и на волны, разбивавшиеся о скалы. Он уже не знал, кто заперт в этой тюрьме, он или его пациент – и выбраться отсюда он хотел больше всего. Но он не мог отказаться ни от перевода, ни от пациента – виной тому были и профессиональная честь и, то, что он будет всегда отрицать: привязанности. Иногда отсюда все же удавалось сбежать – пару раз за полмесяца, когда приходил паром, и можно было уплыть в центр города. Но и там, честно говоря, делать было совсем нечего – бежать хотелось много дальше, к дому. Однако Готтлиб продолжал выезжать туда, хотя бы ради того, чтобы купить несколько новых книг по математике и цветные ручки – у Ньюта они заканчивались очень быстро, теперь он разрисовывал не только руки, но и все тело. Германн достал несколько толстых, массивных книг по психотерапии из чемодана и, устроившись за столом, пытался придумать средство от этого психического расстройства, отчаянно искал выход. Выход для Ньюта, и, вместе с тем, для себя. Но он не просто хотел спастись с этого проклятого острова: никто не заслуживал лоботомии, и он ни за что не мог отпустить своего пациента и дальше идти по дороге к ней. Громкий крик разбудил Германна. Он поднял голову – он так и заснул за столом над книгами. Схватив трость, Германн спешно, насколько позволяло ему это его здоровье, выбежал из комнаты. Крик был приглушенным, наверное, на этаж ниже – как раз этаж, где была палата Ньютона. Готтлиб был там уже через минуту. Первое, что он увидел – была санитарка. Девушка лежала на полу без чувств. Странно, что никого здесь больше не было: неужели никто из персонала, кроме Германна, не слышал крик? Он быстро осмотрел ее: никакого вреда здоровью, она просто была оглушена каким-то тупым предметом. Скорее всего, санитарка просто доставляла лекарства из одной части в другую, как на нее кто-то напал. Готтлиб догадывался кто, но не хотел принимать этот факт до последнего. Он медленно поднял глаза и увидел, что дверь в палату его пациента была слегка приоткрыта. Открыть дверь в этой больнице сложно. Если пациент будет пытаться сделать это сам, то его ударит током – но, по всей видимости, санитарка хотела войти в палату, отключила электричество и открыла дверь. – Господь милосердный, помоги мне, – прошептал Германн, прежде чем зайти внутрь. – Ньютон! Ньютон, что ты натворил! – только и смог воскликнуть Готтлиб, когда перед его глазами предстала пугающая картина. Комната Гейзлера была в ужасном состоянии: оторвана дверца тумбочки, сбит ночник, кусками отодраны обои и по полу разбросан мусор. В центре этого лежал Ньют – с тарелкой на голове и шприцом в вене. На полу валялись разбитые ампулы сразу нескольких медикаментов: легкое успокоительное, снова ничего страшного и… морфий? Ньют был в сознании, и его трясло. Сосуды на одном глазу лопнули – скорее всего, результат одного из лекарств той страшной смеси, что он сделал. Германн готов был поклясться, что еще несколько минут – и от всех этих средств, что нельзя было смешивать, и уж тем более принимать часть из них внутривенно, можно было умереть. – Что ты натворил, – только и мог произнести он, выдергивая из него иглу и помогая лечь на кровать. – Я видел их, Германн. Я видел, я был прав, понимаешь? Моя теория. Моя теория верная, Германн. Готтлиб не мог его слушать. Он налил в стакан воды, сел рядом с ним и, нахмурившись, произнес: – Молчи, пожалуйста, и пей. Ньют обиженно засопел. Его пальцы дрожали настолько, что Германну пришлось напоить его самому, придерживая его голову одной рукой, а стакан – другой. – Зачем ты это сделал? – строго спросил он, но голос его дрогнул. – Никогда, никогда больше этого не делай, ты понял? Германн сидел на кровати рядом с Ньютом и смотрел на него испуганно. Того по-прежнему трясло и чувствовал он себя просто отвратительно, но взгляд его был победоносным: – Я вошел в дрифт с мозгом кайдзю. А вы мне не верили, – еле мог произнести он в своей лихорадке. – Жди здесь, – произнес Готтлиб серьезно и вышел из комнаты – санитарка, оглушенная Ньютом, тоже нуждалась в помощи. Девушка уже очнулась, и он помог ей прийти в себя. – Я сейчас же доложу главврачу, – пообещал он, дав ей строгое наставление отправляться в свою комнату. Но к доктору Пентекосту он приходит только спустя двадцать минут. Ньютон Гейзлер – его пациент, и прежде он старается помочь ему и оказать первую помощь, дает лекарства и ждет, пока того вырвет – снова укладывает на постель и слушает отрывочный бред о параллельной вселенной – той, откуда пришли его монстры. Он неосторожно смахивает с постели осколок одного из стаканов – так и не узнав никогда, что это диктофон Ньюта, и что он говорил в этот осколок несколько минут назад. Ньютон недолго может прибывать в себе после произошедших процедур, но Германн, с присущей ему неловкостью, такой странной для психотерапевта, пытается успокоить его и утешить. Когда его пациент теряет сознание, доктор Готтлиб еще некоторое время сидит на его постели – не то собираясь с мыслями, не то волнуясь, что он может очнуться, и ему снова потребуется помощь. Лишь спустя несколько минут он уходит за главврачом. На следующее утро Германн сидел в кабинете Пентекоста, мечтая слиться с креслом и провалиться под землю. На пациенте сорваться главврач не имел права – а потому досталось его доктору. Пентекост никогда не кричал, но его металлический твердый голос был хуже любого крика. Произошедший случай стал нонсенсом: мало того, что пациент набросился на санитарку, он отобрал препараты – и, подумать только, вводил их внутрь своего организма. О том, что шприц с тарелкой и разбросанные по палате обломки и мусор – это часть одного целого, изобретения Ньюта, дрифт-машины, как он его назвал, Пентекост узнал сразу, стоило ему зайти в комнату. Гейзлер тут же проснулся, и хотя прийти в себя все еще не мог, трясся и дрожал, но рассказал, что смог войти в дрифт с «мозгом кайдзю» – а на деле же не было никакого мозга, никакого дрифта – только шприц и препараты в нем. Пентекост тогда обернулся к Германну, и тот сразу отчитался о только что проведенном осмотре пациента и его состоянии. – Ты должен сделать это еще раз, – нахмурился Пентекост, – мне нужно больше информации. – Ну, только если у вас не завалялся еще один мозг кайдзю, – произнес Ньют, внимательно слушавший их разговор, и воспринявший последнее предложение на свой счет. И на серьезный, испепеляющий взгляд главврача только с удивлением и неким трепетом спросил: – Что, есть? И на утро Пентекост отчитывал Готтлиба – пациент мог угробить себя, и только он, Германн, был бы в этом виноват. Защищаясь от нападок, Готтлиб осторожно заметил, что он лечащий врач – и он проводил некоторые процедуры, и что все зависело не только от него, хотя он и боролся за рассудок пациента, боролся из последних сил… И сколько стараний пришлось затратить Германну сейчас, чтобы убедить Пентекоста не переводить Ньютона в корпус C – корпус для особо опасных преступников, куда никогда не проникал солнечный свет, и где пациентов содержали буквально в клетках. – Германн, – прервал речь доктора Пентекост, – послушай. Сейчас поле бое – это разум мистера Гейзлера. Все мы боремся за него – но главный воин в этом он. А ты – человек, который должен направить его, указать ему дорогу. Ты его проводник, черт возьми! Готтлибу было поистине жутко: он почти никогда не видел главврача таким. Ему во всех ситуациях удавалось сохранить ледяное спокойствие, хоть и просто видимое – и то, что он так злился сейчас, означало только экстренный случай близкий к безвыходности. – Доктор Готтлиб, мы можем вернуть вас в Германию и назначить Ньютону Гейзлеру другого лечащего врача. Вы – ценный специалист, но если вы не в силах, то проще отказаться. Германн молчал несколько секунд. Он смотрел в окно, на ледяной серый океан, на тяжелое небо, готовое вот-вот обрушиться на землю стеной дождя. Бесконечные тянущиеся секунды он смотрел на свою тюрьму, а после перевел решительный взгляд на Пентекоста: – Разумеется, нет. Я займусь лечением и составлю новую программу. – Вы знаете, почему он попал сюда? – спросил главврач очень сухо. – Я читал дело… – осторожно ответил Германн. – Должны были. Но, кажется, так этого и не сделали, потому что все не можете понять, с кем имеете дело. – Я всегда читаю все дела, – попытался защититься Готтлиб, но Пентекост снова перебил его. – Он троих человек зарубил, Готтлиб. Ты понимаешь, что это? Он не просто их зарубил, он разрезал, перешивал их части тела, сшивал друг с другом, с мертвыми животными. Он сам создал своего «кайдзю». – У него было состояние аффекта, доктор, он не понимал, что делал, и… – Поэтому он и здесь, а не в тюрьме. Но думаешь, у него не может снова случиться припадок? А если б он эту санитарку разрезал на части? Исполосовал вдоль и поперек, а потом в ужасе говорил, что это «кайдзю»? – Он бы не сделал, он уже в своем мире… – Да, он создал новый мир в своей голове, где чудовище не он – где есть новые чудовища. Он бежит от реальности, но чтобы вылечить его, он должен эту реальность принять. Принятие, раскаяние, исправление и лечение – то, что необходимо мистеру Гейзлеру. Вам это понятно, доктор Готтлиб? – Совершенно, – заключил Германн, тяжело вздохнув. – Все в ваших руках, доктор, – произнес Пентекост. – Я не смогу долго защищать его перед советом директоров, особенно после случившегося. Можете быть свободны. Германн кивнул и, стараясь как можно быстрее покинуть комнату, буквально налетел на санитара Хенсена, ждавшего своей очереди, чтобы зайти в кабинет. И так обычно довольно мрачный, сегодня он был темнее тучи. Спускаясь по лестнице в столовую, Германн понял, что служило причиной такой необычной мрачности санитара – навстречу вели его сына в смирительной рубашке. Лицо Чака Хенсена было разбито, а в глазах пылали злость и ярость – он пытался вырваться, но санитары были значительно сильнее его. Чак всегда отличался буйным нравом, но отец никогда не отворачивался от него. Санитаром бывший полковник Хенсен тоже стал из-за сына. Германн редко лез в чужие дела, но, кажется, эту историю отца и сына знала уже вся больница. От жены-алкоголички Герк ушел, забрав с собой маленького сына. Надеялся, что та от стресса придет в себя, и они вернутся, но чуда не случилась – она стала только сильнее пить, и, так и не выйдя из запоя, скончалась. Чак не мог простить этого отцу, повесив на того вину в смерти матери. Уже в тринадцать лет он стал сбегать из дома, участвовать в драках – выливал свою злость на всех окружающих, а несколько раз избивал и отца. Все это не могло привести ни к чему хорошему: и вот, спустя некоторое время, Чак стал убийцей, но признан невменяемым, и переведен в эту больницу. Геркулес сына оставить не мог, и, чтобы все время быть рядом, подал в отставку, наплевав на все перспективы и возможности, и устроился в психбольнице санитаром. Чак не хотел видеть отца, а Герк все равно пытался защитить его – раз он не смог сделать этого в прошлом. Он даже уговорил главврача Пентекоста дать разрешение на содержание собаки Чака в больнице – только вот младший Хенсен все равно отца искренне ненавидел. Германн проводил Чака взглядом и нервно сглотнул. Место, где он оказался, было поистине страшным. Когда он бежал сюда два месяца назад, он и подумать не мог, как сильно будет мечтать бежать уже отсюда. Внизу в столовой только пятна крови на полу напоминали о недавней драке. Доктор Готтлиб, в ужасе обойдя их – такое в этой больнице не редкость, но привыкнуть к этой жути все равно невозможно, – взял поднос и устроился за столом, хоть и аппетит пропал напрочь. Через несколько минут к нему подсела молодая врач – Мако Мори, приемная дочь Пентекоста. Стекер был против, чтобы его дочь работала здесь, но девушка хотела этого больше всего на свете. Он забрал девочку и удочерил когда-то давным-давно, когда ее отец и мать совершили двойное самоубийство. Мако мечтала о том, чтобы спасать людей, таких, как были ее настоящие родители, а еще пойти по стопам приемного отца. Все сводилось к тому, чтобы стать психиатром, и простым психологом быть она наотрез отказывалась. – Кому это он так? – тихо спросил доктор Готтлиб, смотря пустыми глазами в свою тарелку. – Райли Беккету, – ответила девушка. – Беккет? – растерянно протянул Германн. – Я не припомню такого пациента. – Его перевели всего два дня назад, вы могли просто еще не встретить его, – произнесла Мако, слабо улыбнувшись. – Он убил одного человека, чем довел своего брата до самоубийства. Думал, что защищает брата – а вышло наоборот. Его нашли пару дней назад, на стройке… Хотел забыться работой и бежать от реальности. – О, это еще не побег от реальности, – грустно вздохнул Готтлиб, вспоминая о бледном, трясущемся Ньютоне после его неудачного дрифта, о его вечно расцарапанных – даже цветными ручками, руках, о том, как в чужих диалогах он слышал что-то свое, и обо всем, что нес этот мужчина – кажется, он никогда не говорил ни о чем нормальном. – Но я очень хочу ему помочь, – произнесла Мако. – И я сделаю все, что в моих силах! – Разве главврач вас допускает к работе с такими тяжелыми пациентами? – удивленно произнес Германн, подперев голову рукой. – Раньше не допускал, – честно ответила она. – Но Райли общий язык может найти только со мной. Кажется, доктор Пентекост сдался. Готтлиб только кивнул. Какая самоотверженная, но глупая девушка – бежать ей отсюда нужно. И не просто из больницы, но изо всех больниц, из психиатрии. Сжечь все книжки, найти другую работу – и никогда не пропускать через себя боль всех этих несчастных. Особенно тогда, когда болезнь оказывается сильнее. Когда безумие полностью пожирает твоего пациента, а ты ничего не можешь сделать – каким бы гением психиатрии ты не был. – Я не намерен читать вам нотации, мисс Мори, но вы уверены, что это хороший выбор? – произнес Германн, подняв на девушку глаза. – Я приняла его еще в тринадцать лет, – ответила та, совершенно отчетливо поняв, что вопрос был не о Райли – но, много шире. Никаких сеансов терапии в этот день Ньютону не назначали. После произошедшего, его оставили в палате, проводили очищение организма и поили лекарствами. По-хорошему, доктору Готтлибу незачем было навещать его, но он зачем-то – сам не осознавая зачем, все равно зашел. Ньют спал – беспокойно, лихорадка все еще не проходила. Германн присел на постель, глядя на своего пациента пристально и внимательно, думая о чем-то своем. Когда Ньютон открыл глаза, Готтлиб вздрогнул всем телом. Но тот совсем не удивился и спокойно произнес: – Ты пойдешь на черный рынок со мной? – Ньютон, – вздыхая, ответил он, – тебе нельзя больше делать это. Ты убьешь себя. – Это хорошо, что не пойдешь, – не слушая его слов, перебил Ньют. – У тебя нога больная, тебе туда соваться незачем. Я сам все сделаю, – и он тепло улыбнулся Германну. Доктор Готтлиб нахмурился. – Это даже не мозг кайдзю. Ты в себя препараты вводил, морфий. Это безумие, это не мозг – это лекарства. Тяжелые лекарства, это наркотики. – Как всегда ты со мной споришь, Германн, – пробурчал Ньютон. – Кто это сделает, если не я? – произнес он, еле шевеля губами, и снова провалился в сон. Готтлиб поймал себя на внезапной мысли, что он все больше начинает сочувствовать своему пациенту, что ему все больше его жаль, и что он все сильнее пропускает его боль через себя. Он резко помотал головой, стараясь отогнать от себя ненужные мысли: это нерационально и неправильно, и ведь он врач, в конце концов. Он осторожно, кончиками пальцев провел по царапинам Ньюта, которые тот с гордостью именовал татуировками, – и резко отдернул руки, будто поймал себя за чем-то постыдным. Это всего лишь научный интерес, доктор Готтлиб, и щеки горят, потому что здесь так жарко и душно – просто невыносимо в этой маленькой комнатке. Германн поправил одеяло и поспешно покинул комнату, надежно запирая дверь. Больше Ньютон не сможет выбраться, ведь теперь лекарства ему будут приносить с охраной – и больше никаких дрифтов с мозгами кайдзю, успокаивал себя он. Так или иначе, доктор Готтлиб успокаивал себя напрасно – тем же вечером Ньютону удалось сбежать. На острове начался страшный шторм, и из-за погоды в больнице случился перепад электричества. Судя по всему, когда свет в его палате исчез, Гейзлер все понял – дверь больше не была подключена к электричеству, и простой замок ему с легкостью удается выбить. Когда хватились заключенных, тот уже бежал. Поиски длились целую вечность. И Доктор Пентекост хмуро отметил, что если Ньютона скоро не найдут – придется вызывать федеральных маршалов искать его. Его труп – глухим голосом добавил он, взглянув в окно. Такого сильного шторма остров не видел очень давно – если пациент сбежал на улицу и проведет там хотя бы сутки, то вряд ли он останется живым. Спустя пару часов, персонал все же находит – но не его, а фармацевта Чау. Тот был очень характерным, но исполнительным и обязанным работником. Мистер Чау лежал без чувств – он потерял сознание от болевого шока. На лице его был длинный и глубокий порез, рассекающий глаз – человек, лежавший на полу и истекавший кровью, представлял собой не самое приятное зрелище. В маленькой подсобке, где хранились все медикаменты, было разбито несколько банок – вероятно, осколком одной из них и был нанесен порез. – Найди его, – зашипел главврач на Германна, – пока он не прикончил кого-нибудь. Ты же сам говорил, что новые припадки невозможны? Доктор Готтлиб только отдал честь и спешно покинул подсобку, где несколько человек, переложив мистера Чау на кушетку, уже приступили к срочной операции – благо, в этом сумасшедшем доме кроме психотерапевтов и санитаров были хирурги для подобных непредвиденных случаев. Германн, набрав в себя воздух, распахнул дверь и окунулся в ад. Сейчас улицу и не назовешь по-другому – настоящий ад, как он есть. Несмотря на то, что все склонны были считать, что Ньютон выбежал из больницы, только три человека осмелились в такую погоду покинуть здание – остальные искали внутри. И четвертым стал доктор Готтлиб. В теплом пуховике с мехом было и не так страшно, только вот капюшон все время спадал на глаза. Его трость на несколько сантиметров тонула в грязи, стоило ему опустить ее на землю, но другого выхода у него не было. Поисковая операция сейчас обыскивала маяк – доктор Готтлиб же не знал, что потянуло его в сторону леса. Лес был не таким уж большим, но Германн за несколько минут уже смог заблудиться. Идти сюда в шторм было самой абсурдной идеей – но где-то был его пациент, скорее всего в состоянии аффекта, в новом припадке, и Готтлибу необходимо было его спасти. Мокрые ветки больно били по лицу, он спотыкался о корни деревьев, но продолжал идти. Ноги сами вывели его к большому кладбищу. Увидев эту картину, Готтлиб был готов поклясться, что его сердце пропустило удар. И он уже готов был идти отсюда, возвращаться обратно, бежать – насколько позволяла его травма – когда он заметил склеп. – Что я делаю, – произнес он тихим голосом, ругая самого себя. – Что я делаю. Но склеп был идеальным местом, чтобы переждать бурю. И вдруг, вдруг бы так же решил Ньютон, сбежавший и забившийся в укрытие? И Германн, скрепя сердце, толкнул дверь. Из-за сильного, резкого и свистящего ветра, дверь резко, с отвратительным грохотом распахнулась. Внутри была страшная и непроглядная темнота – тяжелые тучи затянули все небо, и даже на улице почти не было света, что было говорить о старом склепе. – Ньютон? Ньютон, ты тут? – позвал доктор. Ответа не последовало, и он уже хотел убираться отсюда поскорее, как вдруг услышал сбившееся дыхание и тихое: – Я же говорил тебе не ходить сюда. Германн резко вздрогнул, но пошел на голос и затворил в дверь. По крайней мере, теперь он нашел пациента – и с души его будто свалился тяжелый груз. Теперь они смогут переждать шторм здесь вместе, а о том, что будет потом, лучше не думать – если Ньютона не отправят на лоботомию, то перевод в корпус C покажется легким наказанием. – Зачем ты пошел на это? Чего ты пытался добиться? – спросил Германн строго. Он подошел ближе и присмотрелся, стараясь привыкнуть к темноте, – Ньютон лежал на земле, свернувшись. – Господи, поднимись, – произнес доктор Готтлиб, но тот его не слушался. И, с трудом усевшись – опуститься на землю из-за больной ноги оказывается не так просто – Готтлиб устроился рядом. – Кайдзю, – нервно шептал Ньютон, закрывая уши руками. – Их трое было. Двойное явление – а потом новорожденный появился. Он Ганнибала Чау сожрал, Германн. Только туфлю оставил. – Кайдзю не существует, – резко возразил Германн. – И Чау жив, только лицо ты ему разрезал. – Чушь! – возмущенно воскликнул Ньютон. – Что ты вообще несешь, Германн? Повисла пауза, и Гейзлер снова тихо прошептал: – Он сказал мне, что я создал кайдзю. Это неправда. Он был не прав. Германн взял руку Ньюта в свои и почувствовал на его ладони порез – скорее всего, от того же стекла, что и разрезало Ганнибалу лицо. – Нет, Ньютон. Кайдзю не существует в принципе, – произнес Германн. Ньютон не создавал кайдзю – уверял он себя – он убил людей, и, может, простое убийство будет принять ему проще, чем сводящую с ума метафору. Несмотря на то, что в припадке безумия бывший доктор Гейзлер хотел создать именно чудовище, которого потом и боялся. Но память быстро стерла из головы Ньютона нежелательные воспоминания – он настолько погряз в своем мире, что секундный яркий проблеск сразу потонул в мареве безумия. – Они были, я их видел! – настаивал Ньют. Он сел на землю и недовольно произнес, – Если ты мне не хочешь верить, то не верь. Ты мне не веришь никогда – но я их видел. Они чуть не убили меня. Они приходили за мной – из-за моего дрифта, они меня искали… – Никто тебя не искал. Потому что и дрифта никакого не было, – сердито перебил его Германн. – Говори, что хочешь, – ответил Ньютон, – но у меня очень мало времени, чтобы провести второй дрифт. Гейзлер отполз немного в сторону, и теперь Германн, когда глаза немного привыкли к темноте, заметил рядом несколько ампул с лекарствами и пачку шприцов. – Разлом должен быть захлопнут, – произнес Ньютон твердо и потянулся к ним. – Нет, Ньютон, – помотал головой Германн, чувствуя холодный пот ужаса на спине. И в этот момент в нем перемешивались самые разные эмоции. Он злился на Ньюта – за то, что он сбежал, за то, что травмировал медбрата и за то, что все еще продолжает отрицать реальность. За то, что он его не слушался, и что никакое лечение не могло сработать. К злости добавлялось беспокойство – ведь он чуть не убил себя в прошлый раз, вдруг убьет сейчас? Ньютон довольно сильный, и если Германн станет выдирать у него лекарства, то может завязаться драка. Доктор Готтлиб – со своими тремором и травмой, вряд ли одержал бы победу – но и не это сейчас главное. Главное то – что внутри, в сознании Ньютона шла война. Не война между здравомыслием и безумием: война между человечеством и страшными монстрами. И на этой войне, в которую он верил, которую он видел – он был совсем один. – Ты уверен, что это поможет захлопнуть разлом? – уточнил Готтлиб помертвевшим голосом. – У меня нет гарантий, чувак, но не попытаться я права не имею – мы можем извлечь важную информацию, и тогда можно будет успешно сбросить бомбу. Что еще за бомбу? – подумал Германн, но все же думал об этом варианте. Если пойти на поводу у Ньюта, то вдруг, если тот разлом в его сознании взорвется, и человечество победит кайдзю – то и он своих монстров победит? Но Германн старался отбросить внезапное решение и не хотел хвататься за эту ниточку – слишком неправильно, слишком опасно и непрофессионально. – Они проведут лоботомию, если ты не поверишь, что их не существует, – произнес он глухо, пытаясь хоть как-то заставить Ньютона поверить. – Очень жаль, обидно ошибаться, – только и ответил Ньют, глядя куда-то пустым взглядом. – У меня вот-вот перегрузится нейро-мост. Хочешь помочь – помоги! Доктор Готтлиб решил, что он самый отвратительный врач, которого только носила земля. С чего он взял вообще, что смог бы лечить такие запущенные и тяжелые случаи? Он должен был жить в Германии и дальше, консультировать семейные пары на грани развода и суицидальных подростков, а по вечерам читать толстые математические тома. Быть может, тогда бы у Ньютона был хороший лечащий врач – не идущий у него на поводу. Но сейчас Германн снова возвращался к единственному выходу и хотел верить в то, что это поможет захлопнуть разлом в его голове. – Надо идти вместе, – наконец произнес доктор Готтлиб. Произнести эту фразу было невероятно сложно, и он чувствовал, как пересохло его горло. Он вспомнил, что Ньютон рассказывал ему про егерей, которые преследовали его во снах – пилоты делили нагрузку на мозг. – Я подключусь с тобой, – уже немного увереннее добавил он. Конечно, Германн никогда не пошел бы на сознательное убийство или самоубийство – он думал, как бы ему вместо смеси всех лекарств заправить в шприц только немного снотворного, в нужной дозе. Теперь наверняка сделать ему это будет намного легче. – Ты серьезно? – переспросил Ньют, не веря своим ушам. – Ты пойдешь на это ради меня? Вернее… Ты пойдешь на это со мной? Доктор Готтлиб, опираясь спиной о холодную стену склепа, только вздохнул. Знал бы Ньютон, что именно ради него он и шел на это – чтобы тот, наконец, пришел в себя. Или, если не удастся, хотя бы не был один. И тогда он произнес самую глупую фразу, которую только мог, за всю свою жизнь: – Ну, когда альтернатива – это глобальное уничтожение, разве у меня есть выбор? Ньют просиял. Германн видел радостные огоньки в глазах Гейзлера, улыбку на лице и думал, что хотя бы ради этого и стоило пытаться. – Тогда повторяй за мной, – произнес Ньютон, поднимая руку, – мы поимеем этого гада! – Ну, конечно, – ответил Германн, пытаясь пожать его руку, и почти сам поверивший в то, что говорил, – мы всенепременно поимеем этого гада. – В кабинете было сделать это проще, – немного расстроенно добавил Ньютон, – у меня часть оборудования отобрали на черном рынке, – и он потянулся к разбросанным медикаментам. Теперь не было тарелок на голове и разбросанного мусора – только шприц и медленно сочащийся из нее яд. – Ньютон, давай я сам, – произнес Германн, ловко вынимая из его трясущихся рук – хотя, кажется, теперь руки трясутся и у него самого, нет, конечно, это всего лишь тремор, – ампулы. Он наклонился и начал опустошать их содержимое на пол так, чтобы Ньютон не заметил. Среди ампул он заметил веронал натрия – пускай именно оно будет «мозгом кайдзю», решил про себя он. – Германн, ты готов? – спросил Ньютон, забрав шприц. – Запуск синхронизации через пять, четыре, три, две… одна. Германн осторожно помог своему пациенту воткнуть иглу в вену, предварительно продезинфицировав руку Ньюта лекарством, содержавшим спирт – если он и идет на глупость и безрассудство, то пускай, по крайней мере, они будут безопасными. А после, чтобы он видел, новым шприцом поставил немного снотворного и себе. Доктор Готтлиб чувствовал, как лекарство медленно разливалось внутри него. Было больно и неприятно – а уже через некоторое время он начал проваливаться в сон и перед глазами стали мелькать какие-то образы и смутно различимые картинки. – Ты видел? Ты видел это? – прокричал Гейзлер через несколько секунд, находясь на грани сна и реальности. – Ничего не получится, – только и вымолвил Германн. Ничего не получится, потому что он уже не верил в эту идею, в этот план, и что после подобной операции Ньютон мог прийти в себя. Его пациент только снова видел кайдзю. – Нужно сообщить остальным, – судорожно пробормотал Ньютон и попытался подняться на ноги – те почти не держали его, и он сразу упал. Германн крепко сжал его за плечо, но Гейзлер все еще пытался высвободиться. – С дороги, фашист! – выпалил он заплетающимся языком, но уже через несколько мгновений потерял сознание – а за ним и доктор Готтлиб. Они заснули прямо на грязном полу темного склепа под пугающие звуки шторма на улице. Готтлиб так и сидел, облокотившись о холодную стену, а голова Ньюта упала на его колени. Старый потолок кое-где провисал, и капли дождя просачивались через него и с гулким звуком падали на землю. Германн не отдавал себя отчета в том, сколько времени они спали – но через некоторое время Ньютон сам разбудил его. Сейчас Гейзлер хоть и выглядел ужасно, но много лучше самого Готтлиба – организм Германна плохо отреагировал на медикамент, и доктор чувствовал себя отвратительно, будучи готовым вновь вот-вот потерять сознание. Через витражные окна под потолком было видно, что на улице все еще темно, а их по-прежнему не нашли. Сейчас это только к лучшему – сразу мысленно отметил про себя доктор Готтлиб. – Мы сделали это, – произнес Ньют. Он радовался и буквально сиял, и Германн – как бы дико это не было в подобной ситуации – тоже не смог сдержать слабую улыбку. – Кайдзю больше нет? – спросил Германн. – Ты же сам все видел, – прошептал Ньютон. – Райли и Мако взорвали разлом, и портал захлопнулся. Мы сделали это. – А что дальше? – спросил врач, в глубине души все еще надеясь услышать, что Ньют примет реальность. – Будем продолжать проводить исследования. Материала столько, что, думаю, нам до конца жизни хватит, – усмехнулся его пациент. Внутри Германна как будто что-то оборвалось. Но даже если Ньютон и будет жить со своим собственным миром внутри себя – монстры отступили. И Германн постарается защищать его, защищать все то оставшееся время, что у них будет. Ведь если кайдзю нет, то, быть может, и Ньютон не будь столь опасным? Разлом захлопнулся, война закончилась – и не важно, что за война это была. И тогда Германн решил, что пока он здесь, на этом острове, никто не причинит Ньютону вреда – даже если его переведут в корпус C, он будет рядом с ним. – Им до нас не добраться, – судорожно произнес он. – Мы слишком умные. Доктор Готтлиб наконец осознал, что с этого острова им никогда не выбраться. Но почему-то сейчас принять этот факт оказалось удивительно легко. Ньютон уже заснул снова, когда дождь потихоньку начал стихать. Доктор Готтлиб оставил свой пуховик, укрыв пациента, а сам ушел – лучше он сам доложит главврачу Пентекосту о произошедшем, чем об этом узнают, когда найдут их здесь вместе. Он забрал банки с препаратами с собой и избавился от них по дороге в лесу. Из леса Германн выбрался еле-еле. Он зашел в помещение мокрый, перепачканный и весь в грязи – санитар Хенсен стоял в коридоре возле окна и встретил Готтлиба пустым взглядом. В руках он привычно держал поводок, и Макс лежал в его ногах. Рядом с ним был доктор Чои – и выражение лица его было необычно мрачным и испуганным. Геркулес курил сигарету и как-то больше на автомате спросил: – Ну что, нашел? – Да, – кивнул Германн, – да, я его нашел. – Где он был? – нахмурился Герк. – В старом склепе, на кладбище, – сразу честно ответил Германн – теперь ему уже незачем было это скрывать. – И как он? Готтлиб подошел ближе и прислонился лбом к холодному стеклу окна. Он пытался прийти в себя пару минут и наконец произнес: – Тот разлом, что ему чудился – откуда пришли его монстры, закрыт. Он по-прежнему не осознает реальность, но кайдзю больше нет. – И что дальше? – хмыкнул Хенсен. – Будешь ждать нового разлома? – Вряд ли он откроется снова. В любом случае, другого выхода нет. – Ты уже не врач, Готтлиб, – произнес Герк и сделал затяжку. Он помолчал несколько секунд и продолжил, – Ты его реальность принял. Защитником его будешь? Нет, Германн хотел возразить. Нет, он будет бороться, но… Слишком много правды в словах Герка. – Ты ведь защищаешь Чака. Всем нам приходится защищать кого-то. – Не защитил, – с горечью в голосе ответил Герк и закрыл глаза. А после выкинул окурок и добавил помертвевшим голосом, – Может, у тебя лучше получится. И, не дожидаясь вопросов, он развернулся и скрылся в коридоре. Бульдог нехотя засеменил за ним своими короткими лапами. Тендо, молча стоявший рядом все это время, произнес дрогнувшим голосом: – Лоботомия. Когда тебя не было, Чак в кровь избил троих – они инвалидами до конца жизни останутся. И за мистера Чоу Ньютона могут… О произошедшем Германн слушал в ужасе. И, кажется, ему было страшно – впервые в жизни настолько. От этого страха за своего пациента, из-за сочувствия к Хенсену и его отцу, внутри у него все сжималось. Но он ведь обещал себе, что сделает все, чтобы спасти Ньютона. Если ему проведут лоботомию, Германн готов поклясться, что хоть ножом для колки льда расковыряет свой мозг – ведь так проводили первые лоботомии? – если не сможет его спасти. – Не станут, – ответил он и уверенно направился прямо в кабинет главврача. Сейчас он верил в то, что все сможет. И в голове стучит голос Пентекоста: «Все в ваших руках, доктор Готтлиб», а еще почему-то «Мы сделали это» Ньюта. – Это еще не все, доктор Готтлиб, – продолжил Тендо, и Германн остановился. – Пентекоста с должности убрали – говорят, что из-за болезни. – Это говорят, а на деле? – спросил Германн. Но он сам уже догадался почему – и это ужасно, поистине ужасно, ведь их оплот, последняя защита, только что пала. Каким бы Пентекост не был строгим врачом – он всегда вступался за своих пациентов и делал все ради них. Кто знал, что могло быть дальше. – Слишком активно защищал Чака. Его и после случая с Кайдановскими уже понизить хотели, но тогда он сдался. Так что тебе сразу в совет директоров, они все еще здесь. Тендо присел рядом с Ньютоном. Он был очень обеспокоен и говорил слишком нервно: – Германн сказал, что разлом захлопнулся в твоей голове. В твоей, чертовой, голове, понимаешь? Пожалуйста, скажи мне, что он не сошел с ума. Или что я его неправильно понял. Гейзлер посмотрел на него растерянно: – Ты тоже это заметил? Мы с ним много времени проводили вместе, и я эту вижу. Ты знаешь, будто он не признает реальность. – И давно так с ним? – нахмурился Чои. – Кажется, все время, что я его знаю, – тяжело вздохнул Ньютон. – Сначала думал, мне чудится. Потом решил, что обойдется. Но… – он резко прервался, и они оба молчали. Мимолетная радость от того, что война закончилась, медленно испарялась. Ньют кутался в пуховик, что оставил ему Германн, прежде чем неожиданно куда-то убежать, и будто собирался с силами, чтобы продолжить. – Он бежит от действительности, – наконец произнес Гейзлер. – Я думаю, его мозг просто не принимает факта того, что появились кайдзю. Он хороший специалист – но работу свою выполняет будто во сне, трансе. Хотя сейчас, когда кайдзю не стало, будет намного проще. – Может, ему помощь нужна? Обратиться к психиатру? Почему ты раньше никому не сказал? – спросил Тендо с нескрываемым волнением в голосе. – Его с таким подходом к жизни в психушку сразу спрячут. Мы сможем вынести еще одну потерю? Ньют перевел взгляд на Тендо – несмотря на легкое непонимание в его глазах, он все же кивнул, и тот продолжил необычно серьезно: – Я врач, Тендо. Я слежу за ним все это время. Слежу и забочусь. – Он же… Он же в обществе совсем не сможет адаптироваться, – только и ответил тому Чои – он уже не спорил, а просто констатировал тихим голосом. – У него есть мы, – произнес Ньютон и улыбнулся больной и измученной улыбкой. – А я его точно не оставлю. И, знаешь, что? Порой мне кажется, что это мы все здесь сумасшедшие, а он – единственный вменяемый человек в нашем сумасшедшем доме.