MDMA

Наркоманы берут чужое не потому, что хотят. А потому, что они наркоманы. Rock'n'Rolla

- Сегодня много звёзд. - Кас?.. - замирает, занеся ногу для следующего шага, и мне даже отсюда видно, как инстинктивно ринулась рука к бедру. - Ты пропустил, - меланхолично поясняю я, потому что он задирает голову. Ночное небо язык не повернётся назвать ясным. Иссиня-серое марево. - Что ты здесь делаешь? - Курю, - пожимаю плечами и действительно делаю затяжку, когда Дин подходит и, оперевшись ладонями о крышу, заглядывает внутрь. - Что ты здесь делаешь? - а, ты о том, почему я курю в твоей машине? Ну, знаешь, а почему, собственно, нет? Он выжидательно смотрит на меня, поджимает губы... Зачем он это делает? Эй, Дин, твои губы так опухли от поцелуев, ты что, любишь целоваться? Меня вообще-то начинает отпускать, и в голове очень пусто. Он наклоняется ниже. Говорит что-то ещё. Вроде раздражается на то, что я «натянул свой старый грязный плащ», но меня, если честно, больше интересует то, что я, кажется, начинаю ощущать тяжесть своих рук. Постепенно возвращается чувствительность, а значит, скоро пройдет и ощущение этой неги. Не лучшая перспектива. Я глубоко затягиваюсь, запрокидывая голову назад, и стряхиваю пепел в окно. - Подвинься, - скрежет металла; садится ко мне на заднее сиденье. Подбираю ноги ближе к себе. - И кого сегодня осчастливил Бесстрашный Лидер?.. - морщится, разглядывая меня, и не отвечает. Как будто не о девушке его спросил, а застал за неподобающим занятием. Да ладно, Дин, я всё понимаю, чего ты? Вот проклятье, меня слегка подташнивает. - Кас, - начинает он, но я мотаю головой и выбрасываю окурок. Не хочу слушать, что он скажет. Не хочу ничего слушать, если это не: «Сукин сын, ты прокурил салон моей детки!». Ничего не хочу. Отодвигаюсь, делая ртом глубокий вдох. - А помнишь, как ты её любил? - его пальцы, до этого поглаживающие спинку переднего сиденья, останавливаются; он некоторое время смотрит прямо перед собой, а потом поворачивается ко мне: - Бля. Это просто машина, Кас. - «Это просто машина, Кас», - смешок. Повторяю, копируя его интонацию: - Просто машина. Просто машина, - мне показывается это очень смешным, и я заливисто смеюсь, смеюсь, смеюсь, пока не захожусь в хриплом кашле. - Просто машина... - Под чем ты? - он кривит свои красивые, исцелованные губы, а мне всё кажется это самой остроумной шуткой в мире, и не могу прекратить смеяться. - Болеутоляющее, - из чувства признательности тоже шучу я. Хотя и мне, между прочим, тяжело вдохнуть. Но для нас самопожертвования – привычное дело, так что он всё равно даже не улыбается. Минуты через две, когда лёгкие решают дать нашим с ними непростым отношениям ещё один шанс, сознание проясняется. Я наконец могу – без сомнительной возможности подхватить косоглазие – сконцентрироваться на лице Дина. Лицо его рассерженное. Настолько, насколько и красивое. То есть очень-очень. И это с учётом того, насколько я вообще в состоянии сейчас оценить агрессивность окружающего. Тем не менее, смотрит он без осуждения, без отвращения, да и в целом не выглядит так, будто собирается уйти. Ну что же, мне тоже хорошо. - Думаешь, Дин, завтра найдёшь?.. - Может быть. - Тогда всё кончится? - сам не знаю, чего жду в ответ, и он лишь ведёт плечом. Я физически ощущаю, какой он уставший, мне хочется сказать ему что-нибудь ободряющее... Но это не по правилам 2014-ого, так что только вскидываю подбородок и понижаю голос: - Не хочешь немного расслабиться? Он смотрит на меня. Он долго, изучающе смотрит на меня. Как будто искренне поражен этим предложением. Да я бы поиграл в эту игру, Дин, но во мне – помимо этого разливающегося тепла по всему телу – уверенность, что ты не сел бы ко мне, если не подумал об этом. Молчит, и тогда вытаскиваю пачку из кармана и вытягиваю сигарету. - От одного раза ничего не будет, - не задумываюсь о позе и интонации и только прикрываю глаза, поджигая фильтр, потому что вместе с волшебным эффектом того, что ваш мир никогда уже не станет прежним, наркотики дарят каждому без исключений удивительную способность: говорить вкрадчивым голосом, смотреть исподлобья и улыбаться такой заманчивой ухмылочкой носителя сокровенного знания. - Всего-то расслабишься. - Завтра... надо быть в форме, - о, всё понятно, я удовлетворённо хмыкаю и склоняю голову, вынимая сигарету и выдыхая дым: - Завтра и будешь, - с собой только экстази, и, по-хорошему, надо бы всерьёз прикинуть, не сходить ли за чем другим. Очевидно, не так уж меня и отпускает, потому что я совершенно не задумываюсь над этим и облизываю губы. - Дин, - протягивает руку – кладу ему на ладонь таблетку, а потом и нашариваю свою бутылку воды под сиденьем. Глотает. Вытирает рот рукой. И только после складка между бровей: - Что это? Я же прокручиваю сигарету между пальцев и думаю, а говорить ли ему?.. А почему ты раньше не спросил, Дин? - Ты же доверяешь мне, - говорю. - Я не выпил? - столько раздражения, а это ещё не рассвело. - И спрашиваю: что это? - Да так... - пальцы немного подрагивают, но это с ними уже давно. Сколько вообще времени я здесь сижу?.. - Галлюцинаций не будет, - ага, будет только лучший секс в жизни. Если бы мы занимались сексом. - Хрен с тобой, - он закатывает глаза и укладывается поудобнее, опираясь спиной о дверь и складывая руки на животе в замок. - Полчаса, если ты не ел, - отвечаю на немой вопрос. - Не ел, - вздох. - Нахера ты это делаешь? Я почёсываю щетину и рассматриваю внутреннюю сторону крыши, удивляясь тому, как всё-таки быстро Импала без его внимания испортилась. Обтрепалась, как я внутри. Заржавела, как он внутри. Причин, Дин, на самом деле гораздо больше, чем доводов, почему бы мне этого не делать. - Кас? - А зачем люди принимают наркотики, Дин? - получаю ещё одно закатывание глаз, после которого пихает коленом: - Ну, Кас, о чём ты там думаешь? Для меня-то время ощущается по-другому, а Дину, наверное, скучно так сидеть. Мне разговаривать не хочется. Тем более, не хочется его грузить, поэтому вместо поддержания беседы только легко пожимаю плечами, прикрыв глаза. А думаю я о том, что какое-то время мне казалось, что у него столько любви к брату, что он просто-напросто не в состоянии вместить в себя это чувство ещё и ко мне. Потом, когда Сэм... когда Сэма не стало, я отчего-то всё – недолго, но тем не менее – верил, что смогу как-то помочь и хоть немного заполнить собой эту, на этот раз уже окончательно беспросветную, пропасть в его душе. Не заменить, нет. Это невозможно. Но мне казалось... Но Дин, потеряв Сэма, потерял способность любить. Всё-то нам не везет, а? - Ничего не чувствую. Нас не увидят? - он немного приподнимается на руках, выглядывая в лобовое. - Все свои, - фыркаю. - А, сейчас пройдёт... - тяну я, потому что, оказывается, Дин уже нервно ёрзает и смотрит на меня, почти не моргая. - Это нормально для входа. Это нормально. Сейчас... - щелчок зажигалки; затяжка... - Тебе станет хорошо. - Что-то я уже не уве... - он сползает затылком по стеклу и накрывает веки ладонью. - Ох ты ж блядь... - Хорошо? - Бляяядь... - отнимает руку от лица и прогибается всем телом, улыбаясь. - Охуенно! - Ну вот, - киваю, любуясь им. Экстази накатывает неконтролируемой, сокрушительной волной, преображая его лицо за долю секунды. Дин продолжает выгибаться, сильно сведя лопатки, и он такой красивый. Улыбка неестественно широкая – растягивает ему пухлые губы, не оголяя зубов, а ярко-зелёные глаза с расширившимися зрачками светятся. Он очень красивый. - Твою мать, Кас, сукин сын, твою же ж мать, твою же... - начинаю хрипло смеяться и смеюсь совсем искренне, уронив голову на плечо, и он смотрит на меня, и тоже начинает смеяться. Заливается румянцем, выставляет руку вперёд: - По-моему, я, блядь, стану делать глупости. - Я здесь, Дин, - как можно мягче. - Я с тобой. Всё хорошо. - Хорошо-о-о, - по-дурацки доверчивая улыбка. - Всё оч-чень хорошо, - выдыхает он восхищённо и расслабленно, - мне очень хорошо, хорошо, хорошо... Его ведёт, а меня до какого-то поразительного трепета восхищает то, как он красиво, глубоко-глубоко дышит. Крылья носа из-за этого подрагивают, раздувая чёткие контуры ноздрей, а крепкая грудь его высоко-высоко вздымается. Словно бы от гордости. Его совершенно размазывает: губы уже вишнёвые, так часто он их облизывает, а сам он, широко распахнув глаза, блуждающе глядит по сторонам, будто неизбалованный ребёнок Рождественским утром. Разводит пальцы перед своим лицом, потом тянет их потрогать кожаные сиденья. Охает, глядя на меня: - Так приятно... - Да, Дин. Да, - я всё тихо посмеиваюсь, потому что мне тоже становится так прохладно, так жарко, так хорошо – обычно на спидах и не могу точно словить, то ли меня самого ещё окатывает новой восторженной волной, то ли из-за повышенной эмпатии мне ощущается, что ещё накрывает. Или я просто так рад тому, что вижу его счастливым. Я забыл, какой он красивый, когда счастлив. - Твои?.. - Конечно, - подставляюсь, выкинув сигарету недокуренной, склоняю голову, и он запускает мне в волосы обе руки и медленно, вдумчиво пропускает между пальцев. - Они такие мягкие, - спускается огрубевшими ладонями по моему лицу, гладит щетину большими пальцами и кивает: - А она такая немягкая. И следующие пять минут или пару часов с ним тоже открытие за открытием: мы, например, замечаем, что я – босиком, а Дин – не босиком. Мы стаскиваем с Дина тяжёлые ботинки, долго возясь и дурачась, и он что-то там шутит, что нам стоит быть аккуратнее: не соприкасаться босыми пятками, чтобы вдруг не почувствовать взаимную любовь*. А потом он всё пытается куда-то пристроить свои ноги – и вот по-всякому удобно, но оказывается, что им самое место на моих. Я пропускаю момент, когда мы находим и в целом лучшее положение друг для друга: он успокаивается и уже вроде довольно долго просто полулежит, мокро водя языком по губам и умиротворенно улыбаясь мне, а я глажу его ноги. Я глажу его ноги и думаю, как перепробовал всё, что мы находили, но сейчас совершенно очевидно, что мне нужен препарат, который бы вызывал очень конкретную галлюцинацию: расслабленный Дин рядом со мной. - Кас, - выдыхает как-то коротко и счастливо. Видимо, переживая особо сильный прилив эйфории. - Да?.. - но он только вникуда улыбается, а после сильно выгибает назад шею. Упирается лбом в стекло, чтобы посмотреть за окно вверх ногами. - Мир перевёрнутый, - тихо и довольно вещает он с места событий. - Охуеть. Деревья... Деревья растут из неба, дома стоят на небе, небо как земля, но теперь земля – небо. Неба нет, а Земля теперь – Ад, но Дину так нравится его забава, что я, конечно, молчу. - Хочешь воды? - легонько шлёпаю его по голени. Мне немного грустно и ужасно хочется, чтобы Дин меня не оставлял. - Неа. Деревья... - Попей. Тебе понравится. - О нихера себе, - выдаёт Дин после первого глотка и смотрит на меня. - Вода, Кас, вода! - Да, - я вздыхаю с облегчением от того, что он вернулся ко мне, я хочу посмеяться с него, но он... Он запрокидывает голову и пьёт, как в своих дешёвых порнофильмах, которые вряд ли уже смотрит: прозрачный пластик безжалостно сминается под ловкими пальцами, а глотки жадные, и от каждого кадык ритмично дёргается, и вода обильно стекает по подбородку. - Дин... - отбираю бутылку, а он ещё и тянется опухшими губами вслед, и разочарованно стонет. Делаю вдох. А, когда выдыхаю, он уже отвлекается. - Кас, смотри, там Чак, - я смотрю на расплывающиеся капли воды на его груди. - Твою мать, да посмотри же ты, он нам улыбается! - да смотрю я, смотрю, не кричи, тем более, что тот наверняка ведь всего лишь идёт мимо, не заметив нас. - Давай позовём Чака? Он хороший. И пишет не так уж и плохо... Слушай, надо же ему сказать, что он пишет не так уж и плохо. - Нет, - мне многого стоит заставить себя качнуть головой – капли впитываются в ткань майки, оставляя красивые грязно-белые разводы. - Ты потом станешь злиться, что сказал это ему. Морщит лоб: - Не надо, наверное, чтобы они меня таким видели? - Не надо, - умница, Дин, нам надо побыть вдвоём. - Покуришь? - и здесь он уже не даже не упрямится, а только кивает, целиком доверяясь мне. Даже не пытаюсь скрыть своё удовольствие из-за этого. Стукнув по дну пачки, выбиваю сигарету на сантиметр и протягиваю ему. И вот если до этого ещё оставался какой-то шанс не выяснить опытным путем, почему то, что мы приняли, называется не иначе как «таблеткой любви», то сейчас Дин стреляет в него в упор: он, сев, медленно, отвратительно медленно наклоняется ко мне, медленно, восхитительно медленно обхватывает сигарету губами и медленно, мучительно медленно её тянет, не отпуская своего взгляда мне в глаза. Сукин сын. На самом деле экстази – это не виагра, и вполне можно обойтись без подобного рода последствий. Так, по крайней мере, кажется, пусть и любой с мечтательной улыбкой говорит тебе, что его нужно принимать исключительно в компании любовника. Одиночество?.. Как ещё объяснить крайнюю степень одиночества, если не тем, что именно экстази я принимаю в одиночестве? Да, экстази не вызывает сексуального возбуждения само по себе, вот только... Вот только впускаешь мысль о сексе, и отделаться уже никак нельзя. У меня стоит; я незаметно тяну босую ступню Дина со своего бедра ближе к паху. Прижимаю и очень плавно веду её вверх-вниз по льну, наблюдая за тем, как Дин курит. Это... Лучше бы это снимали в тех его фильмах: полностью расслабленный, он откровенно выстанывает, делая затяжку, от которой не першит в горле, от которой не остаётся неприятный привкус... Мне не хочется секса. Мне хочется прочувствовать то, что чувствует эта сигарета между его опухших, влажных губ. Мне очень хочется Дина. - Так и кого ты осчастливил, Бесстрашный Лидер? - и на этот раз отвечает почти сразу, спокойно, низко и как-то оценивающе глядя на меня из-под опущенных ресниц. - Да... - повторяю шёпотом – имя вылетает из памяти тут же, но я почти чувствую на себе в этот момент её нежные руки. - У неё нежные руки... Голова идёт кругом. В мире экстази нет ревности – в мире экстази есть Дин, который лениво, позабавленно усмехается, чувствуя под ногой горячую пульсацию, и сам усиливает давление, с лёгким нажимом смещая ступню мне выше по лобку. Выпускаю воздух сквозь зубы; сжав на щиколотке, зажмуриваюсь, но впереди ещё одна усмешка вслух – и пальцы ног чувствительно проходятся по головке через тонкую льняную ткань. - Дин... - Что? - принуждаю себя открыть глаза, чтобы досконально рассмотреть как в замедленной съёмке, как он медленно округляет рот – и серый дым в полумраке перистым облаком скрывает от меня его лицо. - Дай мне?.. - у него получается пододвинуться ко мне так, что теперь его бедро меж моих ног, а он сам – совсем близко. Обволакивающе сочно пахнет потом и недавним сексом, пахнет виски и табаком; упирает запястье в грязное окно за мной, поворачивает мне свою сигарету. Одобрительно ухмыляется тому, как я заворожённо пробую новый вкус из его рук. - Мы... - как зачарованный произносит он, и в самой-самой глубине меня что-то щемяще обмирает, когда он, глубоко затянувшись снова сам, выдыхает мне в приоткрытые губы: - Мы трахали одну девчонку. Грубо. Какая-то часть меня знает, что это в нём говорит что-то, похожее на извращённую гордость. Что его забавляет это, потому что когда-то очень давно, в какой-то прошлой жизни, которую никто из нас уже не помнит, он сам водил меня к проституткам, чтобы лишить девственности. А теперь всё так. - Мы трахали одну девчонку, - вжимаясь членом в его ногу, хрипло вторю я – во мне говорит наркотик, но это кажется таким эротичным, таким сокровенным, таким интимным. Мы трахали одну девчонку. Мы курим одну сигарету. Мы дышим одним воздухом, Дин. Мы так близки. О каком одиночестве я думал? Мы все – одна большая семья. - Кас, - давит своим лбом на мой, - спасибо тебе. - Ну, ты знаешь, где меня найти?.. - на спидах острю не в пример лучше. - Да нет же, не за это. Вообще. Проклятье, я так мало тебе... Но ты же знаешь, знаешь?.. Иди сюда. Он сдвигается, тянет меня за бёдра к себе и, опрокинув и полностью подмяв под себя, обнимает, а я бездумно вожу ладонью ему по спине. Мои голени поверх его голеней; сильно задымлено, под лопатку что-то упирается, в бедро давит его пистолет, сиденье узкое и места вообще ужасно мало, но нам не становится тесно. Нам же сейчас всё ощущается удобнее любой перины: ни шея не затекает, ни тяжести от его веса под девяносто. Наши тела невесомы... Наши тела – словно я снова могу быть без весселя. Нам совсем не становится тесно. Его губы на моей шее; он вдавливает меня всё сильнее, будто не сознавая, что мне во всех смыслах ниже падать некуда, и что-то там бормочет. О том, как я хорошо пахну. Как я хорошо помогаю ему. Как я хорошо понимаю его. Как я хорошо его трогаю, как я хорошо вообще существую и как хорошо, что я вообще существую... И мне вроде и только же смешно, потому что сейчас он будет так признателен любому, но одновременно и так приятно, что нет ни одной мысли его отстранить. Честное слово, я не сразу осознаю, что у нас проблемы. Не сразу понимаю, что это в этой реальности Дин уже, лёжа на мне, настойчиво гладит меня по бокам, сминая плащ. У нас большие проблемы, потому что он шершаво ласкает меня повыше ключиц, лижет меня языком... А ещё кто-то совсем близко из-за этого так унизительно громко, так проникновенно хнычуще стонет... Не могу ведь это быть я, я ведь занят: смотрю в потолок, взяв дополнительную минуту на глубокомысленные рассуждения в своей голове о том, когда это успел закинуться кислотой. Потому что ну не может же быть, чтобы это на самом деле Дин так прерывисто дышал оттого, что ёрзает на мне и трётся о меня. И ладно это... Совершенно точно не может быть такого, чтобы я до сих пор его не остановил. Дин издаёт какой-то полузадушенный звук; открываю глаза, хотя даже не помню, чтобы их закрывал. Из нас двоих я сейчас адекватный, и мне нужно всё это как можно скорее остановить. Он всего лишь рассмеётся, перевалится на свою часть сиденья и проворчит, что наркотики плохо на него действуют. Может, язвительно повозмущается, что их стоило бы запрещать. Он всего лишь найдёт другое занятие, я никогда бы не смог так с ним поступить, мне просто нужно, чтобы ему хоть на какое-то время стало хорошо... Кого я обманываю? У нас, Дин, проблемы просто огромные. Потому что сейчас из нас двоих адекватный – я. - Кааас... - его глубокий, гортанный стон, когда задираю ему майку и с нажимом веду ладонями по оголенной пояснице. - Каааас... - я вроде как обещал, что позабочусь о нём, и, наверное, первым в списке как раз и значится не дать ему заняться грязным гомосексуальным сексом, но... Этот первый поцелуй с ним, когда ловлю его губы своими, выходит лучше, чем всё на свете. - Кас!.. - давится, резко отпрянув на руках. - Какого!.. Блядь, мы не... Что, не можем? Винчестер, сколько героина тебе надо вколоть, чтобы ты разрешил себе принять мою любовь? - Дин, - я смотрю ему в глаза, а у него приступ паники, и он облизывает губы очень много раз подряд, - мне всё равно. Ты что, не видишь, что мне уже всё равно? Надавливаю ему обеими ладонями на затылок и утягиваю его во влажный, когда-то такой желанный, невозможно долгий поцелуй. Прижимаю к себе за талию ногами, совсем не заботясь о том, чтобы вышло эротично или ловко, потому что знаю: под экстази любое прикосновение кажется безупречно выверенным и идеально подстроенным самим мирозданием. Дин... Дин сдаётся за мгновение. Кто бы не сдался? Кто бы не сдался, когда каждая твоя клеточка, преисполнившись первородной животворящей силы, отзывается на касание кристально чистым, незамутнённым удовольствием, когда сама кожа твоя плавится мягкой, подрагивающей патокой от притяжения другой, и нет ничего лучше этого... Жар, волной отхлынув от щёк, растекается по венам, расплывается по всему телу. И этот жар совсем не от стыда. Никакого стыда – ни когда Дин, мутно глядя мне в глаза, становится на колени и совсем стягивает с меня штаны, ни когда он после этого одной рукой расстёгивает сначала кобуру, а потом и свою ширинку, и я, задержав дыхание, вижу, как его налитой, тяжёлый член покачивается навесу. Никакого стыда – ни когда я сам как можно шире раздвигаю ноги перед ним и молча прогибаюсь в позвоночнике, а он падает ладонями по бокам от моего лица и так правильно скользит своей влажной головкой по моей. - Дин... - любое прикосновение ничуть не похоже на прикосновение: это само оно, сама суть прикосновения; то, для чего рождён был человек обнажённым, но с кожей. Ватно покалывает кончики пальцев на руках и ногах, я замираю в острейшей необходимости знать его близость, я задыхаюсь в переполняющих ощущениях, я немо открываю рот: - Дин... - Господи Боже... - выстанывает он в мой рот, хотя сам наложил молчаливое, злое вето на произнесение этого так давно. Но сейчас Бог снова есть. Так хорошо – его просто не может не быть. Бог сейчас с нами, Бог сейчас в нас. И я, и Дин – мы оба мокрые, наши тела, наши члены истекают смазкой от желания, и влага эта непрестанно сочится из нас, чтобы смешаться и слить нас воедино. Мы бесконечно ласкаем друг друга, мы приторно мягко целуем, мы голодно трогаем, в экстазе поглаживаем, посасываем и кусаем друг друга. Одно накладывается на другое: терпкий запах наших возбуждённых, взмокших тел, яркие лучи рассвета, звуки просыпающегося лагеря, вкус поцелуев и это его идеально рычащее: «Не снимай», хотя я и не собирался снимать плащ. Это всё – не для этой вселенной. Мои осипшие, надломленные стоны, мои сжимающиеся ладони на его сильных плечах, мои закатывающиеся в наслаждении глаза, мои плавные движения рукой вверх-вниз по его члену, мои губы на его веснушках. Его низкие, животные стоны, его губы на моём сгибе локтя, его мягкие губы у меня под коленкой. Его губы, с глухим причмокиванием обхватывающие мой подрагивающий, изнывающий в желании член. Не для этой. Это для той, где ещё есть страх смерти, где носишь траур, когда погибает кто-то из друзей. Там, где я не впервые после сотен соитий понимаю, как это: заниматься сексом с тем, кого любишь. Пальцы во мне ощущаются так правильно, так естественно. Он целует меня. Это 2014-ый; колени рефлекторно сводит от неощущаемой боли, но тяжёлая ладонь тут же с силой нажимает в отведённое бедро, и пальцы проникают внутрь всё глубже и глубже. У него уже просто не получается делать ничего нежно; вытягивает только на секунду, на один мой бессмысленный вдох – обмакивает их во рту, капая слюной на мой поджавшийся живот, пачкает в вязкой смазке с моего члена – и снова часто-часто толкается рукой, не давая привыкнуть. Мы смотрим друг на друга. Он целует меня. Я задыхаюсь. Я задыхаюсь в него не оттого, что мне не хватает воздуха. Я счастливо задыхаюсь, потому что в 2014-ом я узнаю, что Дин действительно любит целоваться – мне больше незачем дышать. И, как и я, сейчас Дин чувствует абсолютно всё, что я делаю, что я думаю, кто я, и он всё это понимает. Сейчас не важно, что когда-то нам хватало минутного взгляда в глаза, чтобы это почувствовать. - Стой... - член утыкается в промежность – эйфория так невовремя уступает место пустоте; мне с трудом удаётся разлепить губы для этого вывалянного в отвращении к себе полу-хрипа: - Стой, я на амфетаминах, - блядь, титаническое усилие, пытаюсь упереть ладонь ему в грудь, но он только непонимающе смотрит на меня. - Внутривенно, Дин. Он знает это. Знает, потому что в тот единственный раз, когда у меня была ломка, его и озаботило, что я стал наркоманом. До этого-то, когда Дин впервые увидел в моих руках ещё косяк, он только закатил глаза и сказал, что это не должно мешать нашим делам. Под «нашими делами» он, видимо, подразумевал то, как мы убиваем людей, ставших из-за нашей веры в себя не-людьми. Странно, конечно, было ожидать чего-то другого от человека, который забывается женщинами, лучше всех понимая, как не в состоянии протянуть ни с одной из них до рассвета. Который забывается алкоголем даже не для того, чтобы забыться, а чтобы не хватало сил и ясности мысли убить себя. Но, наверное, я всё-таки ждал. Потому что, когда предложили что потяжелее – даже не задумался. А потом оказалось, что амфетамины здорово меняют приоритеты и заставляют позабыть о таких незначительных разочарованиях. Это не случилось как новое утро, в котором смотришь по сторонам и вдруг ловишь себя на чувстве, что жизнь не так уж и плоха, а надежда ещё где-то есть. Нет. Это произошло как второе дыхание, как ещё одно воскрешение меня лучшим Богом и полное понимание и сопричастность с тем, что ощущает смертный человек, только-только обретший веру в религию. Это был свет и ответ на все вопросы. Ты обдолбан – и тебе не нужно больше ни принимать решений, ни переживать о принятых. Ты обдолбан – и тебе не видно, как человек, за которым идёшь, смотрит всё жёстче. Как зелёный цвет его глаз блекнет, а шутки уже не срываются с его языка. Ты обдолбан – и мир ради тебя переливается яркими красками, даже когда в самом мире красок уже не осталось. Единственная паршивая новость оказалась в том, что действие любого наркотика заканчивается. Каждый раз. И каждый раз это нежеланное возвращение в реальность хуже предыдущего. Перемена разительна в любом случае, но, когда выныриваешь в этот хтонический сюр похуже любого нечаянно испытанного бэд-трипа и мало, честно говоря, имеющего общих черт с реальностью, – чувство особенное. Удовольствие для избранных, которое я, конечно, заслужил. И ты знаешь, как правильно уколоться, чтобы в следующий раз не пришлось тыкать в синяк, но совсем не знаешь, как справиться с этим бессилием. И ты смеёшься в голос, а потом долго молчишь, но он не обращает внимания – ты ведь обдолбан. Ты смеёшься в голос, а потом долго молчишь и пытаешься взять его за руку. Никакой реакции, хотя ты-то, ты совсем не уверен, что не делал бы этого и не под чем-то. А вот в тот день... В тот день реакция была. Тогда было плохо, я не поехал с ним, потому что я не рассчитал, и ведь он даже почти и не злился. - Пожалуйста, - тогда я стонал совсем не так, как сейчас. К тому времени, как он вернулся, я уже перевернул всё вверх дном, я блевал, ползал по полу, плакал, я тянул его за штанину. Это потом уже я узнал, что, пока я развлекался тем, что разрывался между желанием умереть и попытками не сдохнуть от того, как ломило позвоночник, ему собственноручно пришлось застрелить Бобби. На лагерь напали, и он мог бы меня бросить. И я бы его понял. Он мог бы наорать на меня, мог бы избить, мог бы обнять и попросить потерпеть. Да что угодно. Я, блядь, ждал от него чего угодно, хотя в тот момент уже не мог с уверенностью сказать, что согласился бы перестать ради него. А он и не попросил. Он стоял и безразлично смотрел на мои вены. А потом снова пришёл на рассвете. Он достал мне наркотиков. Отличный поступок, вдохновивший меня на несколько незабываемых недель под тогда ещё, кажется, метом. Наверное, когда-то тогда я и понял (ну, кроме того, что наркотики – это не всегда весело и легко), что Дину не плевать на меня и он даже не презирает меня за то, что я сделал с собой. Он, как всегда, решил ничего не говорить и только возненавидел себя ещё сильнее. А я... Большую часть времени я был невменяемым, и мне понадобилось слишком много доз и времени, чтобы понять, что забота Дина была в том, что он и не хотел для меня участи быть вменяемым в этом кошмаре. - И что? - теперь Дин улыбается. - Подожди же... оргии... я же вообще... у меня наверняка СПИД... или что там... я наверняка... нам, нам... - Кас, какая нахер разница? - Дин на мне так искренне, хорошо улыбается. - Мы уже проебались по полной. Мы уже умерли. Мы уже проебались по полной, – думаю я и расслабляю руку. Мы идём ко дну танцуя, так что потанцуй со мной. Мы умерли, – и он входит одним движением. Может, это было бы больно, если бы это моё тело не было постоянно истерзано веществами, но сейчас это чувствуется только так, как должно: Дин заполняет меня, Дин полностью вытесняет собой всё оставшееся от меня, а я помогаю ему, расслабляясь как можно сильнее. Перед глазами плывёт, во рту слёзы, с потолка свисают прогнившие куски обивки – мне так хорошо, что не хочется даже догнаться. Он очень красивый, он целует меня, он трахает меня. Он исступлённо, с упоением трахает меня, но это не похоже не то, что на секс, это лучше, чем занятие любовью. И это продолжается целую вечность. Это у нас впервые, но ощущается, как в последний раз. Дин улыбается, и мне приходит запоздалая мысль, что он и в первый раз не остановил меня даже не потому, что я (провальная идея найти для него ему ненужное оправдание его безразличию) сказал, что они во Вторую мировую использовали амфетамины в армии, а потому, что я впервые улыбался с тех пор, как стал человеком. Запоздалая, уже никому не нужная мысль, что он всегда любил меня точно так же, как и я его. Завтра я увижу, каким раньше был Дин и с каким ужасом он на нас теперешних смотрит. Завтра я несдержанно рассмеюсь, услышав, что у моего Дина «связь» с кем-то, кроме меня. Послезавтра я приму побольше таблеток. Послезавтра мой Дин будет сильным, послезавтра мой Дин сделает всё правильно, и я умру. Но всё это будет не сегодня, а в 2014-ом роскоши думать о будущем нет. Всё это будет не сегодня, а сегодня много звёзд. Сегодня я сжимаю его напрягающиеся в такт толчкам ягодицы, всё глубже и глубже вбивая в себя, и понимаю то, что и так понятно. Что мне-то на самом деле уже давно плевать на «наши дела» и на планету, которую он всё пытается спасти. Что на его излюбленный пренебрежительный вопрос «Под чем ты?» всегда был единственный правильный ответ. «Под тобой». *Колыбель для кошки, К. Воннегут о боконистах