4-7-8

i've seen your flag on the marble arch but love is not a victory march it's a cold and it's a broken/

      Саре кажется, что она помнит Анну с самого детства — хотя это, конечно, вряд ли. По крайней мере, до смерти Рэган, пока они с Сэмом ещё жили вместе, Анна не появлялась в их доме; но, думает Сара, может быть, она когда-то видела её во время их глубоко секретных встреч инкогнито на людях — может быть, она та женщина в шляпке, что покупала мороженное; может быть, она сидела когда-то вместе с ними на лавочке в парке, в один из тех редких моментов, когда отец соглашался с ней погулять.       Но мать умирает, и Сэм забирает её к себе; и однажды Анна приходит к ним домой, с дежурной коробкой печенья и подарком для Сары. Саре очень хочется начать ревновать к ней отца; она уверена, что Анна пришла, чтобы забрать у неё Сэма и оставить её совсем одну; , но к концу ужина, на котором ей изначально, видимо, не полагалось присутствовать, она может ревновать только в обратном порядке.       Отец отсылает её в комнату, и они продолжают разговор полушёпотом; Сара убеждает себя, что ей неинтересно, и садится за лабораторную, вооружившись подаренным волкманом. Анна стучится к ней минут через двадцать — с легчайшим румянцем от вина на лице и чрезвычайно обтягивающей бёдра юбкой – и, как и любой другой гость Сэма, вежливо интересуется, чем Сара занимается; Саре кажется, что она стягивает наушники как-то очень медленно, разглядывая спину Анны, которая наклоняется и облокачивается локтями о стол очень близко с её собственными руками.       — Лабораторную. По информатике.       Анна, как ни странно, не кивает размашисто, чтобы тут же неловко замолчать; вместо этого она несмело тянется длинными пальцами к её собственной руке с мышкой, улыбкой спрашивая разрешения, и практически шепчет ей на ухо, по-заговорщицки:       — Если хочешь, я могу помочь. Я программист.       — Вы же вроде на правительство работаете?       Сара отчётливо ощущает, что должна хотя бы отпрянуть, а не говорить Анне куда-то в шею, повернув в её сторону голову; Анна замирает на секунду в нерешительности и пожимает плечами — ну да, работаю; её тёплая ладонь ложится сверху руки Сары на мышке и ободряюще сжимает. Сара находит в себе силы только уставиться в монитор и выдохнуть:       — Круто.       А на утро она забирает у Сары Сэма; и до тех пор, пока Сара не узнаёт, кем работает её отец, она ненавидит и тот вечер вообще, и сделанную на отлично лабораторную в частности; и ещё немножечко — саму Анну.       Когда она узнаёт, она слишком захвачена эмоциями и вопросами, чтобы помнить об Анне —, но она сразу узнаёт бёдра и преступно плотно обтягивающую их юбку, когда она подходит к Сэму в зоне ожидания аэропорта; она обрезала волосы и сняла очки, и Сара какое-то время, кажется, сидит с приоткрытым ртом, глядя на неё снизу вверх с металлической лавки. Сэм с Анной будто не замечают её; , а когда, наконец, обращают на неё внимания, Сэм бурчит что-то вроде «Сара, ты помнишь Грим», не глядя ей в глаза, а сама Анна неловко улыбается ей и смотрит, кажется, как-то нежно, понимающе и виновато прежде, чем кивнуть и раствориться в толпе прибывающих. Позднее, когда Сэм куда-то отлучается на борту, а потом возвращается весь помятый и с чемоданом, которого не было с ними при посадке, Сара понимает, к чему был этот взгляд.       Сара думает, что Анна ей должна — и долг этот так легко не оплатить.       С другой стороны, это значит, что и собственный отец ей должен — и со временем Сара не чувствует ни малейшего укола совести, думая, что да, ещё как должен.       Когда её похищают в первый раз, ей страшно — её лучшая подруга мертва, её парень продал её русским; она теряет сознание в машине по пути в аэропорт и просыпается уже на больничной койке в госпитале — из неё торчат какие-то провода, и что-то холодное почти болезненно щекочет предплечье изнутри. Капельница над ней кажется ей странной — пакет больше тех, что ей приходилось видеть, и заполнен не прозрачной жидкостью, а белой кашей; Сара смотрит на неё, не открываясь, стараясь понять, как быстро жижа уходит в её вены; когда слипшиеся полиэтиленовые стенки вдруг разъединяются — небольшая ниточка содержимого тянется между ними и лопается, стекая вместе с остальными остатками в общую массу — Сару скручивает спазм, болезненный, с глубоким кашлем и привкусом желчи на языке, — и кто-то кладёт ладонь ей на грудь и заставляет лечь обратно на подушки. Анна говорит, это называется парентеральным питанием; говорит, Сара так истощена, что это уже, скорее всего, нанесло значительный ущерб.       — Я кое-как убедила их не спешить с энтеральным.       Она убирает волосы, налипшие Саре на лоб, и Сара почти тянется за её ладонью дальше; Грим только чуть-чуть улыбается и отворачивается куда-то в сторону выхода:       — Сказала им, что ты начнёшь есть, как придёшь в себя.       Сара видит нескольких евреев за её спиной; на одном из них — белый халат, на трёх остальных — военная форма и суровое выражение на лицах; Анна скользит рукой вниз по её плечу, почти рассеянно, и мягко сжимает её ладонь прежде, чем отойти от кровати и задёрнуть штору:       — Так что ты съешь что дадут. А то любят они свои трубки.       Медбрат протискивается между Анной и кроватью в последний момент, подкатывая тележку Саре почти под нос; на тарелке у него от силы две столовых ложки кошерной рисовой каши, с простым компотом из сухофруктов рядом в потёртом пластиковом стаканчике; он говорит ей что-то на иврите и улыбается, и Сара чуть улыбается в ответ, ковыряя кашу кончиком ложки, и пытается прислушаться к голосам в коридоре. Она хочет дождаться, когда Грим договорит и вернётся, но засыпает, поев и избавившись от капельницы; утром Сэм забирает её из госпиталя и везёт на старом кресле-каталке к военному самолёту, ожидающему на полосе; он пытается шутить, и Сара почти рада его видеть.       Когда её похищают во второй раз, ей смешно; и Грим, ожидающая у машины позади агентов, кажется, понимает её — она смотрит на Сару с извиняющейся иронией, пока Сэм суетливо мечется, раздавая приказы; Саре нравится её почти незаметная полуулыбка — как будто в этот момент они делят какую-то личную шутку; что-то, что принадлежит только им. Сара хочет подойти к ней, но Сэм разворачивает её и загоняет в вертолёт прежде, чем она успевает сделать шаг; Анна обхватывает себя руками за плечи, закрываясь от поднявшегося ветра, и уходит ещё до того, как они взлетают.       Сара знает, что Сэм не спас бы её без помощи Анны; поэтому она решает, что долг Грим закрыт —, но меньше чем через год Анна появляется на её пороге, чтобы заявить, что Сэм мёртв, а Саре нужно бежать. Анна предлагает ей свою руку и уйти по-хорошему; Сара выбирает по-плохому, и оказывается в куда менее дружелюбных грубых руках двух пришедших с Анной мужчин; она чувствует только боль в шее, и как тело тяжелеет, падая по спирали.       Квартира, где она приходит в себя, поначалу даже кажется ей уютной — лёгкое похмелье от лекарства впитывает свет ламп и делает его теплее, и как губка оставляет мягкий светящийся отпечаток на мебели, и на потолке, и на окне; Сара хочет встать и подойти к нему, когда кто-то меняет светофильтр и потолок с полом местами. Она корчится на полу, пытаясь найти свои руки и почувствовать свои ноги, болезненно медленно крутя головой; где-то перед ней, напротив окна, стоит стол с дешёвыми стульями на проволоках вместо ножек, за ним — плита и холодильник, над плитой — карикатурная, похожая на бутылку Клейна вытяжка, переливающаяся всеми цветами радуги внутри холодного стального блеска на гранях. Слева — диван, с которого она скатилась, справа — голая стена с висящим на кронштейне телевизором; Сара не может разобрать цвет стены или ковра, на котором лежит, но из-за набирающего интенсивность, бьющего ей в глаза света ей кажется, будто она смотрит на всё это через карамель; будто она оказалась внутри пожелтевшей глянцевой странички из мебельного каталога – или, может быть, в заламинированной старой открытке. Её начинает подташнивать и бьёт дрожь; спустя какое-то время она обнаруживает себя свернувшейся клубком, с коленями у груди и концентрирующейся где-то внутри получившейся фигуры болью; она не может понять, то ли это грудь, то ли ноги, то ли живот; то ли вообще в самой её сердцевине — потому что она теперь может различить влагу на своём лице и звук своих всхлипов, и ощущение, что что-то важное было безвозвратно утрачено — она только не может пока сообразить, что.       В квартире нет ни компьютера, ни телефона; телевизор, когда она включает его, не показывает ничего кроме голубого экрана с жёлтыми буквами в углу. Вид из окна ей совершенно незнаком — Сара долго вглядывается в набережную и виднеющиеся с того берега дома, стараясь уловить хотя бы какой-нибудь ориентир — натянутый баннер или афишу, или рекламный щит —, но не может ничего рассмотреть. На входной двери нет ручки — зато есть впаянная изнутри квадратная пластина, о назначении которой Сара может только догадываться; она пытается сковырнуть её ножом, найденным в ящике рабочего стола на кухне, затупляя и искривляя лезвие, но на панели только появляются бледные царапины. Она швыряет нож в окно, прижимаясь лбом к двери и сдаваясь растущей панике; её рыдания предваряет мягкий пластиковый стук и глухой звон метала о бетонный пол.       Она почти засыпает в ванной — наполовину от ещё не до конца рассосавшегося лекарства, наполовину от усталости; тёплая вода успокаивает её почти моментально, заставляет мышцы расслабиться — Сара откидывает голову на бортик, не особо заботясь о насыпавшейся туда со стены штукатурке, путающейся в волосах, и пытается вспомнить, как её учили расслабляться на тренингах по медитации, на которые она ходила вместе с лучшей подругой — она честно не может сейчас вспомнить, с той, которую потом вместе с ней похитили и убили, или той, что была дочкой шведского дипломата, вместе с которой Сару похитили во второй раз. Но вспоминается почему-то только Сэм — Саре 17 и это её выпускной, и она стоит, согнувшись пополам, глядя на раскачивающуюся красную кисточку конфедератки у него в руках; он в своём обычном свитере и потёртых джинсах, но вместо кроссовок он сегодня обул ботинки, которые с расстояния и начищенные могут даже сойти за парадные; только Сара, хватая ртом воздух, смотрит, как на них осаживается серая пыль. Сэм кладёт руку ей на спину, игнорируя статический разряд между ладонью и мантией, и чуть присаживается, — ботинки заламываются, и пыль растирается в заломе, — совсем как в детстве, когда ей было страшно по ночам, — и говорит слушать его голос; говорит, повторяй за мной; говорит, вспомни как я учил; говорит — посчитай до четырёх, пока будешь вдыхать, и на пять задержи дыхание; держи, пока не станет семь, и выдохни на восемь. Сара кивает сквозь спазмы и катящиеся из глаз слёзы; считает про себя и дышит — раз-два-три-четыре — стараясь подобрать нужный ритм; потом пять-шесть-семь и ничего, кроме глухого стука сердца где-то в голове; и восемь — она выдыхает, открывает глаза и смотрит, как свет разлагается в радугу, пока не приходит время поднять голову над водой и сделать очередной вдох. Вода уже остывает, но Саре даже нравится — как будто вместе с теплом исчезает её забота о том, что её жизнь как-то сильно начинает напоминать пирог, который она как-то испекла Сэму на день рождения – тот, что развалился прямо в расстёгнутой форме непропечённым тестом наружу; к тому же, кроме ванные она может спать только на диване, с его жёсткой обивкой, а постельного белья она не нашла.       Анна приходит с утра — Сара к этому времени уже выбирается из остывшей воды, которая теперь, ей кажется, отчётливо пахнет содой или ржавчиной; она сидит, балансируя на грани сна, укутавшись в широкое банное полотенце, которое, тем не менее, ничего впитывает. Когда дверь открывается — с быстрым писком, и затем щелчком, и затем хрустом — она как раз закрывает глаза, чтобы не видеть слегка пульсирующий потолок, и забирается поглубже в летний зной и жужжание соседского разбрызгивателя. У Анны в руках несколько бумажных пакетов; у Сары нет сил притворяться спящей, и она только чуть поворачивает голову — мокрые волосы чавкают рядом с её ухом, и затылок чуть замерзает; Анна смотрит на неё буквально секунду, и потом отворачивается к ней спиной, расставляя сумки на кухонной стойке.       — Тебе что-нибудь нужно?       Сара смотрит на неё бессмысленно, моргая и сглатывая; потом качает головой, и холодные волосы снова чавкают; Анна не выглядит ни удивлённой, ни озабоченной. Она показывает рукой на коробочку, висящую рядом с дверью - это, оказывается, интерком, и по нему можно будет связаться, — если захочешь поесть, например; в её равнодушном тоне Саре слышится вызов.       Когда она уходит, Сара снова плачет; обивка дивана отпечатывается на её щеках, и она цепляется за складки зубами — чтобы заткнуть себя или чтобы выместить злобу; или чтобы было больно, как у дантиста.       Иногда ей кажется, что это просто дурной сон. В какой-то момент она всё-таки связывается по интеркому — ей отвечает мужчина с хриплым и усталым голосом; она говорит ему, что любит его, и просит принести ей поесть — или только последнее, если ей всё-таки хватает сил себя сдержать. Она просит о пасте, потому что ей очень хочется макарон, хотя при одной мысли о них её начинает мутить; вместо ответа она получает только короткий щелчок и статику. Металлическая коробка с динамиком тупо пялится на неё со стены под звук капающего крана, а Сара так же тупо пялится на неё в ответ; потом нажимает на кнопку ещё раз и просит принести ещё сигарет — хотя, на самом деле, она не курит; её горло дерёт, и голова кружится, и она не может дышать, — поэтому, а, пожалуйста, говорит она, прижимаясь губами к самой холодной решёточке; пожалуйста, принесите мне сигарет; я слышала, они успокаивают. Она так и не узнает, слышали ли её на том конце.       Сигареты ей приносит незнакомый мужчина с самым обычным лицом; Сара пытается запомнить его черты — изгиб губ, высоту лба, может быть, как щетина темнеет у подбородка вокруг россыпи маленьких точек раздражения после бритья, пока он открывает ей балкон; образ исчезает из памяти, едва она переводит взгляд куда-то ещё — обычный человек; обычная внешность; Сара думает, глядя на его большие руки с длинными плоскими пальцами, с воспалениями вокруг ногтей там, где он откусил заусенец, что ещё чуть-чуть — и он был бы даже слишком простым; и тогда бы это врезалось в память. Она думает о людях с нейрофиброматозом — о тех, у кого опухоли закрывают всё лицо, и ничего невозможно разобрать кроме самого схематического — где рот, где нос; каждая черта их лица становится, наоборот, гипертрофированной, как бы выпуклой, и всё сливается в одно — и вот их тоже можно запомнить. Мужчина показывает ей, в какую сторону крутить ручку, чтобы открыть дверь настежь или приоткрыть лишь немного — Сара думает, чтобы пустить сквозняк; и потом — какой сквозняк, если окна в лоджии с такими толстыми стёклами, что с удаления невозможно даже разобрать цвета; зима или лето? Тогда он показывает ей как открыть одной из окон, и в этот раз — лишь как сделать щёлочку; сквозь неё Сара видит ночь.       Ей кажется, что в этом доме в качестве заключённой она не одна. Когда она выходит курить и ставит у окна табуретку, на которую залезает с ногами, чтобы выглянуть в щель — если у неё такое настроение — ей кажется, что чуть ниже и правее тоже вьются тонкие, немощные струйки дыма; со временем Сара привыкает любить туманы и изморось — тогда дым повисает у окошка облачком, и внутри неё что-то немножечко теплеет. Она думает однажды взять бумагу и ручку и поздороваться, отправив самолётик; она смотрит, как её собственный дым повисает в воздухе и истончается до хрустальной сизой завесы осенней влагой; сигареты больше не дерут ей горло и не вызывают тошноту — она заказывает их снова и снова, так что, наверное, они ей даже нравятся. Телевизор оказывается рабочим — просто он не подключен, к сети или антенне — Сара не знает; она просто вталкивает тугой провод с металлической шайбой с отверстием на конце в такую же шайбу, только со штырём, на задней панели телевизора. Президент Бауэрс говорит прежние речи; счастливые люди с радостными улыбками едят прежние сэндвичи; днём, когда никто, кроме, кажется, Сары, не смотрит, повторяют прежние мыльные оперы; тогда Сара выключает звук и ложится спать; её расстраивает, если она застаёт момент, когда день умирает — из её окон, с их армированным стеклом, кроваво-красные полосы на небе кажутся открытыми ранами, из которых вот-вот польётся, прямо в её гостиную.       Она пытается общаться с Анной через книги, которые просит по интеркому — наивно и, честно говоря, как-то нехотя; она знает, что Анна сама придёт, если потребуется; тем более, ей самой не очень понятно, какое сообщение можно получить из того, что кто-то заказал томик поэзии Бёрнса, или Дракулу, или Луну и Грошь; Саре кажется, что заказывать Графа Монтекристо или Робинзона было бы слишком пошло. Однажды она заказывает Библию — обычное издание, с коричневой обложкой и затёртой золотой каймой; с мелким чётким шрифтом и нумерацией. Сара откладывает её на журнальный столик и иногда смахивает с неё пыль.       О приближающемся Дне Благодарения она узнаёт из телевизора, конечно — показывают «Крошку Сиротку», и когда в конце малыш довольно хлопает себя по полному животу, Сара выключает телевизор и отворачивается к стене, подтягивая плед повыше; ей кажется, будто пахнет индейкой, хотя, скорее всего, это ткань впитала жир и гарь её ежедневной готовки. Тогда Анна и приходит.       Они гуляют по набережной, которую Сара едва-едва видела из окна — она начинается слишком слева, почти за углом дома, и как бы она ни ставила стул, увидеть что-то кроме массивных бетонных блоков ограждения реки ей не удавалось. Судя по тишине и теплоте огней в домах на той стороне, они где-то в спальном районе; по температуре и влажному ковру из смятых листьев Сара определяет для себя, что это либо Нью-Йорк, либо Мэриленд; она грустно улыбается, глядя на взлетающих с воды уток, потому что, серьёзно, у неё всегда были проблемы с географией.       У Анны плащ, шуршащий при каждом движении; Сара видит очертания кобуры у её левого бока. Темы предлагает сама Грим — от этих же самых уток до мировой политики; Сара хочет сказать, что ей неинтересно — или что она не может знать, что там происходит, у неё работают два с половиной канала, и она не читает газет, —, но тем не менее вдруг обнаруживает себя отвечающей и улыбающейся; и потом, когда они садятся на лавочку на пирсе, и бедро Анны прижимается к её собственному — почти радостной. По ощущениям это, наверное, как открывающиеся шлюзы в дамбе — только без воя сирен и грохота волн; она просто утыкается Грим в плечо и плачет, а Анна обхватывает её за плечо, прижимает поближе и, кажется, целует в висок. Сара не знает, как долго это продолжается — знает только, что с каждым новом всхлипом в неё возвращается какое-то внутреннее тепло, пока ещё очень слабое, —, но уходит другое, физическое, и в какой-то момент её трясёт уже не только от рыданий, но и от холода. Анна вытирает ей щёки руками в замшевых перчатках под цвет плаща, с лёгким запахом масла, и не смотрит в глаза; Сара соглашается пойти перекусить и заодно согреться, и они едят по сэндвичу с индейкой, запивая горячим чаем с пластиковым привкусом лимона в забегаловке недалеко от пирса. Когда они уходят, задевая колокольчик, кассир благодарит их и желает приятного Дня Благодарения, хотя от него и осталось меньше половины; Анна подводит Сару обратно к дому как раз в тот момент, когда из вечернего неба начинает сочиться ядовитая желтизна. Сара говорит:       — Спасибо.       Грим только улыбается и пожимает плечами; у Грим глаза цвета гноящегося неба, только темнее. Грим говорит:       — Спасибо.       Уже за закрывшимися дверями лифта, с охранником, звенящим ключами рядом с ней, Сара вспоминает про Рождество, но на панели нет кнопки, открывающей двери, а мужчину Сара просить ни о чём инстинктивно не хочет — он слишком прям и по-прежнему чрезвычайно сливается с обстановкой; тогда она считает секунды, которые они едут до её этажа, и, едва он запирает за ней дверь, бросается к интеркому ещё раньше, чем понимает, насколько это бесполезная идея; и с той стороны всё равно только статика; и она может только сползти на пол по стене и положить голову на руки, прикрыв глаза. В какой-то момент она, видимо, засыпает, и, проснувшись, вздрагивает, сглотнув слюну; она решает пока не просить лекарств и просто выкурить сигарету, но этим вечером дыма нигде больше нет.       Чёрная Пятница проходит под её окнами длинными шумными вереницами людей; Сара сидит на спинке стула, прижавшись щекой к стеклу, пытаясь понять, откуда они приходят и куда идут — где здесь ближайший магазин, где остановка — где кипит жизнь, —, но люди расходятся в разные стороны, к пирсу и вглубь дворов, выходят оттуда же, путаются; перемешиваются, радостные и злобные. Дети идут с вытянутыми далеко вверх руками, так, что рукава их курточек перекручиваются в локтях и сползают, и между перчатками и манжетой виднеется бледная кожа; Саре кажется, что она чувствует это быстрое дробное перебирание маленькими ногами, едва поспевающее за широкими шагами больших; Рэган и Сэм вечно будто бы шли в разные стороны, растягивая её, разрывая пополам; Сара помнит только раз, когда ей становится так обидно, что она вырывает руки, замирает на месте и начинает плакать — Сэм тогда разворачивается по-военному резко, на пятках, без лишних движений, и нависает над ней; и она давится слезами и всхлипом, потому что ей страшно от этой его большой широкой тени — она уже чувствует его ладонь на своей шее, сзади — или на заднице, думает Сара, на заднице — хотя я тогда не знала этого слова — на мягком месте, —, но он только вздыхает так, что его большие плечи заодно с тенью поднимаются и опадают; и он поднимает её с земли как самое большое сокровище — она почему-то может точно судить об этом по тому, как он складывает пальцы, чтобы поддержать её спину, и чуть пригибает локоть, — и одним ловким движением сажает её себе на шею, и она запускает руки в его отросшие мягкие волосы. Она не может вспомнить точно, что это был за день — или где — или когда; только Рэган в тот день вздыхает почти с улыбкой, и они идут дальше, молча; Сара наматывает его волосы на пальцы и дуется на то, что они не держат такую форму. Ей холодно, и простуда начинает, кажется, сползать ниже, поэтому она закрывает окно и идёт читать; очередной герой Лавкрафта в неистовстве пытается выбраться из кошмара, и Сара откладывает книгу прежде, чем он преуспевает.       В сочельник Анна, конечно, не приходит; Сара лениво перекладывает диски с «Одним дома» и «Этой прекрасной жизнью» с места на место, пытаясь выбрать; охранник будто бы чего-то терпеливо ждёт у двери, оглядываясь на неё через плечо, и что-то горячее взбегает вверх по её шее и щекам — когда она пытается найти объяснение этому в своих ощущениях или мыслях, там ничего нет; поэтому она коротко улыбается ему и плюхается на диван, а он с такой же быстрой улыбкой выходит на лестницу. В этот раз Сара заказала сырых овощей и мяса вместо полуфабрикатов; ей совершенно не хочется ничего готовить — даже просто вставать с дивана уже привычно не хочется, —, но живот болит уже несколько дней, и как бы она ни посматривала на лежащие скромной стопкой коробки с тампонами, в этот раз это, судя по всему, желудок; тем более, что иногда она путает эту боль с другой — с той, которая в сердце; только у неё сердце никогда не болит там, где находится. По крайней мере, так она считает. Пока овощи тушатся в сковороде, она сидит на балконе — с тех пор, как выпал снег, она почти не видит своих анонимных друзей; иногда она думает, что это их просто выпустили под Рождество за хорошее поведение, и ей не смешно. С кухни тянет странным запахом, помимо влажной гнильцы булькающих под крышкой помидоров — Сара никогда не любила помидоры, но сейчас ей, почему-то, очень хочется вот так их протушить и потом залить красной жижей тарелку с мясом и макаронами так, чтобы это стал почти суп — только чтобы ни мяса, ни макарон не было видно; она беспокоится, что этот новый запах как-то испортит общий вкус — ей кажется, что это что-то с покрытием сковороды; может быть, стоило проверить прежде, чем начинать готовить; с другой стороны — может быть, это из-за отсыревших сигарет у неё что-то с обонянием. Потом уже она не может точно сказать, когда задумывается о том, чтобы позвать его — то ли когда тушит сигарету о клочок снега, насыпавшего на пластик окна снаружи; то ли когда перемешивает овощную массу светло-салатовой лопаткой; то ли когда обжигает палец и кладет его в рот, чтобы остудить, и не может сдержать слёз. В любом случае, как ни странно, он приходит — всё с тем же странным выражением лица, с каким уходил пару часов назад — разве что сейчас ему чуть более неловко; Сара пытается рассмотреть, какой отпечаток это наложило на его лицо, но не видит ничего нового. Он пытается помочь ей заклеить палец с уже раскушенным волдырём и сорванной кожей, но она мягко сбрасывает его руку со своего плеча; тогда он идёт выключить газ под кипящей подливой. Он, оказывается, принёс с собой колу; Сара улыбается, чувствуя голод — везде, правда, кроме желудка; почему-то даже в руках это саднящее сводящее горячее покалывание. Она ставит «Эту прекрасную жизнь», пока он раскидывает еду по тарелкам, на которые она ему указала; она предлагает ему снять чёрную форменную куртку, и под ней оказывается простая зелёная футболка — как у военных; как у Сэма. Наверное, поэтому она прижимается к нему — руки на плечи, грудью к спине; носом она утыкается ему в шею, прямо над воротником футболки; от него пахнет мужским дезодорантом из рекламы, немного потом и затхлым запахом комнатушек два на два со старым кондиционером на стене и медленно оплавляющейся розеткой под единственным столом. У него большие сильные руки с почти вульгарно полными плечами и увитыми венами предплечьями; он чуть поворачивает голову в её сторону, то ли улыбаясь, то ли пытаясь удивлённо взглянуть на неё, и она касается его шеи губами, хватая его за локти, когда он пытается развернуться и откладывает ярко-салатовую лопатку на стол, мимо специальной резиновой подставочки, и красный соус капает с лопатки на стол. Она просит его не оборачиваться, просто постоять вот так; просит разрешения называть его Сэмом. У него самый обыкновенный голос, какой только можно представить, и она пытается зарыться лицом в его пропитывающуюся влагой футболку, чтобы не слышать довольного мычания, когда её пальцы пробегаются по каждой жилке на его руках, теперь упёртых в стол, и когда он направляет их в узкое пространство между столом и своим телом. Когда он всё-таки разворачивается, Сара крепко закрывает глаза, и не открывает их даже когда они едва не переваливаются через диван, потому что он слишком узок, чтобы они уместились поперёк. Потом она подтягивает плед повыше — до колен, потому что немного дует, но закрывать окно и оставаться наедине с запахами она боится, —, а он приносит их уже остывшие тарелки и присаживается на другой стороне дивана, уже жуя и нажимая на кнопки на пульте. С экрана звонят колокольчики, и ангелы получают свои крылья, и он улыбается; и его кожа почти светится бледностью там, где должна быть футболка; и Сара просто возит вилкой в полной тарелке и старается не плакать, пока сдерживаться не становится совсем невыносимо, и он это замечает; от заботливых ноток в его простом юношеском голосе и от паузы, которую он делает там, где должно быть обращение к ней по имени, Сара окончательно теряется, только вместо рыданий её треплет кашель — она пользуется этим, чтобы передать ему тарелку с нетронутым ужином и слезть с дивана, прикрывая рот рукой. Через зеркало в ванной, через открытую дверь она видит его стоящим с двумя кровавыми тарелками в открытых ладонях, полуобнажённого и потерянного; озадаченного и озабоченного, но не слишком. Она благодарит его, не выглядывая, и ссылается на простуду — он сам приносил ей сироп от кашля; хотя она сомневается, что он был в курсе содержимого большей части коробок и пакетов, какие передавал ей через приоткрытую дверь эти два месяца; и почти не сомневается, что ему всё равно. Он только тихо ставит тарелки обратно на стол, шуршит уже высохшей футболкой и звякает ремнём; куртку он не надевает, пока не начинает обуваться, и она мешается ему, скомканная в руке; она прислоняется к двери в ванную и желает ему спокойной ночи и счастливого Рождества.       Когда дверь закрывается, она, кажется, пытается откашлять всё, что у неё осталось внутри — только вот там ничего нет. Она мешает сироп с тёплой и потерявшей весь газ колой —, но ведь не в пузырьках же смысл; когда на улице начинают пускать фейерверки, она закрывает окно и салютует разноцветным огонькам стаканом с приторными фиолетовыми сновидениями; после третьего залпа что-то в ней надламывается, и она, кажется, опять плачет — если переставала плакать до этого; поэтому она выключает свет и прячется под пледом на диване.       Ей около шести — может, шесть с половиной, и ей уже разрешают играть со взрослыми детьми — и они живут на очередной военной базе; ей страшно, потому что грузовики ездят слишком близко к дому, и где-то пускают фейерверки или стреляют, и она не может уснуть. Рэган нехорошо; она заперлась в своей комнате, и Сара видела, как отец заходил туда ненадолго с подносом в руках; она стоит у приоткрытой дверь в детскую, глядя в щель одним глазом, едва дотягиваясь до круглой ручки намного выше её головы; пыль — та же, что на плацу, и на скамейках на детской площадке, и на тёмно-зелёном брезенте грузовиков — кружится в свете, идущем из коридора, и Саре хочется чихнуть, но она сдерживается: она не хочет будить Рэган; она не любит будить маму, когда ей плохо, чтобы не стало ещё хуже. Она просто ждёт Сэма, который вышел из маминой комнаты без подноса и из дома — с тяжёлой сумкой; Сэма, который утешит её; заставит ревущие грузовики умолкнуть и блуждающие голубые лучи угаснуть; заставит тени улечься обратно в контуры предметов и пыльную темноту стать немножечко прозрачнее. На ней жёсткая казённая пижама, и ей хочется почесать себе спину — только когда она чешет, зуд становится ещё сильнее; Рэган говорит, что это ярлычок и что его нужно отрезать; , но Рэган спит и сможет сделать это только утром.       Отец представляется ей супергероем; Сара смотрит через щель на входную дверь — мозаичное стекло похоже на голубой лёд, и она не может дождаться большой чёрной тени по ту сторону — она узнает Сэма по широким плечам и сумке, а если нет — закроет дверь и спрячется под одеялом, потому что под кроватью слишком пыльно. Сара помнит этот момент, сейчас, помнит свою детскую логику — наивную, похожу теперь на кукольную версию настоящей — как голубые кружки со швом в месте соединения пластмассовых половинок на маленьких разноцветных столиках; «бей или беги» и тревога той ночи — любой ночи из детства, на самом деле — кажется ей мультипликационной версией нынешней; она думает — как Звёздный Путь и тот странный мультик по нему — ты узнаёшь даже мелкие черты лица, несмотря на их полное отсутствие у рисованных персонажей, если видел реальных актёров; ей шесть с половиной лет, и тошнота закручивается в её желудке и странная боль появляется в бёдрах, и она жмётся лицом к косяку и двери, прикрывая другой, находящийся в темноте глаз; и, наверное, по её спине должен ползти пот или мурашки —, но она слишком маленькая для этого, её тревога выглядит как очертания лампы в виде какого-то животного на стене, с голубым светом вокруг; и поэтому она просто считает про себя, забывая или не зная, что нужно ещё и дышать, этими странными цифрами, которые называл Рэган Сэм, потому что ей кажется, что они какие-то волшебные — что они какие-то взрослые — и от них она станет смелее; и если каждая новая секунда будет четыре, или семь, или восемь, Сэм придёт скорее.       Она думает, что он космонавт; ей шесть с половиной и она смотрит слишком много мультиков. Он уходит куда-то с тяжёлыми сумками среди ночи, оставив их с матерью одних на растерзание грузовикам и прожекторам; он заставляет время замедляться. Сара ждёт его в коридоре, где горит лампа, потому что она тёплая и оранжевая, спрятанная между стеной и простой стеклянной полусферой. Рэган спит, и даже когда Сара заглядывает к ней в комнату, впуская немного пыльных лучей, ничто не нарушает её ровного дыхания; Сара шепчет, что ей страшно, и она не может уснуть; Рэган спит; Сара садится на пол у противоположной стены и обнимает руками колени — швы штанин пижамы растирают ей икры, и она трёт их через ткань, пока сквозь переплетающиеся белый и серый не покажутся крапинки крови. Сара думает, что это, наверное, можно было бы назвать намеренным повреждением себя — совсем как резать ножом или прижигать; совсем как ощущать, как сворачивается белок и не идти к интеркому.       А ещё он говорит ей представить, будто она в космическом корабле — он кутает её в одеяло, накрывая с головой и подталкивая кончики под спину, а она прижимает колени к груди и утыкается в жёсткую ткань подбородком; он говорит, что в нём её ничего не достанет, и она сможет улететь как можно дальше отсюда и переждать; будет парить в безвоздушном пространстве и смотреть крутящуюся голубую Землю — и жизнь будет продолжаться. Он говорит — и всё страшное прекратится; он говорит — и всё плохое уйдёт; он говорит — нужно только подождать и подумать о хорошем; Сара хочет назвать его лжецом и мразью. Она дышит в своём коконе из пледа и диванных подушек, как можно глубже, не только животом или ключицами — всем объёмом лёгких; её маленькая утроба пахнет пережаренным жиром и мужским дезодорантом из рекламы, и Сара выбирает эту квартиру, полную теперь эха залпов фейерверков, раскалённого масла и пузырьков газировки в качестве своего космодрома, от которого ей бы хотелось оттолкнуться. Она зажимает глаза пальцами, и мириады звёзд и фракталов захватывают и кружат её; она слышит только своё дыхание и как течёт кровь; слышит, кажется, свою растущую температуру — её же жар заполняет весь кокон, а там, снаружи — холодно; холодно и тихо, совсем как в космосе; — только закрой глаза и прислушайся к своему дыханию, и мир исчезнет, потому что ты — единственная реальная точка пространства; твоя вселенная вращается и рушится только вокруг тебя, и в момент, когда ты закрываешь глаза и зажимаешь уши и вдыхаешь то же, что выдыхаешь, на одну бесконечную, прекрасную секунду тебя просто нет. Забудь про Землю, оставь её кружиться и синеть; ей всё равно.