Нисса-Нисса

Комната залита кровью, Я занимаюсь любовью.

Черный пес приходит ночами, голодный, с заветревшейся слюной в углах рта. Чаще, чем ему положено, но сухие пальцы уже безнадежно потеряли цепь и ощутимо соскальзывают с жирной шерсти на мощной холке. Пес приходит и тихо рычит, глядя из-под темно-розового капюшона. Пес полон сил, и они очевидно мучают его, горячо зажатые в ходящих на спине мышцах, искривляющие и без того некрасивое лицо. Ему некуда выместить их в заледеневшем Винтерфелле, в тугой клети сведенного ожиданием тела. Но Русе не жалеет зверя, не поднимает взгляда выше толстых пальцев, лежащих на рукояти станнисова меча, и негромко отмеряет слова: – Подожди. Я еще не закончил. Постаревший хозяин легко держит перо, размашисто оставляя жесткие, режущие пергамент подписи. И пока это перо не будет отложено, песье место – у двери. Но желтые зубы мокрые от слюны, а холодные глаза гневятся. Левая рука ползет назад, с лязгом заводя засов в покрытые ржой пазы. Рамси скидывает капюшон, снимает перчатки и убирает их за пояс, кладет замерзшую ладонь на рукоять горячего клинка. Поглаживает, ласкает. И сверкающее лезвие даже через ножны и толстые штаны греет бедро, будто животной привычкой отзываясь на хозяйскую ласку. Взяв этот меч, Рамси начал еще больше думать о принадлежности. Скрываясь от чужих глаз и следя взглядом, как рыжее золото лезвия перетекает в красное, а из красного становится белым, что снег, намертво заваливший Винтерфелл. Он много думает том, что принадлежность всегда связывает обе стороны. Ведь если ты хочешь, чтобы что-то принадлежало тебе – то и ты будешь принадлежать ему. Начав с простого: меч твой, и ты меча, отец твой, и ты отца, Север твой, и ты – Севера. Набрасываешь цепь – и сам держишь ее конец. Рамси чувствует принадлежность всему, что окружает его. Все в нем, и он во всем. И ему нравится это чувство. Пусть даже оно значит, что пока что он принадлежит не только своему мечу, своему дому и своему Северу, но и отцу и жирной мачехе, тупой леди-жене и засраному Вонючке, даже бастарду на Стене. Пусть. Всему свое время, и однажды Рамси отпустит цепь. Стянув ее до того намертво на каждой из их глоток. Рамси думает об этом, когда Русе откладывает закрутившийся по краю пергамент, и берет новый, не поднимая взгляд. Рамси думает, что мог бы и не стоять здесь. Если б не проклятый Манс-Разбойник, Рамси мог бы смеяться и хлебать горькое вино, плеща его себе на голую волосатую грудь. Да и как же не смеяться, когда его леди-жена хнычет и хлюпает носом, возя худым лицом по теплой шкуре, размазывая свои же липкие сопли с горячими слезами вперемешку. Она разучилась плакать лицом к лицу, но еще не выучилась сдерживать слез боли. А горячая любовь северного лорда – это всегда больно. Особенно когда он раскорячит тебя на кровати, выломав покрытую следами от укусов руку и задрав тощий красный зад, чтоб торчал повыше и ему посподручнее. И когда лорд засаживает своим здоровым хером промеж ягодиц без жалости – это и больно до сглатываемых слез, и хорошо до утробного смеха, с какой стороны посмотреть. Рамси всегда смотрит с одной стороны. Когда он перевернет ее и посадит на себя, сопли уже дотекут до красного рта, и ей придется утереть их, если она не захочет, чтобы он укусил ее. Она не захочет. Она не захочет и того, чтобы ее лорд вставил ей в другую дырку после зада и пачкал ее же дерьмом сухие розовые губы, загоняя его поглубже. Она увидит по его улыбке, что он знает, как она захочет вымыть и свое дерьмо, и его семя из себя, роняя слезы в горячую воду. Но она не сможет остановить его и еще не меньше дня не сможет вымыться, нося все это в себе, бережно храня лордское семя, стараясь не капнуть им даже на постель. Она столького хочет, думает Рамси, но почему-то не делает ничего из этого. Может быть, ей стоило бы попробовать. Он бы показал ей, что ему это не безразлично, но она даже не пытается. А если никто не пытается – все будет так, как захочет он. Рамси повернет голову, скользнув небритой щекой по измоченной в вине шкуре, ухмыльнувшись так, что покажутся желтые зубы. Вонючка будет послушно стоять у двери, ожидая этого взгляда, но все равно дрогнет едва заметно, будто всерьез ожидая, что хозяин забудется в любовных игрищах и не вспомнит о том, что приказал раньше. Но хозяин кивнет, и Вонючке придется сильнее сжать все семь пальцев на жирной веревке, обматывающей шею серого пса. Ему придется держать его изо всех сил, если он захочет, чтобы маленькой Арье не было так больно. Держать много крепче, чем до того, чем он держал все это время, давая зверю только со скулежом поскребывать каменный пол. Рамси знает об этом. Старкам – старково, и когда серый пес, подведенный Вонючкой, закинет лапы Арье на спину, соскальзывая когтями по плечам, она упадет вперед, не издав ни звука. Только слезы потекут по носу, и Рамси за это укусит ее за щеку любовно, до ярко-красных пятен от каждого зуба, принимая сладко навалившуюся тяжесть, ощущая, как приятно у его леди-жены дрожат руки и как ее острые от холода соски трутся об его грудь. Но пес будет тыкаться жадно, животно, сбивая душевный настрой, и Вонючке придется торопливо приспустить его, чтобы самому направить изуродованной ладонью. Потому что он определенно не захочет, чтобы их хозяин вышел из себя и из леди Арьи. Вонючке будет тяжко сдерживать разгоряченного пса трехпалой рукой, но Рамси уже изможденно закусит нижнюю губу, живо двигая толстыми бедрами и чувствуя ползущую по лицу испарину. Чувствуя, как проскальзывает в разработанный им же зад его леди-жены тонкий и твердый собачий член. Рамси любит это. Он закроет глаза, и Арье придется напряженно дрожать в его руках, не смея упасть еще ниже, пока он легко войдет в животный ритм, разделяя с псом все движения, чувствование и единственную мысль. Они оба хотят наполнить эту суку своим семенем. Дыхание сушит слюну в пастях. Беспалый слуга пытается перехватить под живот, чтобы суке было полегче. Они оба не пытаются сдержать рык. Рамси распахнет дикие глаза, вызывая испуг на лице Арьи, обтираясь об ощущаемый через тонкую стенку твердый член, об холодное старково нутро и горячее старково дерьмо. Натирая все в кровь и снова впиваясь зубами в щеку, давя утробный взвой. Человеческие ступни упрутся в собачьи короткой одновременной судорогой, и распотевшийся Рамси утомленно расслабится, часто дыша и откидываясь на шкуры. Чуть позже он не без труда, тоже зажатый собачьим узлом, вытащит мягкий член из жены и оттолкнет ее ступней в бедро, отворачиваясь в поисках своей бутыли. Псу придется не так просто, но Рамси это уже не будет интересовать. С этим разберется Вонючка: осторожно переставит пса и уложит леди Арью поудобнее, слушая ее тихое хныканье и не смея утешить. Щедро текущее вино слегка охладит потную и горячую грудь, одновременно грея высохшую глотку. Рамси заурчит утробно и довольно, вытирая рот вспотевшей рукой, и бросит быстрый взгляд на Вонючку. Тот дурно повел себя, пожалев леди Арью поперек хозяйского приказа, но Рамси подождет, пока он закончит. И только когда онемевшая и опухшая от слез Арья будет уложена на другой край постели, а посмирневший пес – отпущен лежать в хозяйских ногах, Рамси подзовет Вонючку ленивым жестом. – Вонючка, поди сюда, – его взгляд тоже будет ленив, а голос – мягок. Он знает, как противно Вонючке смотреть на него, голого, развалившегося, потного, с хером в дерьме и крови. Хорошо знает, даже после всего другого. – Скажи-ка мне, Вонючка, делал ли ты сегодня в точности то, о чем я тебя просил? – ласково спросит Рамси, как только Вонючка обойдет постель и встанет перед ним, подняв наконец выцветший взгляд. – Д-да, м'лорд, – голос слегка-слегка дрогнет неуверенностью, но смотреть Вонючка будет в глаза. Плохо. – В точности? – без злости переспросит Рамси. И Вонючка замолчит, только сморгнет все-таки пару раз, и его худая грудь чуток чаще заходит под рубахой. Но Рамси и не подумает злиться. – Ничего, Вонючка, это ничего. В другой раз будешь послушливей. Он потянется до хруста в плечах и пояснице, вставая, и почти физически ощутит скрываемую дрожь тощего вонючкиного тела. Но это нужно, они оба же знают. Первый раз Рамси даже почти не размахнется, отвешивая Вонючке оплеуху тяжелой рукой с перстнями. Но тот все равно полуприпадет на одно колено, невольно вдыхая запах старкового дерьма, и Рамси улыбнется. Четырех пощечин должно будет хватить наперво. Повторится – дело другое, но сегодня ему еще нужна будет помощь Вонючки с мытьем. Так что Рамси спокойно дождется, пока тот выпрямится, и занесет руку второй раз… – Я закончил, – Русе откладывает перо наконец, поднимая глаза. – Что ты хотел? – Тебя, отец, – Рамси прям без утаек. Его взгляд, на недолгое время ожидания затуманившийся мыслями, снова проясняется и становится обыкновенно холодным и цепким. – Не трать мое время, Рамси, – Русе вздыхает с едва заметным раздражением. – Говори точнее. – Тебя, – без заметного в голосе упрямства повторяет Рамси. Я принадлежу тебе, как и ты мне, незачем усложнять. – Нет, не сейчас, Рамси, – в глазах Русе появляется понимание, но он слабо качает головой. – Иди к себе и… …и займись своей леди-женой, ты хотел сказать?.. – …и ложись. Ты будешь мне нужен утром на собрании, я хочу провести его пораньше, – Русе тяжело поднимается, потирая глаза. За годы спокойной жизни он все-таки отчасти пристрастился ложиться поздно и поздно вставать, но сейчас не время валяться в постели. С Рамси или без. – Ты сам все одно сейчас не ляжешь, – но Рамси возражает, хотя его тон остается прилично сдержанным. – Будешь еще любоваться со своей толстухой-женой. – Твое семейное ложе охладело, и теперь суешь нос в чужие, как леди Барбри? – Русе поднимает бровь, обходя стол и замечая, как раздраженно вздрагивает у Рамси край рта. – Я сказал тебе: не сейчас. Иди спать, – он идет мимо, собираясь отпереть засов, когда Рамси грубо хватает его за плечо. – А я сказал: сейчас, – в его голосе наконец прорезается гневная нотка, и Русе оборачивается к нему. Терпеливо, без чувства смотрит глаза в глаза, пока Рамси снова не кривит рот и не отпускает его. Русе так и не говорит ничего, когда бьет сына по лицу наотмашь. Его рука тяжелее, чем кажется со стороны. Голова Рамси непроизвольно дергается. Он успокаивает дыхание, не возвращая взгляд сразу. На левой щеке вспыхивает красное пятно, заливающееся поверх румянцем. Русе так же терпеливо ждет. И когда Рамси шумно выдыхает через нос, все-таки поворачивая лицо, Русе бьет его второй раз. По той же щеке с силой – и потрескавшаяся от мороза губа лопается, выплескивая струйку крови на подбородок. Рука Рамси инстинктивно дергается к лицу; у него подрагивают губы, и он промокает их. В напряженной тишине Русе смотрит, как алеют капли крови на толстых сыновьих пальцах. Тело резко и неприятно тяжелеет, когда Рамси хмыкает, оглядев руку, и облизывает ее своим мясистым языком, размазывая по губам соленую кровь, поднимая взгляд. – Пойдешь теперь ебать свою боровиху? – без всякой злости, очень спокойно спрашивает он, облизывая и губы тоже. Нижняя кровоточит и блестит от покрасневшей слюны. Русе молчит и протягивает руку, грубо утирая ее. Безотчетно втягивает запах свежей крови раздувшимися ноздрями. И под внимательным взглядом Рамси пробует ее со своих пальцев на язык. Сразу подташнивает от приторного медного вкуса, мигом проникающего в рот и непроизвольным глотком – в горло. Короткая морщинка пробегает по переносице. Рамси тоже сглатывает – кадык дергается на мощной шее – и придвигается ближе. Он смотрит Русе в глаза, кладя свою ручищу на его запястье, неспешно и жадно забирая его пальцы в рот. Облизывает их слюняво, с тошнотворным причмокиванием – и слишком близко, так, что шумным дыханием обжигает губы. Но Русе не отстраняется; только когда Рамси заканчивает, он легко освобождает руку из его хватки, отводя, и говорит почти шепотом: – Зачем мне идти в спальню, если я хочу выебать свинью? Рамси несколько мгновений нечитаемо смотрит на него из-под густых бровей, но потом тихо, утробно смеется хорошей шутке и кладет свои тяжелые руки Русе на плечи. И плотно прижимается ртом. Губы у него мягкие и сочные под жесткой коркой потрескавшейся кожи. Даже через дублет и рубаху жжет жаром разгоряченного тела Рамси, с каждым новым его притискиванием грудью к груди и паха к паху. Он почти насильно сжимает плечи, жестко целуя отца одними толстыми губами, и его член быстро натягивает штаны, твердо упираясь Русе в низ живота. Сам же Русе сдержанно отвечает ему, опуская руки на широкий пояс, поглаживая и сжимая складки на боках. Рамси утробно, одобрительно урчит и принимается как-то по-собачьи покусывать отцовские губы. А после шумный выдох проходит горячей волной по лицу Русе, и Рамси уже грубо пихает язык ему в рот, принося еще тошнотного привкуса крови. И сразу требовательно вкусывается, сходу сталкиваясь зубами, вдавливая нос в щеку. Это опять подает уже знакомой Русе страстью, а не похотью: Рамси легко заигрывается. И Русе легонько хмурится, жестко кладя раскрытую ладонь ему на грудь, слегка отворачивая голову. Сын еще пытается прикусить его губы, но Русе упрям, и Рамси недовольно рычит, вынужденно отрываясь. В его глазах мелькает горячая ярость, но через мгновение они снова становятся обыкновенно холодными, а пальцы на плечах слегка разжимаются. Рамси смотрит на отца пристально и качает головой. И говорит на выдохе кровью в лицо: – Это только тебя делает слабым. Прикосновение губ к щеке после почти ласковое, только царапнувшее надорванной коркой, а холода в открытых глазах хватит выморозить всю Королевскую Гавань самой долгой зимой. Клок жирной шерсти остается в руках, когда пес устает играться и легко поворачивает мощной шеей. Но Рамси теперь как нарочно бережно и медленно – возбуждающе до тягучего тепла в паху – лижет отцовскую щеку, снова мягко вжимаясь толстыми бедрами в бедра. Он больше не закрывает глаз, холодно и проницательно следя за выражением на отцовском лице, осторожно прижимаясь губами к губам. Но вот раскрывает рот одним жестким и мокрым движением языка, вталкивая его сразу между зубов глубоко и скользко, по щеке и небу. Что делать, когда дни назад ты уверенно держал цепь, но сейчас пес уже прижал тебя всем телом, пока еще мягко смыкая зубы на глотке? Русе Болтону неоткуда это знать. Оба сына – в чужие руки, собаки – старому псарю, а у самого хватит духу разве что редкой лаской потрепать по холке, отвернув лицо. Но теперь – все мертвы, и некого позвать. Что будешь с этим делать? Говоришь, что не из тех, кто платит за свои ошибки? Русе ведет рукой по тугой коже дублета, огладив и сочный бок, и мощную грудь, в конце пережимая широкую шею твердой хваткой над кадыком – большой палец вжимается в мягкую ямку под подбородком, и Рамси довольно порыкивает. А когда Русе уверенно обводит холодным языком его горяченный и мокрый язык, у Рамси мигом дрожит поясница и еще тяжело подрагивает член. И так медвежья хватка на плечах становится еще крепче, и он несдержанно кусает Русе за нижнюю губу. Настойчивый толчок грудью и бедрами – Рамси не отличается любовью к ожиданию, он уже довольно наждался, ходя и ходя кругами по крепостным стенам. И сейчас высвобождаться из его жадных объятий так же опасно, как хоть на миг разорвать взгляд глаза в глаза. Но Русе не пробует ни того, ни другого: хоть Рамси и не высок ростом, Русе благоразумно оценивает силу своего тела в его руках. Остановить Рамси сейчас сможет разве что каленое железо. Русе уверен в сохранившейся части его почтения и в том, что прижги он хоть сейчас сына клеймом, тот взвыл бы и защерился, крутясь на месте, но не причинил бы отцу ответной боли. Рамси знает, что Русе знает об этом, и это правда. Но в любом случае ни у кого из них нет каленого клейма. Только жесткий край деревянной лежанки, упершийся в голени после очередного решительного толчка Рамси. Русе обычно ложится на нее, когда устает, раздеваясь и позволяя пиявкам облеплять его грудь и низ живота. Сейчас Русе позволяет Рамси наклонить его низко и сползти ручищей под спину, поддерживая, давая не упасть неловко, а лечь почти с королевским достоинством. Сам Рамси забирается сверху кое-как, придавливая коленями теплый отцовский плащ и наваливаясь разгоряченным телом. Свободно закрепленный меч грохает о край лежанки вороньим приговором. Толстые пальцы ползут по шее, по отцовской груди, расцепляя тугие застежки плаща. Русе держит ладони на мощных плечах, втягивая воздух носом, когда Рамси снова принимается по-звериному лизать его щеку, спускаясь в уху, слюняво запуская язык и в него. Мягкое, толстое бедро упирается между худых ног, слегка придавливая яйца и уже легонько напрягшийся член. Бесполезно сопротивляться своим страстям – и огромному зверю, капающему на лицо слюной. Сухие руки сходятся на жирном заду, Рамси мокро фырчит отцу в ухо, расстегивая уже свой тяжелый плащ, пока Русе жестко облапывает его зад и бедра, куда достают руки. Все началось кровавой похотью в подвалах Дредфорта. Все закончится волчьей преданностью в волчьем доме. Дай-отдай себя зверю и не передумай. У смерти сочные жирные губы. Плащ толстыми складками соскальзывает куда-то вбок, но холоднее не становится. Рамси спускается мокрыми поцелуями к шее, благоразумно не кусая, и все возится одной рукой с пряжками своей перевязи. И теперь уже Русе теряет терпение, бросая обжимать толстые ноги, с раздраженным выдохом находя пальцами туго натянутые поверх живота ремни и по памяти нащупывая пряжки, сталкиваясь с раскаленными сыновьими пальцами. И нежданно ощущает какое-то странное чувство, впервые делая то, что хоть раз да делают любящие родители: раздевая своего ребенка, чьи пальцы еще – уже – не слушаются довольно. Это колет горячей иголкой где-то под сердцем и остро – в паху. И, кажется, задевает даже Рамси – он находит отцовский взгляд, и где-то очень глубоко в его глазах Русе видит едва заметную каплю детской растерянности. Ее тут же сметает новая темно-серая волна похоти, и Рамси снова жадно, зверски приникает к отцовскому рту, но от переплетения языков теперь еще жарче идет по телу. Слившееся разгоряченное дыхание оставляет влажные пятна на щеках. Русе наконец заканчивает с перевязями, и меч в ножнах, задев край лежанки, глухо звенит об пол. Никто, кроме слуг и матери, не раздевал Рамси. Никто так не раздевал Рамси. И он раз низко скулит на выдохе, больно вгрызаясь в поцелуй, удерживая свой вес одной рукой и торопливо расстегивая застежки дублета. Но даже не думает снимать его, только освобождает стянутые грудь и живот для свободного дыхания и сразу принимается за отцовскую одежду. Русе согласно помогает ему, прогибая спину и вытягивая из-под нее собственный пояс. И можно было бы проще, не раздеваясь вовсе, но Русе уже знает, что не вернется в спальню сегодня. Русе чувствует по мгновениям уходящее время собственной жизни и не собирается хранить его облапившим золото скупцом. Завязки штанов самые мелкие; у Рамси не хватает терпения возиться с ними, и он грубо разрывает поцелуй, оглядываясь зверски. На поясе перевязи в складках плаща блестит изгибом его мясницкий нож, и Рамси торопливо наклоняется за ним. Почти невесомо прокручивает в толстых, подрагивающих от накатившей похоти пальцах, нависая над отцом, и живо опускает руку вниз, одним движением, не глядя вспарывая шнуровку. Он не красуется, показывает, что умеет, но у Русе слегка розовеют щеки, когда лезвие проходится совсем рядом с его членом, оставляя только легчайшее ледяное касание. Вполне возможно, срезав пару длинных седых волос. Рамси склабится, откладывая нож и перехватывая отца под шею, деловитым жестом забираясь под сползшую рубаху, стаскивая штаны с худого, но крепкого зада, и обминая его своей здоровой ладонью. Шею и ухо Русе жжет каленым дыханием, член приподнимается еще от плотного движения большим пальцем по торчащей бедренной кости. Зверь разошелся не на шутку. Но Русе Болтон тоже умеет менять лица. Рамси едва замечает, когда сухие пальцы сходятся на его мощном плече, но не может не заметить, как, подавшись вперед, Русе острой болью вцепляется в мочку его уха, хрустнув зубами по серьге. Рамси ухмыляется грязно – так или иначе, он снимет ее, когда станет главой дома. Но пока он только с порыкиванием урчит, когда Русе вгрызается в его ухо и сует ледяную ладонь за пояс штанов. Розовый дублет кое-как скользит с одного плеча, голая грудь слабо ходит под полуразвязанной льняной рубахой, и щеки Русе необыкновенно разрозовелись. Достаточно ощупав толстый зад, он скользит рукой под широким поясом, проезжается ладонью по возбуждающей до биения в ушах складке сочного жирка над лобком. Русе находит и охватывает крепко горячий член, сдвигает шкурку, и сочащаяся липкая смазка пачкает ему ладонь, а от сдержанного с подвоем стона в самое ухо под мышками выступает пот. Рамси сам опускает руку и наскоро вытягивает свободную шнуровку, с жарким выдохом доставая член, темный, сочный и дурно пахнущий застоявшейся смазкой, вкладывая его снова в отцовскую ладонь. И слюнит свою руку, еще спуская штаны Русе, сует мокрые пальцы промеж ягодиц, находит вспотевший, зажатый вход. Рамси животно рад ощущать его почти девственную узость, жестко проталкивая сразу два пальца внутрь. Любовь северных лордов приносит боль, но отцовский пот с его слюной делают все легче. Русе проходится по его члену сжатой ладонью долгими, уверенными движениями, в ритм с тем, как сам Рамси пальцами имеет его зад. Пахнущая несвежим мясом смазка капает на впалый живот. Русе болезненно сокращается на каждое движение руки, слегка морща нос, и его маленький член все больше твердеет. Рамси шумно дышит ему в ухо, закрыв глаза и зная, что отцу хорошо. – Ты готовишь меня дольше, чем я бы готовил свою жену, – но голос Русе холодный, укоризненный к сыновьей заботе, и щекочет дыханием шею, поднимает тонкие черные волосы на ней. И Рамси, чувствуя, что зад и вправду уже достаточно раскрыт под его пальцами, вытаскивает их, отстраняясь, смотря Русе в глаза. – Ты бы знал, отец, как я готовил свою жену, – он говорит с хриплым смешком и тянет отцовский дублет с другого плеча. Русе чуть прогибается, поворачиваясь и помогая ему, а через мгновение Рамси уже хватает его под живот, кое-как сдергивая дублет и бережно роняя отца на четвереньки. Сходу забирается тяжелой рукой под сползшую рубаху и сплевывает в другую руку много, густо, и слюна течет нитками, когда он обмазывает и так что масляный немытый член. Рамси непроизвольно шикает, как успокаивая сорвавшуюся с обрыва и переломавшую лапы суку, прижимаясь к отцовской спине крепким, полным животом. Суке он тогда свернул шею, а Русе собирается засадить ровнехонько по поджатые яйца. Невелика разница. И то, и другое – любовь. В ноги Русе жестко упирается край лежанки, у него болезненно, напряженно прогнута поясница и высоко задрана голова, он сохраняет хрупкое лордское достоинство, даже когда своей здоровой ручищей Рамси опирается на розовый плащ рядом с его небольшой ладонью, притискивается, пристраивается, другой рукой помогая себе. Он встает на одно колено для удобства, наваливаясь совсем, царапая бок острым, грубо подшитым краем расстегнутого дублета, и наконец притирается головкой к узкому входу, толкаясь внутрь. И задерживается губами у отцовского уха на несколько мгновений, говоря пусть сбито от тяжелого дыхания, но так негромко и мягко, как только он умеет: – Ты уж прости, – первый толчок ласковый, мокрой, сочной головкой больше приоткрыть вход, – отец, – второй чуть глубже, до сдержанного вдоха Русе сквозь сухие, сжатые зубы, – что свинью тебе сегодня выебать не придется, – и уже на третий Рамси резко проталкивает головку целиком с липким хлюпом, взрыкивая и наконец опускаясь на плащ обеими руками. Русе прикрывает глаза на какое-то мгновение, но вдруг нежданно коротко смеется, откидывая голову на сыновье плечо. Смех у него похож на уханье совы. И Рамси замирает от этого звука, сперва напрягшись, но ухмыляется желтыми зубами, снова двигая мощными бедрами слегка назад и с силой вперед. Отцовский зад туго расходится под его здоровым членом, тесно пережимая ствол, и Рамси смеется, слушая резко потяжелевшее дыхание Русе. И рывком хватает его за лоб под вспотевшими волосами, придавливает голову к своему плечу, загоняя еще поглубже. Он протискивает липкий член настойчиво, рваными рывками, и каждый сиплый вздох Русе отдается горячей сводящей вспышкой в пояснице. Рамси рычит ему на ухо, чувствуя, как гладко идет по подтекающей свежей смазке. И упора коленом достаточно, Рамси отталкивается от постели и второй рукой, тут же крепко сжимая пальцы на бедренной кости. Поза привычна, Рамси и любит так, простецки, по-собачьи, но сейчас и сердце заходится особенно, и густая кровь бьется в паху, и глухой вой опять зарождается в груди. Но Рамси даже не думает сопротивляться ему, до белых пятен пережимая узкое бедро и насаживая отца на себя жестко. Выпирающий живот шлепается о худой зад, Русе шипит, и его длинные мокрые волосы совсем растрепались, облепив лицо и шею. Но Рамси двигает бедрами все жестче, еще повыше задрав свою потную рубаху, чтоб кожа к коже, и натягивает отца размашисто, прижимаясь всем собой. Он чувствует горячий пот, сорвавшийся парой капель с волос из развязанного ворота на худую спину; тяжелый и острый запах из-под его рубахи и от отцовских подмышек заполняет и нос, и глотку. Волосы липнут к щекам и лезут в рот; нижняя губа опять кровоточит, и Рамси прикусывает ее, сглатывая. Он хочет кусаться. Русе прикрывает глаза, сдержанно дыша. На его щеках искушающе цветут бледно-розовые, нездоровые пятна. Рамси впивается зубами в острое отцовское плечо через рубаху, не жалея, с маху, до мяса, и Русе секундно задыхается. Здоровый хер сына и так выворачивает ему зад, через миг снова заполняя невыносимо, до режущей боли и потребной отдачи по всему позвоночнику, а теперь еще и жжет плечо, Рамси будто хочет вырвать кусок из него зубами, и Русе уже не знает, это только пот течет у него по руке и промокает рукав или уже кровь. Он не хочет знать. Рамси так и жмет взмокшей рукой его лоб, засаживает щедро и липко бьется животом и яйцами. Его ведет горячечными толчками крови в паху, самоконтроль разжимает грудь, и он раскачивает лежанку все ускоряющимися движениями, когда Русе все-таки выворачивает голову из-под его руки, вцепляясь зубами в щеку. Срывает пару прыщей и соскальзывает по потной коже, но Рамси сразу отрывается от его плеча, снова зажимая за лоб, чтоб удобнее было вкуситься в узкий солоноватый рот. Кровь размазана по его губам, и ее тошнотворный вкус заполняет рот Русе мигом, оставляя единственную возможность закрыть глаза и сглатывать холодную медь в самое нутро. Но Рамси скоро отрывается от него с липким, звонким звуком и через мгновение находит пастью шею под горькими волосами. Длинные волоски попадают между зубов, никак не удается вгрызться толком, и подсохшие еще от холодных вдохов губы трескаются в уголках, когда Рамси распахивает рот, закусывая отцовскую холку. Ледяной воздух колко обжигает нос и легкие, подмышки накрепко слиплись острым потом, холодная ладонь жмет розовый плащ, и поясница дрожит от напряжения: Рамси покрывает отца самыми мелкими и скорыми движениями бедер, какими может. Но тяжелая ручища соскальзывает со вспотевшего бедра под живот, и Рамси зажимает его больно, не пытаясь сопротивляться себе, наконец отпуская скрутившее короткой судорогой тело и наполняя семенем раскрытый до нездоровой красноты зад. Он так и наваливается на Русе, успокаиваясь дыханием, тяжело прижимаясь крепким животом и медленно разжимая зубы, только сейчас понимая, сколько злых кровавых следов оставил на бледной коже. Прелюбодейских следов. Но шею позади можно прикрыть волосами, а с плеча просто не спускать рубашку, даже при Уолде. И хотя Рамси, пожалуй, хотелось бы, чтобы Уолда увидела следы его зубов, но это такое детское желание, что он бы даже попрезирал себя немного, будь у него силы. Сейчас его сил хватает только осторожно разъединиться с Русе – бедра и зад, живот и мокрая рубаха прилипли друг к другу – скинуть наконец с плеч опостылевший дублет и спустить штаны до колен, обнажая толстые волосатые бедра. И сесть на край лежанки, с тяжким выдохом наклоняясь развязать пропотевшие сапоги. Русе вздрагивает спиной, и его плечи и руки тоже слегка подрагивают, когда он осторожно садится на колени. Рамси привычно вытягивает шнуровку и разморенно поворачивает голову, следя за тем, как отец осторожно пересаживается – семя наверняка сразу пошло по его худым бедрам, и от этого опять сладко тяжелеет в паху, – и как его член подрагивает, стоящий твердо, к самому животу, к редкой черно-седой дорожке волос. Русе убирает волосы с лица, откидывая их назад, и переворачивается, садясь обычно, свешивая ноги с лежанки. Тоже наклоняется стянуть сапоги, и Рамси лениво ведет взглядом по его торчащей костьми спине под потной рубахой. И не глядя расправляется с обеими шнуровками, после тяжело заваливаясь на лежанку. – Если б и твоя мать была такой в постели, – неожиданно говорит Русе, нарушая тишину, и уже улегшийся на живот Рамси поворачивает голову, – может быть, я бы даже совершил непростительную ошибку и женился на ней, – Русе тоже оборачивается, внимательно вглядываясь в лицо Рамси. – Тогда ты по праву рождения был бы моим законным сыном. Не бастардом. Но Рамси остается видимо безучастным и только как нарочно смеется, самодовольно жмурясь. – Если б моя покойная матушка была жива, да еще и так хороша в постели, хер бы я здесь лежал. Валялся б лучше на ее грудях и материнским молоком перебивался. У Русе появляется брезгливая морщинка в углу рта, и он вопросительно поднимает бровь, даже не собираясь спрашивать вслух. Но Рамси отсмеивается и серьезно качает головой. – Нет, отец, нет. Что б ты обо мне не слышал, а я все ж таки не из тех ублюдков, которые будут ебсти то, откуда вышли. – Конечно, – кивает Русе. – Ты из других ублюдков, – он снова отворачивается, край рта слегка гнется, и ему не нужно видеть, что вот уже от этого брови сына зло сходятся на переносице. Русе поднимается; босые ноги холодит каменный пол. Морщины между бровей Рамси разглаживаются: он не отходит от сказанного так легко, но сейчас с большим интересом следит за тем, что Русе собирается делать. И не сдерживает короткого удивленного поднятия бровей с хмыком, когда тот, подумав над чем-то и передернув плечами до хруста, просто снимает штаны, оставляя их рядом с лежанкой, и неспешно ложится обратно. На спину, опираясь на один локоть и перекидывая другую руку через грудь. Бросает косой, холодный взгляд на сдвинувшегося ближе к краю Рамси, и тот отводит глаза. Не хочет пялиться. Не понимает, почему отец не оделся молча и не оставил его здесь. – Думаешь о том, как бы все было, женись я все-таки на твоей матери и будь ты урожденным Болтоном? – но Русе видимо не собирается оставлять неприятную тему, опять тонким надрезом наточенного лезвия проходясь совсем рядом с предыдущими двумя. Нарезает сеть длинных полос по и так раздраженной, красной от боли коже. – Нет, – Рамси отвечает честно, все-таки возвращая упрямый взгляд к отцу. Они стоят друг друга, если смотрят глаза в глаза. Особенно с тех пор, как он взял в руки станнисов меч. – Хорошо, – Русе вдумчиво кивает. – Потому что, как ты уже должен был понять, если не настолько глуп, этого бы никогда не произошло. – Произошло бы или нет, я все одно не из тех дураков, кто тешит себя пустыми мечтами, отец, – у Рамси четко проступает волевая линия челюсти. – Конечно, ты же мой сын. Это само собой разумеется, – но Русе легко соглашается с ним. – У тебя был и другой сын, – и тут уж возражает Рамси. – И он был тем еще… мечтателем. – Но ты хорошо закончил с ним, – голос Русе так же спокоен. – Да, мы знатно повеселились, – Рамси коротко склабится. – Но он мертв, а я здесь. – Потому что ты мой сын, – Русе говорит твердо, непререкаемым тоном. – Домерик всегда был больше сыном Бетани Рисвелл. Он замолкает, и невысказанное виснет тягучей и напряженной тишиной между ними. Но Русе не дает ей стать слишком долгой, его тон снова становится мягче и спокойнее, когда он задумчиво смотрит Рамси в глаза. – Ты сын Севера, Рамси, меня и твоей матери, которую я взял по старым обычаям. И я не знаю, каков будет сын Уолды, но знаю, что он будет Фреем не меньше, чем вполовину… Может ли быть хорошим Хранителем Севера тот, в ком половина южной крови? Рамси изучает лицо отца перед тем, как стянуть рубаху через голову и швырнуть на пол, а после придвинуться ближе. – Мы оба знаем, что Хранителем Севера будет тот, кто проткнет тебе грудь клинком, – он нависает над Русе, и сухие черные волосы падают тому на грудь и лицо. – И я не собираюсь ждать, пока этот свиной выкормыш вырастет довольно, чтобы поднять меч. По правде говоря, отец, я не собираюсь ждать даже того, как твоя боровиха разродится им. Русе холодно и одобрительно улыбается в ответ на это, и Рамси сам довольно ухмыляется, коротким звериным движением наклоняясь еще ниже и смыкая крепкие пальцы на отцовском плече. – Меня-то любой расклад устроит, отец, пока этот меч в моей руке. И пока я могу добраться до твоего сердца, – он сползает пальцами Русе на грудь, надавливая тяжело своим весом. – Это может поменяться, – Русе позволяет непроизвольной хрипоте вползти в свой голос. Но Рамси только смеется. – Нет, – еще с улыбкой отвечает он, уверенно качнув головой. И Русе чувствует короткий теплый укол в груди. Не от надавившей на сердце руки ли? Он изучает тяжелый взгляд сына, слегка усталый и очень взрослый, обрамленный бледными припухшими синяками. Русе чувствует от него что-то не то, что-то такое же холодное, как первые зимние поветрия, еще не обжигающие, но уже напомнившие тебе о грядущих морозах. Похоже на чувство вины, но за что бы Русе чувствовать вину? Похоже на страх, но чего бы бояться? – До утреннего часа точно ничто не поменяется, – отчасти соглашается Русе и не удерживает руку, убирает длинную черную прядь за сыновье ухо. Рамси коротко, по-собачьи ластится, тянется за рукой, но взгляд его мрачнеет, уходит от отцовских глаз. Русе не окликает его. Русе Болтон не боится смерти. Он еще ни разу не спросил и не спросит, когда Рамси собирается убить его. Они оба узнают единственно верный момент, и что до того впустую переводить слова. Ведь когда-то между тем, как Рамси бросил посиневшую голову Станниса на стоявшее перед Русе блюдо с нарезанной куропаткой, и тем, как он спустил в отца свое семя, по-собачьи закусив загривок, Русе не потерял удавки. Русе выпустил ее из рук, глянув в умные и дикие собачьи глаза, и сам доверил псу сомкнуть зубы вокруг горла, прижав когтистыми лапами обнаженную грудь. Потому что таково доверие. Но не презираемое им, то, когда слепо подставляешь глотку в уверенности, что твой-то пес не сожмет зубов насмерть. Абсолютное доверие. Когда ты дашь ему убить себя. И Русе готов умереть, но что-то смутное ворочается в груди. Потому что его сын пышет молодостью, горячностью и самоуверенностью, но его губы только на вкус как сахарный мед, а исподнизу – ледяные все насквозь, и кровь капает с них ему на грудь. Потому что смотрит Рамси уже мимо, в тот день, где труп отца вывернут нутром наружу и забыт среди сотен других. И это колет высохшее сердце Русе Болтона легкой жалостью – и гордостью. Жалостью к внезапному четкому ощущению собственных уходящих дней. Гордостью за то, что Рамси готов идти дальше, даже не запнувшись ногой в богато расшитом сапоге за его тело. Так, как и должно быть. Но Русе отгоняет и гордые, и беспокойные мысли о будущем, с которым Рамси очень скоро останется один на один. Доверие допускает единственную мысль. Он не ошибется. И когда Рамси наконец возвращает к отцу свой жестокий взгляд, они понимают друг друга без слов. Никто не злится, никто не чувствует вины. Слишком поздно для всего. Не поздно только для того, чтобы заполнить оставшееся время. Полные, мясистые губы соприкасаются с тонким ртом невысказанным, запечатывая слова в груди и глотке. Рамси удобнее перекладывается между худых ног Русе, притискивается толстыми бедрами, опираясь на локти и наваливаясь почти всем весом. Русе четко чувствует его опять напряженный, тяжелый член, скользнувший мокро по бедру, и от этого от паха до груди прокатывается легкий жар. Конечно, мышцы Русе уже расслабились, и член опустился, но тело снова непроизвольно отзывается на эту юношескую горячность. На кровь с молоком, на тяжелый запах пота, на сочный жирок, на мощные руки и ноги, охватившие тело жесткой клетью. Рамси вжимается в него ртом, наполняя до горла кровью и слюной, пережимая волосы над ушами, и Русе отвечает ему короткими болезненными укусами, невольно сжимает колени, охватывая сыновьи бока, и Рамси довольно, громко рычит. Он сам то и дело подается вперед, чувствуя потеки собственного семени, по которым так хорошо и возбуждающе скользить приоткрытой головкой туда-сюда. И очередным мягким толчком мокро скользнуть между расслабленных ягодиц. Первый раз Рамси проталкивается только на треть, кусая отцовские губы. А во второй уже засаживает окрепшим до болезненной твердости членом по своему же семени на полную, влажно шлепаясь яйцами об отцовский зад. И Русе нежданно рычит ему в рот, не менее нежданно хватаясь за плечи, напрягаясь всем телом и хватая ногой по толстой волосатой голени. Но Рамси только смеется, накручивая его волосы на пальцы и свободно вдалбливаясь бедрами в бедра, до внутреннего воя от того, как гладко, тесно и мокро Русе охватывает задом его член. И как впивается острыми зубами в мясистый язык, неожиданно жадно обсасывая его. Рамси больно тянет его волосы, вбиваясь размашисто, загоняя по яйца и выходя почти целиком, и у Русе уже до красноты натерты ноги, между которыми мощно и равномерно двигаются жирные – возбуждает до кровавого марева – сыновьи бедра. Русе резко откидывает голову, и глаза у него горят, а губы все потемнели. Непросто заставить дредфортского лорда вспыхнуть, но если тебе удалось – гляди, не пожалей. – Тише, бастард, – шипит он гневно, но Рамси только низко и восторженно хохочет. И захлебывается, когда Русе змеиным рывком двигается вперед, сочно вкусываясь в его кадык. И это больно, это тянет и жжет, разгоняя все оставшиеся в голове мысли, оставляя только утробные звуки, плывущую темную пелену и желание отъебать в красную-красную кровь. Русе хватает Рамси за сухие волосы, мигом накручивая на ладонь и запястье до новой обжегшей боли, натягивает кожу на шее, резкими укусами оставляя черные, пиявочные пятна. И снова рычит, охватывая голени Рамси ногами, и кусает в яркую вену за ухом, словно и вправду хочет вытянуть его крови. Рамси безуспешно дергает головой назад, зажатый отцовскими зубами и твердой рукой, стиснувшей затылок и нещадно дерущей волосы. Он с силой вколачивает бедра до упора в бедра, скользит потным животом по маленькому твердому члену, и боль обжигает голову, от боли никуда не вывернуться, если так и держать упор на руках. И Рамси живо просовывает одну руку под бедро Русе, и сразу – другую, закидывая худые ноги себе на плечи, мощным рывком высвобождаясь – оставив прядь в отцовских пальцах – и шлепаясь на колени. Русе соскальзывает зубами с его потной шеи, оставив на ней довольно синяков и царапин от зубов, и снова откидывает голову. Он чувствует себя так хорошо и так живо, выгнутый собственным сыном, долбящим своим здоровенным крестьянским хером до самого нутра, так, что болью отдается в животе. И с силой притягивает Рамси к себе обратно, закусывая его снова текущую кровью губу, невольно шлепая пятками по мощным сведенным лопаткам с каждым распирающим сыновьим толчком. Сбившийся складками плащ натирает спину. Много говорят про Болтонского бастарда, но что-что, а ебет Рамси хорошо, коль душа лежит. А к отцу – только душа и лежит, и Рамси пыхтит шумно, быстро двигаясь всем телом; жесткие потные волосы на его лобке царапают тонкую кожу на члене, и Русе зажимается – сладко до воя – и ерзает, невольно крепче насаживаясь. Его дыхание коротко срывается, когда Рамси с рыком наваливается совсем и принимается попросту мелко вбивать член до упора. Пот из-под колен Русе течет по напрягшимся плечам, и от забивающего сухие ноздри острого запаха еще тяжелее дышать. Щеки у Русе уже пошли красными пятнами, а Рамси румянец легко залил все лицо и перешел на шею. И сводит все нутро, ноющей болью отдаются во всем теле движения бедер. Горячее семя звонко хлюпает с каждым толчком, и шумно скрипит лежанка. Русе мельком думает, что Рамси и на миг не остановится, даже если у нее подломятся ножки. Липкие волосы качаются в слаженный ритм, раскачивается красная серьга, розовая капля срывается с губы на щеку. Рамси уже подрагивает весь от напряжения и рывком наклоняется, снова вгрызаясь в отцовский рот. Он хочет этого сейчас, крупно дрожа, прижимаясь потной грудью, и рычаще стонет Русе в рот, спуская семя. Вбивается еще парой-тройкой толчков, медленно расслабляясь, и, кажется, даже его слюна на вкус отдает слитым семенем. Но если он думал, что в этот раз, как и в другие, Русе успокоится вместе с ним – он плохо думал. Русе хватает сына за волосы еще крепче, оттягивая его голову назад. Из угла рта у того подтекает сочная нитка слюны. Это жжет короткой искрой где-то в легких, мигом выжигая вниз до паха. Русе хочет вставить член в эти толстые красные губы и сегодня не собирается отказывать своим желаниям. Снова накрутив волосы на руку, он толкает Рамси лицом вниз, утыкая в свой влажный пах, и, опершись на локоть, еще поднимает ноги, жестко упираясь ступнями в покатые плечи. От этого Русе невольно раскрывается еще сильнее, чувствуя подтекающее густо семя из собственного зада, но это уже не имеет значения. Русе Болтон дышит через нос, сдерживая скопившуюся за долгие годы ярость. К сыну, к Домерику, к мертвым женам и мельничихе, к Уолде и всем Фреям. К себе. Он хочет насадить Рамси на свой член, и тому бы лучше послушно раскрыть губы. И, кажется, Рамси согласен с ним. Русе шипит, и воздух между сжатых зубов выходит почти раскаленным, когда Рамси проходится по всей небольшой длине своим сочным ртом, ни на миг не сопротивляясь, сдвигая шкурку, придерживая языком ствол, упираясь губами в подтянувшиеся яйца. Рамси фыркает, прикрывая глаза; крепкий соленый вкус подтекшей отцовской смазки наполняет его рот, и крепкая рука на затылке лежит уверенно и тяжело. Русе надавливает с силой, насаживая Рамси на член холодно и без жалости, но тот и сам легко заглатывает, с мокрым хлюпаньем, и его короткие ресницы и толстые щеки подрагивают, а слюна подтекает на и без того мокрый подбородок. Рамси прогибает крепкую спину и то забирает член целиком в рот, то выпускает обратно. Искушающе для лорда Русе – почти выскальзывает из мокрого, приоткрытого рта, – горячо для лорда Русе – когда губы натирают влажную, набухшую от крови головку. Русе слегка прикрывает глаза. Семя уже почти течет, так усердно и хорошо сосет ему Рамси. Но хочется еще жестче выебать этот порочный, кровавый рот – по стволу остаются тонкие потеки от треснувшей губы, – и Русе резко засаживает глубже, прижимая Рамси за затылок и не выпуская из-под своей руки, заставляя только сглатывать и наглаживать член языком. И все мышцы уже коротко и требовательно сокращаются, но еще чего-то не хватает, еще хочется… Рамси ловко тянется между отцовских ягодиц, не переставая обласкивать член языком, и по своему семени сразу загоняет два пальца. Это жжет болью и отдается по позвоночнику, когда Рамси сходу старательно и горячо натирает что-то внутри, делая накатывающие вспышки все сильнее и сильнее. Пока Русе наконец не наклоняется, упираясь подбородком ему в темя, не сжимает все пальцы судорогой и не течет густым семенем в мягкий и горячий сыновий рот. Это долго, это тягучий сахар и мед, и дыхание восстанавливается не сразу, застыв сперва опустошенными легкими. Это твое последнее желание грамкину, ты уверен? Рамси шумно сглатывает отцовское семя и довольно бережно вытаскивает пальцы, в противовес уверенно и жестко высвобождаясь из-под руки Русе. Но не уходит ожидаемо, только встряхивает головой, как мокрый пес, заваливается на бок и устало опускает голову на отцовское бедро. Прикрывает глаза, вдыхая терпкий, приторный запах еще капающего между ног отцовского семени, смешивающегося на розовом плаще с его семенем. Успокаивается. Он выглядит как уставший ребенок, забывшийся быстрым сном в отцовских ногах. Русе лучше многих других знает, насколько глупо было бы купиться на это. Он потирает лицо рукой, приходя в себя и сосредоточенно думая о том, что они делали сейчас. Он чувствует пылающую ожогами боль в десятке мест; и зад, и поясница, и плечи с шеей, и губы саднят и горят невыносимо, как будто его лошадь тащила живьем по полю. Но это сладкая боль, даже если зажавшие переносицу пальцы трясутся, как от лихорадки. Русе все-таки опускает руку на постель и недолго сидит, не шевелясь, внимательно и одновременно без всякого выражения глядя на сына. Рамси лежит лениво, жмурясь, самодовольно улыбаясь чему-то, и почти ластится к его бедру. По его красным щекам ползут белесые следы слезающей от мороза кожи, и прыщи гноятся из-под заветренных корок уже сошедшей. На мощной шее переплетаются завитками черных пиявок следы злых укусов. Русе подавляет в себе желание не вставать и еще хоть недолго сидеть так. Подавляет желание пригладить разметавшиеся черные волосы. Только убирает мокрую прядь с лица сына за ухо. Рамси приоткрывает глаза. – Мне уйти, отец? – его голос хриплый и разморенный; ему явно невмоготу бороться со сном, и он зевает, обнажая желтые клыки. Русе качает головой. – Нет. Спи здесь. До утра осталось мало, я разбужу тебя, как рассветет. – Хорошо, – Рамси еще раз зевает и, когда Русе приподнимается, вытягивается на лежанке до хруста, тут же ворочаясь, вытаскивая из-под себя плащ и кутаясь в него. Русе встает одеться. Аккуратно связывает порезанную шнуровку на штанах, затягивая новые мелкие узелки, и долго, неторопливо шнурует сапоги. Рамси начинает похрапывать где-то между одним сапогом и другим, и Русе хмыкает. Когда Русе заканчивает, Рамси уже спит крепко, по-собачьи свернувшись; темно-розовая ткань сползла с его бледных прыщавых плеч. Русе вздыхает и, нагнувшись над лежанкой, раздраженно поправляет край плаща. Он не знает, к чему это делает на самом деле. Русе Болтон не задерживает взгляд и отворачивается к чадящим свечам. Его лицо холодно и гладко, как и всегда, и он спокойно перешагивает меч, который со дня на день принесет ему смерть, не поддаваясь искушению вынуть его из ножен и хоть глянуть, каков он, тот, кого Рамси и все другие зовут Светозарным. Русе возвращается к своим письмам, аккуратно раскладывая пергамент и чернила. Глаза побаливают, запахи мороза, пота и семени протравливают глотку, а в ушах дробятся вороньи крики, но до рассвета он управится, не бросив и взгляда ни на ножны в складках плаща, ни на спящего сына. Ведь Русе Болтон отлично знает, каков собой этот Светозарный, который пронзит его грудь совсем скоро. И ему незачем глядеть еще и на меч.