В итоге остаются письма

В конце концов, письма, разбросанные по полу, останутся со мной. Ворох бумаги со словами, которые легче написать, чем произнести. Для меня, по крайней мере, это всегда было трудно. Даже в детстве. Сколько себя помню, мои родители и родители Калеба с удовольствием проводили время за совместными семейными посиделками. Я даже не верил поначалу, что они мне и не родственники, так часто видел с самого рождения. Наши отцы-альфы говорили, что дружат еще с тех времен, когда драконы кружили над городами. В это я тоже верил, пока брат не раскрыл мне глаза. В обиде я раскричался, что все мне врут, и спрятался в саду. В тот день меня нашел Калеб, как принц из сказок, в которые брат мне сказал не верить. И в тот день я узнал, что Калеба и брата обручили. Мне было пять и я ничего не понимал. Им было по девять, и они понимали чуть-чуть больше. Зато наши родители продумали всё наперед: соединить любимых чад и заодно имущество двух аристократических семей. Когда мне было восемь, что-то изменилось. Калеб и Луи, мой брат, стали проводить больше времени вдвоем, оставляя меня где-нибудь в кустах наблюдать за бабочками. Я смотрел им в спины и не мог понять, почему мне так обидно: я люблю и Луи, и Калеба, но эта любовь сдавливает горло всё сильнее, когда они удаляются. Подначитавшись книг, я решил, что дело в братской ревности. И ведь действительно, Луи — доброго, внимательного и учтивого омегу и любимого брата — теперь отвлекал от меня альфа, пусть даже его я знал с детства. Скучать по еще совсем недавним играм втроем стало моим каждодневным занятием. А втолковать этой парочке, чего они лишаются, казалось бесполезным уже тогда. Однажды я сплел венок из обычных дикорастущих васильков, чтобы хитростью сблизиться с Калебом и ворваться в их отгороженный мирок. Я разрывался от предвкушения, что мир вернется на круги своя. Но когда Калеб надел венок мне на голову, украшая светлые вьющиеся волосы до плеч, со словами: «Этот цвет больше идет твоим глазам», я понял, что ревность моя вовсе не братская. В тот раз сердце заколотилось быстро-быстро, щеки покрыл румянец, а Калеб в ответ на мое смущение только щелкнул меня по носу. Дети не раздумывают о том, пройдет ли когда-нибудь чувство, захлестывающее в данный момент. И я не думал. Я просто помнил, что Калеб не для меня. Мы с Луи были очень похожи, почти как близнецы с разницей в четыре года, но я не был Луи. Хоть и представлял, что вместо него рядом с Калебом стою я, повзрослевший, пусть слегка угловатый, но уже не ребенок. Что это я говорю с ним днями напролет, а он не сводит глаз и улыбается своей фирменной улыбкой, показывая маленькую задорную ямочку. Пятнадцатилетний Луи уже мог прекрасно находить общий язык со всеми и очаровывать с первого слова. Для семьи аристократов это очень кстати, но для меня являлось еще одним поводом для ревности. А когда Калебу стукнуло шестнадцать, его решили отправить в военную академию. Он держал Луи за руки и обещал писать письма, как только выпадет свободная минутка, а меня только опять щелкнул по носу и тихо сказал: — Не грусти, Джо. Вряд ли он понимал всю мою грусть. В васильковых глазах не отражалось то, что, казалось, было вырезано на сердце. Люблю! Люблю! Люблю!!! Сказать вслух я не осмелился бы никогда, и всё что мне оставалось — опять смотреть ему в спину. Первые дни без него тянулись невыносимо долго, как и уроки чуждых мне языков, на которых я ломал язык в тщетных попытках что-то произносить правильно. Единственное, что я хорошо запомнил во всех вариациях — три слова, что я так и не прошепчу даже. Меня тяготило отсутствие Калеба. И даже редкие беседы, случавшиеся между нами, казались роскошью. Меня не отпускали образы Калеба, учившего меня на ярмарке отбивать мяч, запускаемый машиной, заряженной заклинанием. Калеба, взволновано склонившегося надо мной, когда та самая машина зарядила мячом прямо в глаз. Калеба, притащившего мне лед, а потом смеющегося и обещающего, что до свадьбы заживет. А я… Я смотрел на изгиб его губ, на уже выдающиеся скулы, на темные волосы цвета земли, на которой я сидел, — их трепал ветер, и хотел поклясться, что никогда не выйду замуж. Никогда, потому что только его хочу видеть рядом. Когда пришло первое письмо, я волновался так, будто оно было адресовано мне. Запыхавшись, я ворвался в комнату Луи, запрыгнул к нему на кровать и с сияющими глазами протянул конверт, радостный, как собака, принесшая палку хозяину. Луи же, лишь посмотрев на отправителя, равнодушно отложил письмо на одеяло: — Выбрось его, Джонатан. — Слова резанули по мне, болью отдаваясь в затылке. Как так? Вероятно, мне просто послышалось. Но на мои вопросы Луи ответил, что смысла в переписке нет. В отношения на расстоянии он не верит, и тратить попусту время не в его интересах. Нет, он был чудовищно прагматичным с самого детства, но такого я никак не ожидал. Все те встречи с Калебом, разговоры, может быть, скрытные поцелуи, как мог он отказываться от всего этого, да еще и столь безжалостно? Мне было обидно за Калеба, за себя, издалека наблюдавшего за ними, но что я мог поделать. Поджав губы, как я поступал всегда, проявляя свой еще детский максимализм, на что Луи только фыркал, я схватил конверт и убежал. Да, я был ребенком — глупым, упертым и импульсивным, мои эмоции управляли мной, как марионеткой. И я послушно, закусывая губу и глотая соленные слезы, писал ответ Калебу. Писал, как я скучаю, как хотел бы поговорить с ним, услышать вновь ломающийся подростковый голос, сжать его теплую ладонь, которая уже была больше, чем моя. Вложил все свои переживания, но... Когда я получил ответ, стало совершенно ясно, что Калеб не понял, что письмо от меня. Прорыдав полночи, разъедаемый желчью, сомнениями и ревностью, я написал еще письмо. Теперь уже от лица Луи. Где-то на задворках сознания мелькала иногда мысль, одна-единственная, способная своей разумностью уничтожить все мои иллюзии из мыльных пузырей, но я отталкивал ее, загонял всё глубже и бежал, как от чумной скверны. Всё писал и писал, не в силах остановиться. Некоторые письма я и не отправлял, слишком уж в них выдавался я. Признавался, признавался, а потом прятал под матрас очередную бумажку. Я не мог отказаться от слабости, в которой так нуждался. Единственным, с кем я мог поделиться, точнее, с кем мне пришлось поделиться, был местный колдун, Панфиций. На деле он оказался неплохим старичком, но когда я первый раз появился на его пороге в поисках зелья, стирающего запах с бумаги, даже не заговорил со мной, пока я, стыдливо краснея, не назвал причину. — Может, в этот раз приворотное зелье? — искушающе спрашивал он, косясь исподлобья, а потом поправлял очки с маленькими кругленькими стеклами, отражающие свет огня под бесконечным варевом. В такие моменты он напоминал мне демона-искусителя из древних мифов. Я отказывался от приворота, а он, потерев пальцами одну из сосулек, в которые скручивались его уже заметно поседевшие волосы, предлагал уже отворот. Я не мог согласиться. И каждый раз кряхтя он напоминал мне: — У многих есть тайные пристрастия, но некоторых они не доводят до добра. Я кривился нравоучениям. Они втыкались в мой мозг тысячей иголок правды. Шептали: «Расскажи, расскажи...». Но я привык мириться со своей тайной. С двенадцати лет я писал длинные развернутые письма, и с каждым днем убеждался в силе своих чувств. Видишь ли ты те же звезды, что и я? Он оставлял этот вопрос без ответа, будто знал, что я говорю не только о звездах, которые рассматривал теплыми ночами, растянувшись на лавке в саду. Я вспоминал его глаза — светлые и ясные до невыносимости, обещанные моему брату, и думал, что они мои путеводные звезды. А на деле они скорее всего заведут меня в непроходимую глушь, где я и останусь навеки, запутавшись в терновнике. Но свет их был так прекрасен и волнующ. Моё звездное небо треснуло, когда я получил весть о возвращении Калеба. Четыре года, за которые я так привык открывать ему себя на бумаге, завиток за завитком, слово за словом, пролетели незаметно. Афера подошла к концу, и в панике я ничего умнее не придумал, как побежать к колдуну. Смотря на меня, дрожа и скуля рассказывающего о беде, он уже не улыбался ехидно, как прежде. — Предупреждал же я тебя. Но вы, молодые и расторопные, отмахиваетесь от советов, как от мух, жужжащих надоедливо на ушко, — кряхтел Панфиций. — И что ты хочешь теперь? — он уставился на меня, почесывая нос, а я задумался. Напуганный и ошарашенный, я совершенно не знал, что делать. — Хотелось бы хоть раз поговорить с ним, чтобы он хоть раз посмотрел на меня, как на Луи, — наконец вымолвил я сплетая пальцы в замок. Но это было невозможно. — Как на Луи, говоришь, — ухмыльнулся старикан и полез копаться в стекляшках, расставленных по полкам. Несмотря на бесчисленное количество банок, ингредиентов и колб, особая система помогала Панфицию ориентироваться в своих запасах. — Вот, — выудил из темного угла пузырек с розовой жидкостью и протянул мне. — Что это? — обычно я не боялся колдуна. Его зелье отлично убирало мой запах с бумаги. Все в городке считали его хорошим магом, а магов по-настоящему хороших в наших краях раз-два и обчелся. Да и домик его внутри был опрятным, а вовсе не темной, запыленной хижиной из страшных историй. Но сейчас по спине прошелся холодок, намекающий, что лучше отказаться. — Зелье, меняющее облик. Оно не шибко сильное, так что действует недолго и в альфа-самца тебя не превратит, но с братом вы довольно схожи, так что пойдет. Я смотрел на пузырек и не мог решиться. Что же выбрать: честно сознаться или выкрасть одну-единственную встречу, которой совершенно точно потом не добиться? Я потакал своим страстям четыре года. Четыре года вроде не так уж мало, пора бы и остановиться. Но я не смог, просто не смог не взять зелье. **** Луи выбирал из кучи разбросанных по кровати нарядов самый лучший: еще бы, мы собирались на столичный бал-маскарад и, как представители своей семьи, должны были выглядеть подобающе. Я молчаливо наблюдал: суетиться не хотелось, а еще я боялся, что лишь открою рот, вся правда вырвется наружу. Луи всегда был внимательным, и мое настроение от него не скрылось. Мне повезло, что брат так же был деликатным и не стал особо допытываться и стараться выковырять моего червячка сомнения на свет. Он лишь сам выбрал мне костюм из своих — глубокого синего цвета, оттеняющего мои глаза. В мои семнадцать четырехлетняя разница в телосложении была уже минимальной, разве что в плечах я оставался чуть уже, но костюм сел идеально. Луи порывался заплести мне такую же тоненькую косичку, как себе, когда мы уже ехали в карете, но я жался в угол и мешал. Принять сейчас братскую заботу, прямо перед тем, как я обману его, стало бы еще одним грехом в моей копилке. А их и так много: все те письма, оставшиеся разбросанными на полу в моей комнате, которые я сначала бережно складывал в шкатулку, подаренную Калебом на день рождения, а когда места в ней стало не хватать, перекочевавшие в запирающийся комод, и не отправленные, спрятанные под матрасом. Я не сказал брату, что Калеб ждет его на маскараде, и беспокоился, найду ли я его первым, так что, не осознавая того, принялся грызть ногти. Луи скривился, заметив, что не пристало аристократам нервничать из-за рядового бала. Но для меня-то он был особенным. Я задержался на подножке кареты лишь на секунду, глубоко вдыхая и решаясь идти до конца. Добыть волос Луи незаметно не представлялось возможности. Всю дорогу я осматривал его светло-бирюзовый камзол, но ни одного выпавшего волоска так и не нашел. Что и следовало ожидать от сверхаккуратного брата. Сделать вид, что поправляю ему прическу, выдернуть волос, спрятать в карман и оправдаться тем, что принял его за паутинку, блеснувшую в огнях города — не гениальная идея, но пришлось поступить именно так. — Встретимся позже! — выпалил я и бросился прочь. Продираясь через толпу, я надеялся, что найду его именно там — у главного фонтана. Калеб говорил, что это его любимое место в столице, особенно летом, когда жара не сходит даже к вечеру. Люди в масках зажимали меня, я не мог нормально дышать в такой духоте. Через ограничивающие обзор прорези в своей, выискивать знакомое лицо было неудобно, а учитывая, что оно должно быть наполовину скрыто, затея могла оказаться провальной. Но, добравшись до лестницы, ведущей вниз, на углубленную площадку, я не обратил внимания ни на искусную работу мастера, выточившего бесподобные барельефы на трехуровневом мраморном фонтане, ни на плеск воды, заглушавший голоса позади меня, ни на разноцветные огни от установленных ёмкостей со светящимся газом, созданные магами. Я смотрел, забыв, как дышать, на фигуру, которая хоть и изменилась, возмужала, но явно угадывалась и вызывала где-то глубоко внутри меня оглушающее чувство тоски, ностальгию и одновременное желание вцепиться в плечи, ощупать все эти изменения или сбежать прочь. Дрожащими руками я откупорил склянку и опустил туда тоненький волосок, отчего жидкость тут же забурлила и окрасилась в фиолетовый. Как сильно он изменился внешне? Характер по письмам прослеживался, почти такой же, ну, может быть, чуть более серьезный и ответственный. Но внешне? А глаза? Глаза-то должны были остаться такими же. Яркие, как звезды, влекущие… Я поднес пузырек к губам. Холодное стекло. Один глоток, и я смогу. Но что я смогу? Солгать ему в лицо? Урвать поцелуй, пусть один-единственный, зато нечестный. Сколько мне еще продолжать плести паутину лжи? Калеб вглядывался в людей на другой стороне, ждал Луи, который и знать не знает о встрече. Я обманул его своей призрачной тенью. Все эти годы Калеб любил брата, строил планы на будущее и даже не сомневался, что что-то не так. А я ведь даже не мог сказать, почему его люблю. Ни одну черту не мог выделить для этого. Калеб не был идеальным; да, он имел то, что считают важным: храбрость, присущую альфам, умел постоять за себя, нести ответственность и помогать близким. То, что восхищало меня больше всего, наверное, воля. Я привык пасовать и делать запрещенное только в обход, пока никто не поймал за шкирку. А он не стеснялся и не боялся отстаивать свою позицию, чем, бывало, прибавлял проблем. Желание компенсировать им то, чего мне не хватало, не могло стать единственной причиной влюбленности. Да, он относился ко мне хорошо, но ко мне многие хорошо относились: я был наследником богатой семьи. И как я ни старался понять, не находил ни одного отчетливого повода влюбиться. Но сердце билось быстрее при одной мысли о нем, а сейчас, когда я стоял в паре десятков шагов, оно выпрыгивало из груди, звало меня вперед, но ноги отчего-то не двигались. Я осознал, насколько я ничтожен, упивающийся своим эгоистичным чувством. Капля с горлышка пузырька перекатилась на губу и, автоматически слизнув, я почувствовал приторный сладко-горький вкус. Вкус вранья. Сделать шаг назад оказалось неожиданно легче. Я протискивался через толпу уже в обратном направлении, наплевав на пузырек, раздавленный под чужими подошвами. Нужно дать Луи шанс всё исправить. Тайные пристрастия до добра не доводят. Сколько раз старик Панфиций пытался вбить мне в голову простую истину, а я не слушал. Разыскать Луи было несложно. На таких мероприятиях он отлично выполнял роль старшего наследника семьи, отправлялся к большему скоплению аристократов и вел светские беседы, обсуждая музыку, литературу, политику. Вот и сейчас я нашел его с кучкой столичных богачей. Стыдливо извинившись перед ними, я потянул Луи за собой, пряча глаза. — Ты что творишь? — прошипел он, когда мы прилично отошли. — Я только наладил контакт. — Прости. Прости, пожалуйста. Нам нужно поговорить. Срочно. — И сбивчиво, всё ещё не отдышавшись, я принялся рассказывать всё. То, как я не выбросил конверт, то как ответил, как четыре года поддерживал видимость их отношений, что Калеб ждет его на балу. Луи слушал, время от времени закатывая глаза и вставляя саркастичные реплики, а у меня слезы на глаза наворачивались, но я держался. — Боже, ну что за бред? Не буду я притворяться. Мы столько времени не общались. Пойдем, разберемся с ситуацией, — наконец выдохнул Луи и потащил меня за локоть, как нашкодившего малыша. Я верещал о том, что у нас будут проблемы — не только у меня, но и у всей семьи. Разорванная помолвка, младший сын обманщик — не лучшая репутация. Луи уверял меня, что разберется, а никаких отношений с Калебом иметь не хочет. Но когда Калеб снял маску, Луи только проблеял: — Долго пришлось меня ждать? Я обессиленно опустился на край фонтана, наблюдая, как их разговор становился всё оживленнее. Сердце жгла ревность, разъедая в нем червоточины, дыры злости на брата. Я сам попросил его подыграть, но смотреть на их любезничество оказалось чертовски тяжело. Калеб даже внимания на меня не обратил, а я во все глаза смотрел на все те же ямочки, появляющиеся при улыбке, на волосы, чуть выгоревшие во время занятий на воздухе. Смотрел, как он склоняется к Луи и шепчет ему что-то на ухо. Я отчетливо представлял, как его дыхание щекочет мою шею, а потом я придвигаюсь ближе, заглядывая ему прямо в глаза… Но возле него стоял не я. Мне оставалось сжимать в кармане письма, которые я взял на случай, если потребуется подтвердить мой рассказ. Луи махнул мне на прощание, и я провожал взглядом их удаляющиеся спины, как миллион раз до этого дня. Вот всё и вернулось на круги своя, а мне в итоге остаются письма, на светло-бежевой бумаге которых прошли наши выдуманные отношения. День за днем, месяц за месяцем чернила на которых будут выцветать, оставляя мой самообман в прошлом. Но пока хотя бы они у меня есть. Я устало опустил голову в руки. Не хотелось ничего: ни плакать, ни смотреть на маскарад, ни жалеть себя. Знаете, отпуская что-то, что занимало твои мысли столь долго, чувствуешь облегчение, но в большей степени опустошение. Как пустой, ничем не заполненный сосуд, в горлышке которого свистит ветер, я сидел на охладевшем мраморе фонтана, не замечая вспышки света от огненного шоу на площади, не слыша грохот фейерверков. И даже не осознал, что рядом кто-то присел, пока меня в третий раз не тронули за плечо. До этого я думал, что знакомое прикосновение мне только мерещится. — А где Луи? — пробормотал я. — Ушел. — Мои расширившиеся покрасневшие глаза его насмешили. — Я сказал ему, что видел те же звезды, что сейчас на небе. Он растерялся, а потом сознался во всем. Предлагал мирное разрешение ситуации. Он стал таким серьезным, — Калеб расхохотался во весь голос. Я все так же продолжал не понимающе пялиться на него. — Глупый Джо, — он наклонился и щелкнул меня по носу, — я пригласил на бал того, кто писал мне четыре года и с кем мы обсуждали всё на свете. Прогуляемся? — Калеб протянул мне руку. И я неуверенно протянул свою в ответ. Возможно, у нас ничего и не выйдет, возможно, моя ложь отзовется еще в будущем, но я хотел хотя бы один вечер побыть с ним рядом как настоящий Джонатан.