take care of business

Они не сочетаются. Илья — яркое, неудержимое алое пламя. Он загорается, словно спичка, жжет себя до самых черных угольков и потом уже фениксом восстает из пепла — только чтобы гореть, снова и снова, не в силах противостоять безумному круговороту. Наполеон может поклясться: каждый раз, когда Илья злится, он слышит глухой треск дров, а в воздухе необъяснимо начинает веять гарью. Наполеон курит. Курит так, что ночью приходится глухо кашлять в подушку, навсегда запечатляя в памяти терпкий запах маргариток, которым насквозь пропитана шершавая гостиничная наволочка. И когда едким дымом советских папирос застилает глаза, он затягивается глубже и думает, что это почти то же, что сидеть над костром. Волосы, руки, губы — дымом несет отчаянно, и это лучше всяких слов говорит: видишь, Габи, я — его, а он — мой, он — огонь, а я — пахну дымом. Говорят, думает Наполеон, к сигаретам привыкаешь быстрее и намертво, но на самом деле отказаться от них было бы в разы легче, чем отказаться от Ильи. Отказаться от Ильи… звучит чертовски глупо в теории, практически это и вовсе — невозможно, но Наполеону нравится думать о том, как если бы он мог любить его меньше, чем двадцать четыре и еще полтора часа в сутки. Курякин, конечно, совершеннейшая сволочь, цокает языком он, слизывая с разбитой губы кровь, а потом все равно тащится за другой пачкой сигарет и закуривает, поспешно и нервно — драки у них, как и все остальное, больше похожи на секс. Почему — сволочь? Потому что заботливый, падла. Сколько сигарет выброшено, сколько бутылок разбито о многострадальные стены отелей и гостиниц, сколько заживает шрамов и желтеет синяков — они оба ничему не учатся, да и вряд ли уже вообще смогут измениться. Наполеон вспоминает Чехова: если человек не курит и не пьет, поневоле начнешь задумываться, уж не сволочь ли он. Так вот Илья — сволочь. Ни себе, не другим; но какая же сильная и красивая сволочь, что аж дыхание шибет напрочь — когда эта самая сволочь домкратом впечатывает в стену. В голове у Ильи слова красными сполохами складываются в Оскара Уайльда, когда Наполеон, сославшись на больную голову, отказывается ему помогать: труд — проклятье пьющего класса. Позже Илья замечает, что пьет Наполеон спокойно, а вот ходит с натяжкой, прихрамывая, и от приступа нежности — пожалуй, впервые в… жизни — ненадолго рябит в глазах. Наполеон — вода, мягкая, невозмутимая, умеющая точить камни и принимать любую форму ради своей цели. Он умеет льстить, лгать и ложиться под всех сразу — и всегда выходит сухим из воды. В глазах у него тоже — безудержная синева, бездна, пропасть, сине-лунное море; Илья никогда такого раньше не видел. Позже, когда Наполеон едва слышно напевает «это в воде, детка, это в особенном способе, которым мы трахаемся», Илья понимает — ночью они спать не будут. Да и вообще, наверное, больше никогда. Под музыку всегда лучше, едва слышно нашептывает Наполеон, ведя вдоль по острым краям винила, скользя по кругу в сторону названия; этой ночью пластинку выбирает он — и это, конечно, блюз. «Не кури в кровати» — поет Нина Симон, и Наполеон думает, что Илья согласился бы с ней, пожалуй, пару сотен раз. «Вообще не кури, ковбой» — так и слышится в треске патефона, отчаянно похожем на треск от костра. Иногда ночью, когда Илья до гнущихся ложных ребер прижимает его к себе, Наполеон тянет руку к совершенно отвратительной куче одежды у кровати, цепляет пиджак, на раз распахивает карман в подкладке и достает медное материно кольцо. Трет до блеска в пальцах, снова и снова надевает на безымянный, с затаенным дыханием вспоминая, как мать наказывала непременно жениться на хорошей девушке. Наполеон тихо смеется, прижимая медь к губам; осознание того, что он хочет не жениться, а замуж (в мозгу упорно вспыхивают яркие изображения Ильи, стоящего перед ним на одном колене, с простым медным кольцом в шкатулке из темного дерева) — мама, прости. Они отчаянно непохожи — и от этого все забавней во много крат. Наполеон любит, когда больно, когда жестко и грубо, когда рука на горле не даст вздохнуть, когда на бедрах потом синяки лиловеют отчаянно; когда силы остаются только на закурить — вернее, еще раз схватиться за болящую челюсть, на этот раз — от удара. Наполеон любит, когда Илья: когда под шесть с половиной футов, когда ладони, с его голову, шершавые, царапают кожу, когда острые рвущие зубы, обветренные сухие губы где-то под ухом, а дыхание — горячее, сорванное, глуше с каждым толчком. Наполеон помнит изголовье каждой кровати, руки у него уже все в мозолях — от железных прутьев, гладкого дерева, рваных обоев — от всего сразу, потому что Илья любит давить на спину рукой, прогибая сильнее, скользя пальцами по рельсам позвонков, жать зубами венку на шее и напряженное предплечье, не давая даже на локтях приподняться, и… Наполеону нравится, черт возьми, нравится до жути и глухого шипения — нравится нараспев хрипеть русскую брань, хлесткую, отборную, подаваться назад и вниз, навстречу, до бешеного рева крови в ушах выгибаться, даря себя целиком, без остатка. В постели — как мцыри с барсом, думает Илья, щурясь на желтое кухонное солнце, запивает ризотто холодным чаем. Наполеон спит в комнате, обнимая руками подушку; волосы взмокшие и липнут ко лбу, дыхание неровное, сбитое — все никак не может успокоиться. Илья понимает: у самого руки дрожат, у самого перед глазами пелена — алая, мутная и безнадежная, у самого в горле кашель — хриплый и безысходный. Медленно цедит через зубы чай, водит рукой по столешнице и думает — вот оно, мы в опале, и только слепой не видит, как мы попали, и какой в груди у нас кипяток. Кипятком жжется Илья, угольками язык прожигает Наполеон; они невозможно разные, до желтого безумия в уголках глаз — разные, и это горчит алкоголем, и слаще в мутном сознании — и оба понимают, что из этого уже никакими силами не выпутаться. «Сволочь!» — охает возмущенно Наполеон, когда сильные руки требовательно сжимают бедро и горло в одно мгновение; «сволочь!» — выдыхает сдавленно, когда бьют в живот и скулу, заставляя упасть на колени; «сволочь!» — рычит глухо, когда тянут за волосы, грубо, резко, без всякого предупреждения. Илья шепчет в ответ: я люблю тебя сильнее, ковбой — Наполеон отвечает ему одним взглядом: без году неделя, мой свет — куда лучше колкого «большевик»; но Илье, похоже, все равно — лишь бы Наполеон. Ссорятся они так же — яростно, отчаянно: Наполеон, как порядочная советская женщина, швыряет в Илью посудой с голубой каймой и недоваренной кашей; Илья переворачивает всю мебель в доме, разбрасывает по углам книги и картины, злится, как только может и не может, а потом хорошенько прикладывает Наполеона затылком и лопатками об что-нибудь твердое. В ушах гудит слишком сильно, чтобы бороться с желанием сунуть голову под ледяную воду. Илья облизывает пересохшие губы, дышит тяжело, тихо — от ярости, жмет Наполеона спиной к хлебным крошкам на столе, и глухо взрыкивает, ошметками разума прося всех богов помочь чертовому американцу дожить до утра. Каждый скажет, насколько это тяжелый случай: Габи вздыхает глубоко, улыбается, ерошит челку, опускает голову и коротко качает головой, мол, во что вы ввязались, мальчики — а они и сами не знают, только вот отпускать друг друга — неважно, куда, куда-нибудь, зачем-нибудь, к кому-нибудь — уже не хочется, не можется, не получается катастрофически. Габи видит, Габи понимает, Габи очень за них рада — только иногда проскользнет в лукавом взгляде хлесткое «идиоты!», а потом — и то канет в пропасть безумной любви к обоим. Они часто ходят в театры — и всегда на последний ряд; Наполеон идет рядом, улыбается и прямит спину, поправляет Илье бабочку, совершенно точно зная, что спектакль он теперь спокойно не посмотрит, и берет под локоть; Илья, кажется, вовсе не против — только уголки губ неудержимо дергаются вверх — Габи бы сейчас непременно закатила глаза и улыбнулась: мол, поцелуйтесь еще. Наполеону нравится — все вокруг будто бы молча спрашивают колкими взглядами: мальчик, билеты в последний ряд? Мальчик, что за роскошный вид? Август-гардеробщик зажал в горсти их, в ладони влажной, два номерка! И потом уже, когда Ромео затягивает тоскливую серенаду, Илья склоняется к самому уху Наполеона и низко, на одной ноте отчетливо шепчет: ковбой, ты — мое пламя. Кажется, так Наполеону нравится даже больше. Для них, не сумевших влюбиться еще полторы дюжины назад лет, только сейчас настает время шальных бессонниц, дрянных гостиниц — чертовы идиоты, они больше не тратят время на глупые ссоры, больше не пьют ни рома, ни колдрекса, не строят жизнь, как комикс; только по утрам Наполеон с невыразимым оттенком нежности в глазах смотрит, как Илья — в одной простыне, ей-богу, как не холодно — пытается жонглировать апельсинами, улыбается неловко, мальчишески, как никогда прежде. Да и сам Илья уже не сходит с ума от беспрестанной ярости — а разбитые костяшки ему непременно перетягивает белой лентой Наполеон. Все, что до — сплошные белые пятна; они потом отрежут при монтаже. Мир кренится все больше и больше, и как-то слишком одновременно Наполеон понимает, а Илья — чувствует кончиками пальцев по его скулам: они и не должны сочетаться.